Оловянный солдатик

***

Жизнь  – дорога с росой медвяной...
Повстречался в её конце
мне солдатик там оловянный,
принц и нищий в одном лице.

Узы, связанные так хлипко,
след на сердце от колеса...
Неуверенная улыбка
и оливковые глаза.

Было твёрдым его сердечко,
что не знало добра и зла.
Но оно не сгорело в печке,
я спасла его, я спасла.

Где-то ждёт его дом старинный,
мир неведомый и чужой,
балерина с ногою длинной
и с безжизненною душой.


***

Твоя душа, воплотившаяся легко
в часы неисправные и обгоревшие спички,
в родные тени, во всё, что уже далеко,
в рисунки на коврике, въевшиеся привычки,

отжившим вещам отдающая всё тепло,
любой предмет превращающая в домочадца,
твоя душа передо мной как стекло,
но мне сквозь него до тебя не достучаться.

Ты Ганс Христиан, оживляющий вещный мир –
и розовый куст, и штопальную иголку…
Но сердце солдатика выброшено в камин,
и плача Герды не слышно из-за осколка.


***

Ты в этой шапке как подросток,
глаза улыбчато-печальны,
и угловат как перекрёсток,
где мы пересеклись случайно.

Живи же изо всех силёнок,
старайся быть –  мне так спокойней.
Ты мне как матери ребёнок.
Я не пущу тебя на бойню.

Спасу от этого безумья,
наивно заслоню руками,
и в околосердечной сумке
запрячу под семью замками.

***

Даже в самой кромешной печали
есть открытое настежь окно.
И куда бы ты в ночь ни отчалил –
не окончится жизни кино.

Будет лес всё насвистывать вальсы
и выныривать месяц из тьмы...
Расставляю сервизы и вазы.
Мы пируем во время чумы.

Жизнь простая, мясная, земная
озаряет на миг невзначай.
Провалиться ли свету – бог знает,
но чтоб нам неизменно пить чай.

Я не знаю, что будет с тобою,
ты не знаешь, что будет со мной.
От судьбы укрываю любовью,
как селёдку под шубой цветной.

Как Марина сказала когда-то:
«Надо мальчиков баловать, им
на войну вдруг придётся, в солдаты...
Путь господень неисповедим».

И опять ведь как в воду глядела!
Впору снова как Мунку вопить...
Но пока там ещё суд да дело,
будем баловать, холить, любить.

Эти нежные детские пальцы
не привыкли к мешкам вещевым.
Оловянный солдатик, останься
невредимым, родимым, живым…

***

Ты сказал: «Уедем только вместе,
чтобы только рук не разжимать,
чтоб не слать потом оттуда вести,
а вдвоём там всё переживать».

Ах, как сладко б это душу грело –
проскочить сгущающийся мрак
и во сне лишь видеть ночь расстрела
и в гробу – в черёмухе овраг.

Отметая статус свой убогий,
оторвать приклеенный ярлык,
а гримасе мерзостной эпохи –
сделать нос и показать язык.

Но привычка – счастию замена –
как проклятье свыше нам дана.
Словно самому себе измена –
чаша, не допитая до дна.

Как бы ни был здешний воздух вреден,
прежних лет цепляются репьи.
Никуда с тобою не уедем
и не улетим, как воробьи.

Как бы ни страшили злые вести –
от судьбы души не оградить.
Только вместе, ну, конечно, вместе –
выстоять, бороться, победить.

***

Не жалей, что уже не в силе,
не печалься, что много лет.
Если в деньги перевести их –
их как будто и вовсе нет.

И не так уж тогда обидно,
что и денег всего пятак...
Вы держитесь, – сказали  быдлу,
когда что-то пошло не так.

Мы и держимся друг за друга,
за надежду, за небеса.
Мы сильны круговой порукой,
верой в Бога и в чудеса.

Никогда мы не будем стары.
Не сломает любой коллапс.
Мы умеем держать удары,
отвечая не в бровь, а в глаз.

Говоря верховному быдлу,
что завязло в глубокой ж,
как оно нам давно обрыдло,
убралось бы скорей уже.

***

Собака косточку зарыла,
припрятала на чёрный день.
Очаровательное рыло,
потешный мой меньшой братень.

Заначку приберёг на завтра,
пока сейчас желудок полн.
А у меня так поздно завтрак,
что в ужин переходит он...

Да, есть чему нам поучиться
у бережливого зверья.
Запасы делаем мучицы,
консервов, круп, причём не зря.

На чёрный день… И будешь прав ты,
когда придёт он в день любой.
Но не откладывай на завтра
ни жизнь, ни радость, ни любовь.


***

Солдатик не такой уж стойкий,
ну как же мне тебе помочь?
Слетели все твои настройки,
комар терзал тебя всю ночь.

И интернет исчез во мраке,
и пульт не пользует экран,
и отвратительный Куракин
зря столько времени украл.

У Токаревой сплошь повторы
и дождь не сдерживает слёз…
Все эти мелочные вздоры
не принимай, прошу, всерьёз.

А всё вниманье — чудной дате,
что ты пришёл на этот свет,
и там пришёлся очень кстати,
нигде такого больше нет!

В своей футболке бело-синей
с полоской бело-голубой
ты был такой неотразимый,
что любовалась я тобой!

***

Если не лелеять вещи,
не налаживать уют,
наступает ад зловещий,
волки зайчиков жуют.

А ко мне приходят в гости
зайчик солнечный с волчком.
Согревают мои кости
тёплым сказочным бочком.

Счастье зайчиком мелькнуло,
в лес унёс его волчок.
Всё мгновенно, всё минуло…
Но об этом мы – молчок.

Но семь пятниц на неделе
мне подскажут в унисон:
ты придёшь на самом деле.
Я протру глаза: не сон.

Я тебя светло встречаю,
скатерть белую стелю.
Привечаю, отвечаю
на любой вопрос: люблю.

Не успеешь оглянуться –
а меня простынет след.
Скатерть есть, тарелки, блюдца,
только нас за ними нет.

Белым парусом отчалю,
облик облака приму.
Солнца длинными лучами
хоть оттуда обниму.


Записка               

я без знаков тут препинания
на ходу слова обрывая...
Не успеть я боюсь признания
тебе сделать, стоя у края...

ты скажи мне хоть слово ласково,
то о чём навсегда молчим мы...
я тебя обнимаю наскоро
торопливо и беспричинно.

Тут за мною пришли те самые...
верноподданные дебилы...
до свиданья, прощай, звезда моя...
но тебя я всегда любила.

***

Не растает никак эта наледь.
Я устала от наших невстреч.
Я хотела б хотя бы на память,
что ещё мне осталось, сберечь.

Жизнь как поезд проносится мимо,
и дыханья всего лишь на вздох.
Пронеси эту чашу, помилуй,
пощади нас, безжалостный Бог.

Толпы кинулись делать запасы,
но напрасен мартышечный труд.
Нету спасу, пойми, нету спасу,
люди раньше, чем крупы, умрут.

Но пока не утянуты в омут –
просто делать, что сердце велит.
И прикладывать словно к живому
стих как пластырь, когда заболит.

А когда поведут на закланье
и земшару настанет хана –
повторять буду как заклинанье
обожаемые имена.

***

Ночь как слёзы глотает звёзды...
Неужели другая ночь
всё поглотит — все наши гнёзда,
всё, что нам не сберечь невмочь.

Я-то думала, только в сказке –
Змей Горыныч, Кощей, Дракон.
Символ века не маски – каски.
Жизнь, поставленная на кон.

Мы не люди, мы человечки,
просто пешки чужой игры.
Оловянный солдатик в печке.
Мир отправлен в тартарары.

***

Пока я параноидально
всё думала о чёрных днях,
летали птицы в синих далях,
цветы цвели и опадали,
травинки пробивались в пнях.

Пока я всё негодовала,
рвала-метала, словом жгла,
вставало утро как бывало,
лучи в окно моё совало,
а по ночам луна плыла.

Так жизнь прошла, не начинаясь,
в бою, в запальчивом хмелю.
Ей продолженье сочиняя,
смотреть теперь обречена я
лишь вслед тому, кого люблю.

Мы на мгновенье отлучились,
но не начать чего-то впредь.
Обида жжёт, как перец чили.
Глаголом жечь нас научили,
труднее просто им согреть.

Шестое чувство развивая,
я позабыла о пяти.
И жизнь моя полуживая,
с сошедшего с ума трамвая
соскакивает с пол-пути.

***

Не знаю, что это такое к тебе –
колючий дичок, светлячок в темноте,
не так это важно, как можно назвать,
а важно, что можно окликнуть, позвать.

Когда же как нищему вместо монет
в ладони ложится тяжёлое «нет» –
к нему добавляю «ещё» и «пока» –
и сразу становится тяжесть легка.

Мне хочется медленно-медленно жить,
в остывшем костре угольки ворошить,
высматривать звёзды в прозрачной реке,
выгадывать счастье себе по руке.

Солдатика сердце сгорело в огне.
Была для тебя огонёчком в окне...
Но радуга долго не может гореть –
иначе привыкнут, не будут смотреть.

Осталась я там, где меня ты забыл.
На шорох случайный – бессмысленный пыл.
И нет ничего мне на свете важней
того, что с годами нежней и нежней.

Стихи, что я выпущу в жизнь, не стерев,
взметнутся под небо, как птицы с дерев,
и будут порой, пролетая в окне,
кому-нибудь напоминать обо мне.

«Ну всё как и в жизни», сказали, прочтя,
хотя это был только сон и мечта.
По небу плывут и плывут облака,
меня окликая издалека.

***

Одни стихи родятся от кого-то.
Другие же придут из ничего.
Одни стихи не сделают погоду,
хоть иногда бывают – ого-го!

Ответит лютик, любит иль не любит.
Путь осветит пылающий сосуд.
И жизнь мою, как голову на блюде,
стихи мои вам, люди, отнесут.

На блюдечке с голубенькой каёмкой…
И кто-то скажет: – ай да молодца!
Она была негромкою и ёмкой,
но главное, правдивой до конца.

***

Гром грозит порвать на части,
я гляжу во все глаза:
о какое это счастье –
просто летняя гроза!

Не ракеты, не снаряды,
не сирены – просто гром!
Мокнут нежные наряды,
луж не вычерпать ведром.

Ливень льёт, гроза шалеет,
по воде народ бредёт,
но любовь не заржавеет,
не утонет, не пройдёт.

Как же это приключилось,
что глагол «любить, люблю»,
впавший в высшую немилость,
заменил «убить, убью»?!

Вспышка молний нас снимает,
мы спасёмся под навес...
А кого-то осеняет
смерть гремящая с небес.

Разве думали когда-то,
что на мирный двор и дом
будут сыпаться гранаты,
что военным станет гром,

что искриться будет смертью
амбразур циклопий глаз,
и сметёт с земли как смерчем
не кого-то там, а нас.

***

С кровавых полей не вернувшись, солдаты,
теперь превращаются не в журавлей,
а в то, чем их близкие станут богаты,
в машины и льготы, в надгробный елей.

Спасибо за счёт, нарастающий в банке,
в обмен на останки недавних детей,
за душ поголовье, где глухо как в танке,
умы без извилин, мечты без затей.

Как жить среди этих руин колизея,
теней, что когда-то казались людьми...
Брожу среди стен, как хранитель музея,
где нет ничего, кроме мёртвой любви.

***

А Робин Бобин город съел на ужин
и на десерт две сотни человек.
И был нимало этим не сконфужен –
ведь он же Робин-Бобин Барабек.

Вы только не подумайте плохого –
всего лишь людоед и троглотит.
На запах инородного жаркого
всего лишь разыгрался аппетит.

Кто ж виноват, что так случился кстати
от несваренья заворот кишок.
Вы только детям это не читайте
и слабонервных не вводите в шок.

О соловьях, насаженных на вертел,
солдатиках, слетающихся в печь, –
ведь даже в сказках только лишь о смерти,
за сказку даже могут нас упечь!

***

Я хочу быть дезертиром,
зайцем, беглецом –
но не с вашим командиром
подлецом бойцом.

Хоть куда-нибудь забиться,
чтобы не при чём,
не иудой, не убийцей
и не палачом.

Как страна моя убога,
где народ профан,
где сжирает мир и Бога
зверь Левиафан.

Спи, младенец мой безвинный,
вечным сном навек,
где для бомбы или мины
нужен человек.

В этом мире-кровопийце
не родись, молю.
Здесь сквозь злобу не пробиться
нежному «люблю».

Спи, младенец мой прекрасный,
до других времён,
пока путь твой чем-то красным
не был обагрён.

Я качаю как младенца
боль-тоску свою,
успокаиваю сердце:
баюшки-баю...

***

Была охота на свободу,
на правду, помыслы, слова,
теперь уже идёт по ходу
на всё, чем жизнь ещё жива.

Чей ни был бы — тамбовский, брянский –
на горло вековых терпил
уже не вегетарианский –
год людоедский наступил.

И вот опять идёт охота
на руки, ноги, черепа –
о, как сожрать их вам охота,
всех, до последнего раба.

Старик забрасывает невод –
но вместо рыбки там народ.
А Бог привычно ставит неуд
за то, что всё наоборот.

Ему глядеть на это скушно.
Как эта песня не нова...
И в том, что хочется им кушать –
опять ягнёнок виноват.
 
***

Кто ты, потеря моя иль находка,
дождик слепой иль степной суховей...
Быстрая, лёгкая эта походка…
Мне не угнаться за жизнью твоей.

Стрижка мальчишечья, стиль молодёжный,
стойкий солдатик в пехотном строю...
Технике учишь, но я безнадёжна,
и далеко от тебя отстаю.

В этом давно уж покорно уверясь,
следом зачем-то иду по тропе...   
Не догоню, так хотя бы согреюсь
мыслью, и словом, и сном о тебе.

***

Я за тебя в огонь и в воду,
и там, в огне том и воде,
ещё и суп сварю в угоду,
и подогрею на плите.

Своею прихотью ведома,
тебе настряпаю котлет,
чтобы ты чувствовал: ты дома,
когда бываешь раз в сто лет.

Ты скажешь мне: с какой же стати?
А очень просто: для меня
ты оловянный тот солдатик,
спасённый мною из огня.

От нелюбви и от забвенья,
от неудач и маяты
приют дала в стихотворенье,
где будешь жить как дома ты.

***

Ответил Лорка: «хочу, чтоб меня любили»,
в ответ на то, зачем он писал стихи.
Его за эти стихи потом и убили,
что были нежней и круче любых стихий.

Поэт, достигший в песне вселенской мощи,
падёт от пули, что пустит в него дебил.
Чтоб все любили – это намного проще...
А я хочу, чтобы ты лишь меня любил.

Спасти ли жизнь, в свою заползая норку?
Спасти ли мир, пропадая там ни за грош?
Стреляйте, гады. Я вам отомщу за Лорку
суровой правдой строк, победивших ложь.

***

Реки, полные крови,
руки мёртвые и веки –
это фон моей любви,
искажения, помехи.

То, что нас уже с тобой
не скрепляют больше путы –
это вирус или сбой,
это просто бес попутал.

Как случайные черты
я стираю их, стираю,
чтобы снова я и ты
оказались в сердце рая.

Ты да я, да мы с тобой –
и никто вокруг не мучит.
Тон небесно-голубой –
никаких помех и тучек.

Убирайся, солдафон,
прочь, орудия и каски.
Ваши войны — это фон,
только фон любви и ласки.

***

Человек просыпается. Всё как всегда.
Не коснулась болезнь и боязнь.
Вдруг нежданно за ворот хватает беда:
«Приглашенье возьмите. На казнь».

Вот приказ. Вот указ. Вот и пробил твой час.
Убегать. Убивать. Умирать.
Что б ни выбрал – ты умер сегодня, сейчас.
Слишком поздно уже выбирать.

Мышеловка захлопнулась. Ты в западне.
Твоя жизнь уже в пепле, в золе.
Ты в последнем, быть может, единственном дне,
что остался в семье и в тепле.

А вослед улюлюканье и торжество,
злопыхательство и неприязнь
тех, к кому ты почувствовать должен родство,
кто уже пережил эту казнь.


***
Что ж, всё идёт по плану, по порядку всех
выстраивают в очередь до ада.
Страна идёт искать… а кто не спрятался –
она, как и всегда, не виновата.

Уже нельзя послать к такой-то матери –
по коридору поступь командора.
Ни двери не спасут, ни юбка матери
от смерти, преступленья и позора.

Солдатики, игрушки оловянные,
вы тычетесь во все лазейки слепо.
Остались только норки деревянные,
лишь поезда, летящие по небу.

***

Я просыпалась утром рано,
но не затягивалась рана.
Руками разводило время:
лечить я больше не могу.
Порой я не ложилась вовсе –
не становилось легче после,
и я носила это бремя
и знала, что не убегу.

Я обживалась на голгофе,
я напивалась чёрным кофе,
с собой играла в чёт и нечет,
искала истину в вине.
Но эту истину увидев,
придётся жить, возненавидев,
а я любить хочу, но нечем:
меня убило на войне.

Страна воров, рабов и орков,
тебе хотелось бы восторгов,
чтоб в воздух чепчики бросали
при звуках маршей боевых.
Ты хочешь удали и пляса,
но мы лишь пушечное мясо,
вы нам повестки подписали
и не оставили в живых.

***

Наша жизнь средь близких и чужих
короткометражна.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
ничего не страшно.

Голос твой, меня заворожив,
словно холод звёздный.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
ничего не поздно.

Лишь бы голос жизни был не лжив,
сердце не бездушно.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
большего не нужно.

***

Так тебя беспомощно люблю –               
не обнять, не уберечь от смерти.
Я тебе не парус кораблю,
жизнь в нераспечатанном конверте.

Но, пока не засосала грязь,
я из строк крою тебе рубаху,
чтобы, в лебедёнка превратясь,
улетел от горечи и страха.

Если б я могла… но не могу.
Лишь мои слова –  защитный кокон.
Как молитвой ими берегу
и крещу тебя вослед из окон.

Бог не фраер, он всё видит там,
верю, он не просто эфемерность.
Ветер за тобою по пятам
пусть несёт любовь мою и верность.

***

Прорасту сквозь асфальт нелюбви,
сквозь гранит занесённых камней,
сквозь осколочный холод в крови,
сквозь угли догоревших огней.

И не надо там будет уж мне
ни удач, ни подачек гроши.
Дорасту до себя в тишине,
лучшей версии бедной души.

Прорасту, дорасту, прирасту
к облакам, так что не отодрать.
И увижу тебя за версту
и оттуда не дам умирать.

***

Как сто сестёр тебя люблю я,
как сто сестёр.
Моя любовь как алиллуйя,
а не костёр.

Под тенью пальмы, солнцем юга
нам не бывать.
Мне хочется тебя баюкать
и укрывать.

И сердце бьётся, не шалея,
не в унисон.
Ребёнку ведь всего важнее
спокойный сон.

Люблю тебя совсем не страшно –
легко, шутя.
Живи, солдатик мой бумажный,
моё дитя.

Люблю тебя без соли-перца,
а как родню,
и в этом мире, словно в сердце,
я сохраню.

Сквозь грязь и холод, дым и копоть,
сквозь кровь и смерть
я сохраню твой нежный локоть
и тихий смех.

Люблю, как и не снилось Богу
в его кругу,
как сто сестёр любить не могут,
а я могу.