Созерцание прекрасного

Дома было тепло, так тепло, что хотелось оставаться бесконечно среди четырех стен, не выходить в стужу, в морозную сонную новь, просто сидеть, не думать ни о чем, впитывать воздух дневной, как благодать, как ангельскую симфонию, и не страдать от одиночества, от поэтической недосказанности, от лирики спутанной, которая отражает пыль созвездий, рисует ночь туманную, дома работали усиленно батареи, они раздували душевное тепло, и казался мир нежным и богатым всевозможными яркими свежими оттенками. Краски разбрызгивала природа, оставалось поклониться ей, произнести молитву, поставить великую книгу жизни на полку и глядеть на нее, как на что-то сокровенное, молчаливо понимая эту громоздкую оперу, как соединение линий и пятен, как орнамент, как чудный облик вселенских комнат, из которых выглядывает солнце, множественная сюита цветовых писем и строчек, оставляющих свое присутствие глубоко в самом сердце, которое начинает петь и хвалить звезды, галактики, астероиды за салют ослепительной космической чистоты… Тело работает, как часы, спонтанно переключаясь между движением и покоем, ум работает на износ, пытаясь достать дальнюю головоломку из призрачного угла, в потоке царственных изумрудов, скитаются цифры меж островков, заполненных информационным материалом, находят пристань, останавливаются, проливаясь световой волной, тело гармонично соединяется с мозговой активностью, никакого столкновения, никаких препятствий для совместной синхронности, для целостного течения единых алгоритмов, заданных биологической сущностью и ограненных социальным веянием… Дома горела лампа, обогревала, втягивалась в пространственную арку, вытряхивая энергетический потенциал, врастая в ткань комнат, выныривая через распахнутые окна наружу, в уличную мозаику, но хозяин закрывал окна, чтобы тепло не рассеялось, не исчезло, не иссякло, не испарилось, как будто в него впустили гигантскую льдину, айсберг, холодный звон, лампа обволакивала каждый уголок, штрихами погружаясь в метаморфозу занавесок, полочек, растительных фигур в горшках, и падала легкая тень на пол, как будто кто-то бросил покрывало. И чудилось, будто бог управляет этим чутким покоем, этой симфонией, этим застывшим минимализмом, который оседал пылью и туманными бликами, бог глядит сверху на эту вечную материю, на свое дитя, которое существует в мыслях его, по Беркли, и он не доступен для понимания человечеству, он никогда не откроет своего замысла, ведь разве может отец стать понятным для отрока, разве он не мудрее и не опытнее его, разве не глубже его познания, ведь именно он вместе с матерью сотворил своего ребенка, он дал ему жизнь, начертил мысленно образ его, облик, первозданный интеграл. Дома было тепло, по-настоящему тепло, насекомые липли к повидлу, размазанному нечаянно по столу, питались, вливали сладкую массу в  голодные брюшки, их хоботки втягивали пищу, как сок, как березовый сок, и пища приносила им удовольствие, и всякая муха росла и плодилась, и всякий жучок рос и плодился, и всякое создание божье продолжало свою жизнедеятельность, вдыхая этот нежный аромат пищи, этот теплый воздух, эту изначальную суть пространства, словно втолкнувшего себя в начальную точку, из которой развернулась вселенная посредством большого взрыва… Явно это какой-то эксперимент с живой материей, с мгновением, с чувством, таким постоянным, но таким изменчивым, априори загадочным, искрящимся, чистым, как ручеек в лесу, понятным и человеку, и мошке, и растению, и они чувствуют это мгновение через органы чувств, они воспринимают его как данность, как геометрическое целое, как явь, как гармонию пути, как звездную мелодию, и созерцают его величие, чудо, которое возникло из пещерной защищенности, из географической сиюминутности, и дало пищу для ума, эстетическую пищу. Тепло распространялось со скоростью света, от одного астрономического объекта к другому, врывалось в декорации комнатных реальностей, в спектакль жизненных идеалов, и этот порыв, этот двигатель, этот вихрь забирался в самую душу, в самое сознание, внутрь алгебраических уравнений, которыми оперировал мозг хозяина, внутрь звуковых интервалов, сплетавшихся в нотную истину, такую чувственную, такую эпохальную, такую таинственную, внутрь словесного потока, которым мыслились комнаты, люстры, двери, внутрь умственных строчек, срифмованных линий, внутрь панорамных идеограмм, передававших субъективную картину мира. Понятийный аппарат скрашивался эмоциональными рапсодиями, выталкивая словесные хлопья в комнатные миры, абстрагируясь от реальных фактов, воспринимая и перерабатывая внутренне, душевно, и личная действительность казалась ближе, чем объективная, оказываясь романтическим цветком… В квартире даже становилось жарко, душно. Хозяин сидел в кресле и листал газету. На носу висели очки, они увеличивали зрительный объем, потенциал, и газета прочитывалась легко, молниеносно, ясно, свет падал от лампы объемный, глубокий, строчки освещались сиюминутно, и из них выбегал смысл, струясь и журча. Теплынь такая! Божественная теплынь!