Будь именем мне

I
Будь именем мне – что
тоже
пожизненно рядом,
дольше –
с родительских мыслей
Сашей
назвать, – неотлучно,
даже
когда в незнакомом
месте
тебя обкрадут. Но
есть и
пространство, где трижды
в слове
«Веро;ника» тают
слоги,
касаясь друг друга
словно
закрылки на взлёте.
Зовом
их суммы мне голос
глотки
жжёт полость, подобно
водке.
Будь спичкой, чей красный
фосфор
являет подобье
свойства
светить горизонта
скальпель,
вскрывающий утро,
капель
столь полной кроваво-
винных
зари или пары
милых
оливково-серых
глаз. Но
без них жизнь казалась
пазлом.
Жить в паз шириной не
более
строчки, не знавшей
боли
острейшего вдохно-
венья -
лишь копия, с точки
зренья
профазы митоза,
клеток
количеством свыше
эдак
восьми с половиной
тысяч,
(где клетка суть день). И
сиречь,
смертельная доза
часа
(текущего в ритме
джаза),
чья стрелка острей
оружья
холодного – равно-
душья,
от коего гибли
втуне
глаза – что фисташки
чуть не
ли с просинью, – руки,
рёбра,
и сердце – почти как
копра –
с тоски увлекло в:
1) продажу
одним или многим...
даже
не людям, быть может,
просто
для статуи коры
в бронзе;
2) тюльпаны в букете,
аки –
растрёпанный ветром –
факел;

II
3) две чашки ямайского
кофе
под небом ночным в пани-
ровке
созвездий; 4) «Крик» мунковский
пусть; и
5) эстамп Хокусая о
Фудзи;
6) те пальцы, ласкавшие
лучше
любых – хоть хлопчатых –
подушек
затылок. Твои это
пальцы
кружили мне голову
сальсы
быстрее, и волосы –
провод
опасней чем – жалили
(овод –
и то не так) больно: ви-
сочной
коснувшись лишь впадины,
срочно
скрывались на день или
месяц.
Больней, чем соскальзывать
с лестниц
вершин. И нежнее, чем
в трубке
табачных листочков (что
шутки
комбата матёрого
крепче);
влюблённого в Лауру
речи
Петрарки; страница из
книжки;
цветочки шафрана; маль-
чишки-
ны руки, бежавшие
драки, –
созвучье «т», «в», «о», «я» – со-
товарки

III
в пути до ушного
стремечка
сплавиться чтоб, как
свечка,
зажжённая в храме
теми,
кто знает: бесплотность
тени –
от (в прошлом) вины и
дома
потери – близнец
синдрома
Патау и транспо-
зиции
решки в попытках
слиться с
орлом через слой ме-
талла
в серебряном круге.
Малой
стена миллиметром
ровно
когда-то, во время
оно,
казалась преградой,
но не
моделью обструкций,
кроме
того, парадигмой
стен – что
в тюрьме, что в Кашмире.
С тем же
успехом взрывают
мери-
дианную сетку
берег
Барбадоса и не-
редка-
я сыпь городов
(на клетке
подобно абсцессу),
в атла-
се школьном – где стлались
патла-
ми рельсы... как струны
скрипки,
смычки поездов то
Шнитке,
то Баха играли;
сильно
пунктир искривлённый
синта-
ксисом любопытства
свяжет
т. А и т. Б, как,
скажем,
Варшаву с Йоханнес-
бургом
и ночь в Солт-Лейк-Сити – с
утром
на левобережье
Роны

IV
дыханием бриза и,
сонных,
проснувшихся только что,
порознь,
влюбившихся – нас (была
осень
две тыщи двадцатого
года) –
друг в друга. То своего
рода
творение нового
мира.
На карте уменьшенный
и; на
потрёпанном глобусе
с мячик –
сомнительный, как генпод-
рядчик,
выигравший тендер, –
иначе
скажу, что он менее
значим,
чем скрытые плечи под
кофтой
твоей. У любви, как у
гофры,
конструкция – будучи
гибкой
и лёгкой, способна
ошибку
в процессии времени
сделать
растяжкой и спазмами
тела –
поверхности, склонной
к касанью
лишь с той же поверхностью,
втайне
страшась слишком медленных
токов –
не быт убивает (а
только
делеция первых
мгновений –
на плоскости быта
сечений)
любовь. Так, мне помнится
справа
на шее та родинка,
право
дающая, тягу до
завтра
дожить. Как презумпция
старта.