Самоворная лошадь

...или вокально-оперная поэма о сыре и гуманизме

В соавторстве с Юлией Литвиненко (Кунигунда Аусвайс)

Посвящается Ноэлю Филдингу в ипостаси Фэнтези-мэна, Мэлани Кляйн, Уилфреду Биону и самой любимой в мире Козявочке

***
…Профессор вышла погулять
свою зубатку, шутки для.
Она хотела рыбу-нож –
ну что ж!

Стекал с лица глубокий умь,
власы вились от знойных дум,
богатый идом женский жир
в боках Профессора лежит,
богатый жаром женский ид
вопит!

Была без четверти восьмёрка,
и лошадь вышла из НюЁрка,
была без четверти среда,
о да!

Впервые встретились глаза,
где мир морожное лизал,
где пыль дороги на вокзал
в приемный зал.

Взгляд самоворной лошади похож
на вострый шпрЫц, грозу пушЫстых кож:
должна быть длинной тонкая игла,
чтобы сквозь жир до сущностей дошла.
Дан лошади такой был механизм
чтоб прививать животный гуманизм:

Профессор Жэ
гуманизированным не был –
он наполненья гуманизмом
ждал от неба,
но небо жадное былО
и гуманизму не дало!

Беги ж, беги, жЫвотное
трусцой,
пусть гуманизм звенит
промеж сосцов!

***
Зубатка клацнула пред ней:
попридержи своих коней! –
и отскочило взгляда жало,
копыто в ужасе дрожало:
– Я только лошадь, Ваша Честь,
и это я прошу учесть;
я только лошадь, Ваша Чушь –
я здесь со страху обмочусь;
я, заглянув нахально в пасть,
желаю здесь себя украсть
и оказаться в тёплом стойле,
от пасти скрывшись непристойной!

***
Волчок Соколов не любил бастурмы
и сыра, что издревль смущает умы,
волчок Соколов продавал кирпичи,
что делали волки другие в ночи.
Когда же он сам погружался во тьму,
Профессор с зубаткой являлась ему.
Она, с перерывом на день выходной,
лечила волчанку им острой иглой,
и волки на нитке висели, дрожа,
флажками и листьями вдоль этажа.
А в день выходной собирались они –
иглой прободённые волки как пни –
и месть сочиняли, но мстить не могли:
их нитки держали и ровно вели.
Ты выписан нахрен и с виду здоров –
отмсти же за нас, удалой Соколов!

Волчок Соколов побежал, полетел,
себя он украсть непременно хотел,
хотел обратиться он в топот копыт:
никто не забыто, ничто не забыт!
ПушЫста лошадка была и кругла,
но злая Профессора участь ждала.
Возможно ждала, а возможно и нет –
меняется лошади приоритет:
когда ты волчок, тебе враг целый мир,
а лошадь спокойно жевает пломбир.

***
А рядом жил профессор-фониатр,
лечил он тех, кто любит громко петь.
К нему ходил весь оперный театр,
и всяк, чьё ухо не топтал медведь,
спешил, чуть что, услуг его отведать.
Бывало, некто, сидя за обедом,
глотнув мадеры хладной, захрипит –
и тот же час, забросивши пюпитр,
несётся к фониатру вприпрыжку –
а тот готовит уж языкоцап
и лечит сквозь мадерную одышку
пораненое горло всем певцам!

Вот от него пять счастливых певцов
вышли, один за другим, молодцом
и, восхваляя участь свою,
песню поют!

Первый певец:

Птицы поют у меня в голове
Птицы поют у меня в голове
Наперекор ьуракам и мертве
Птицы поют у меня в голове

Второй певец:

Рыбы поют у меня в голове
Рыбы поют у меня в голове
Если не нужно нигде никому
Рыба с деньгами уходит во тьму

Третий певец:

Поле поёт у меня в голове
Поле поёт у меня в голове
Что там лежит у меня в рукаве
Кто там забытый в высокой траве

Четвёртый певец:

Рвыры поют у меня в голове
Рели поют у меня в голове
Жести поют у меня в голове
Кто нас ребята достанет в Москве

Пятый певец:

Звонко поёт у меня в голове
Шар выходной в золотой синеве
Звонко поёт в голове голова
Знаю я главные в мире слова

Вместе:

Если к тебе не приходит гарсон
Если пасом и за край ты несом
Птицы и рвыры – и будешь спасён
Пой в унисон!
Пой в унисон!

***
Но снова в перекрестьи стойла,
полноразмерна и красна,
висит мишенью непристойной
двуягодичная Луна,
и дразнит глаз, и манит зуб –
и вздрогнул лошадиный круп,
поскольку чует: там Профессор! –
его ж преследовать велят
и Ночь, и Чушь, и Сыр, и Тля,
и хромоногий из Эфеса!
Она торпедою свирепой
несётся с цоканьем копыт,
и делает второй попыт
в ворота вставить морды слепок!

Ворота на Профессоре дрожат,
и он стремглав бросается бежать,
но думает затем: "Какого х*ра
пил за столом я хладную мадеру??!" –
и обернулась. Никого уж нет,
но виден на вратах копыта след.

***
То тут, то там Профессор – дама,
но в роде мужеском упрямо
её зовёт чудак-поэт:
ум к Розенталю вопиет!
И вот приходит Розенталь,
согласованиев скрижаль
неся с собою. Говорит,
что вправе гнать хоть что пиит:
любые извращенья тут уместны,
но он обеспокоен как профессор! –

"Когда б вы знали, из какого сора
Нагая вылезает профессОра,
То каждый был бы весел и здоров –
но как нам различать профессоров??!"

***
Профессора порой вдвоём лежат,
а у кого во рту застрял кинжал,
положенный по опере "Отелло",
уже не важно тут – какое дело,
когда профессор робко хочет петь
(возможно, гуманизм пробрался в душу)
и чуть хрипит (здесь нужно потерпеть):
теперь лежи, лижи её и слушай,
покуда в неглиже – стремись успеть,
чтоб состраданья, чуткости души
и нежности всерьёз хватило
на голоса раскрытие – скотиной
крестить кусачей, злобной, не спеши…

Но если всё пойдёт наоборот –
восстанут в недрах тёмные теченья
и лекарь станет жертвою леченья?
И у кого кинжалов полон рот?

Немудрено здесь позабыться в сыре:
кто сыр жевает – позабыл о мире!

***
Как тАм поживается нашим певцам? –

Бывает, пугает их языкоцап,
а чуть захандришь –
можно вылететь в хор,
и там уж с тобою другой разговор:
орут, надрываясь, в безликую тьму
хористы и шлягер, противный уму,
и вопль сельдерея на сковороде,
и песнь брадобреев на Страшном суде.
А можно ещё получить по крестцу
бамбуковой палкой: урок подлецу,
что вышел орать, от мадеры хмелён –
фиктивно духовен, а не просветлён!
Плюс хор всепогоден: ори под дождём,
во мраке и буре – а дом подождёт!
Завоют хористы порой на Луну
и в лес убегут вызывать Сотону,
а после, с похмелья вернувшись домой, зовут:
– Фониатр, родименький мой!
А тот никогда не оставит певца:
всегда снизойдёт Он,
Он сделает цап,
заблудшую душу возьмёт за язык:
– Из хрипа и храпа и мрака изыдь! –
и вот, на насесте для низших чинов,
фальцеты пищат, не жалея штанов,
дрожат ультразвуком поджилки сопран,
счастливым щекочут щеку тенорАм;
твердеют ростки, расширяется грудь,
исчезла зубатки мохнатая жуть..
– Пойдём, – говорит Беатриче, – гулять –
волчок и лошадка свезут нас в поля,
в которых весь мир мог резвиться и петь,
когда б не пришёл первородный медведь!

А выше тех камерно-оперных стран –
страна баритонов и меццо-сопран;
они, распеваясь за круглым столом,
нет-нет, да и примутся каркать орлом.

И, в оперну люстру уткнувши носы,
басят зачарованным кругом басы.

А в центре той люстры сидит Фониатр,
сидит и вращает весь этот Театр!

***
Здесь все, не только Фрейд и Юнг,
парафрению признают,
и чтобы в бездны не упасть –
решают все себя украсть!

***
Той самой ночью тенор Ипполит
почувствовал во рте своём гастрит:
он лошадиным чавканьем пленён –
а фониатр думает о нём?
А лошадь думает об Ипполите,
когда у ней свербление в копыте?

Промозглый мокроветренный порыв
в копыте лошади скрипенье вызывает,
а вызвав, ускользает за обрыв,
а лошадь в исступленьи сыр жевает.

***
О сыр, о сыр, запретный сыр,
что испокон прельщает мир!
Его отведать норовят
и Ипполит, и Гиппократ!
Вот Ипполит дрожит как Лист
и вмиг становится пушЫст,
отвергнул он языкоцап –
ай молодца!
Профессор величаво-злой
грозит проткнуть его иглой,
но тут сереет Ипполит
и в лес бежит!

***
Электроцепь в дугу замкнуло,
и напряженье прочь скользнуло,
Театр размяк и весь погас,
о люстру чёрную споткнулся,
перекосился всякий глас
и подавился, и заткнулся –
лишь хор во тьму хорал орал,
и мадригалы изрыгал!

Любить с похмелья тяжело:
ты был совсем как фониатр,
но вдруг с зубаткой и с иглой,
и там Бедлам, где был Театр.
Отпав, в гримёрке, без молитвы,
сереет оперный артист
и лошадь сквозь восьмёрку в битву
летит!

И если перекошен день
и расчленён немногословно,
на жуткой каменной гряде
стоит Профессор непреклонный,
и служит влажным господам,
во сне жующим маасдам,
прикинувшись Луной условной.
Там рыба-нож, впотьмах снующий,
не нарушает сон жующих,
скрипят-хрипят подмышки сна,
и жизнь пряма, но неясна,
и на зубатке непокорной –
власы, как можжевельник горный!

Профессор вышла погулять
свою зубатку, шутки для...

Профессор вышла погулять
свою зубатку, шутки для…