Золотце, зелень, сечь

Услышь мою речь, иль замолкни навсегда!
Был когда-то человек, румяны его уста да кандалы привели в Золотой дворец.

Его звал золотцем сам Султан, дарил ему огромный изумруд, тополем величал — но он сбежал, дервишем кажется стал, а впрочем, это все от того, что дошел он до той черты, что.
Где он теперь, что это за земля, и не видно ли султанских позолоченных стрел?

А сура не хочет читаться в этой великой, золотящейся степи — в нее вошли с двух разных сторон — с севера да с запада русак — и в сути своей, другой — холоп, что решил быть из разных народов в честь лалека-хохолка, да только не пропоет теперь пенье петуха — и не слышен клекот соколов да ястребов. Скоро меж ними великая сечь, да вот уже началась — но не видно крови, они пришли Солнце себе возвратить, чье оно — Русина властного иль чванливого, кто пришел с Края его, русского, в сути, но заброшенного кусочка земли.

Это солнце выжгло кровь раньше, чем она пролилась.

Между ними бы прошел этот чтец, весь облеченный точно в зелень, что теперь в этом поле не человек, а трава, листья, и древа — царь, и не пустят они никого, пока те, что борются,
— ах, не сечь, а хула. Скучна.
Ему бы уйти, не молится он, не скорбит, и не быть ему судьёй- слишком мало времени еще прошло, и Солнцу быть не его, пусть, пусть, пусть!

Пусть золото сверкает и зелень не живая, изумрудная растет в тиши — уж сорвана с плеч голова, что лыса, чуб срезан сталью раньше, или лучом сожжен.
И ему б помолиться за смерть, перебрать хоть один бисер четок, но он выбирает жизнь — и раздается двоих, мулы да русака смех.

Ему б, ему б…! Ему б помолиться и уважить смерть, но у него секрет, и сбежавшая с старых ульев пчела садится ему на скосившейся тюрбан, что теперь цвета русской травы, что поет — помните, как Русь идет на Вы.
В чем секрет, не видно ль за листьями сверкающих древ, все по прежнему стрел, и почему сура так и не идет с его уст?

Тот мула был когда-то румяный рус.