Сад Эдуарда

Предисловие

       Как-то весной, гуляя по переулкам и улицам Праги,
я неожиданно вышла к саду, раскинувшемуся за старой
монастырской стеной. Позже я узнала, что сад этот
носит имя Эдуарда Вояна – известного чешского актера и писателя, жившего больше ста лет назад. Он любил бродить по этим аллеям над Влтавой, здесь был его второй дом.
       Я думала о нем и невольно вспоминала другого че-
ловека. Это артист, режиссер, поэт театра Нияз Даутов – незабываемый Эдвин из кинофильма «Сильва», вышедшего в конце войны на экраны еще дымящейся
Европы. Он тоже любил бродить по саду над рекой,
саду, который не носит его имя, но помнит его шаги.
        Кроме того, у него был собственный сад – волшебный сад творчества. И хотя уже обветшали и
сошли со сцены его постановки, сад, посаженный им
в душах других людей, продолжает цвести.
        Так родилась у меня эта маленькая поэма, в которой появился и третий герой – сегодняшний –
чье имя и судьба так удивительно перекликаются
с именем и судьбой его знаменитых предшественников.



Я тороплюсь под своды арок –
и зной велик, и полдень ярок,
и городской водоворот
мне заблудиться не дает.

Но пражских улочек изгибы
на площадь вывести могли бы –
так нет же! –
                привели к стене,
меня предоставляя мне.

Что делать?
                Каменная кладка
уже наскучила порядком,
не предвещая ничего
биенью сердца моего.

И вдруг –
                ликующий проем:
кусочек неба, водоем,
ромашек деревенских стайки,
разбросанные по лужайке,

настороженная дремота
деревьев,
                слушающих что-то,
когда у нас над головой
не слышно музыки живой.

Ах, знать бы, сколько лет подряд
здесь дышит монастырский сад,
так мал, так трогательно прост,
растет под водопады звезд!

Растут под солнечные трели
колючки роз,
                и иглы ели,
и неизвестных мне цветов
пунцовый зев и страстный зов.

А там, куда смотрю с улыбкой,
хлопочут золотые рыбки,
и у зеленого пруда
мутна, как в омуте, вода.

Кто впопыхах рассыпал розы
под ноги вяза и березы?
Кого на фоне бледных ив
пугает бука черный взрыв?

Чья это прихоть –
                имя сада,
которое услышать рада?
Его звучание ловлю
и, молча, повторять люблю.

В нем иноземность и старинность,
чуть-чуть суровость и былинность,
и рыцарства пылавший дух,
что в наши дни уже потух.

Кто вы,
              кого увековечил
не памятник, а этот вечер,
раскрывший матовый шатер
над садом, светлым до сих пор?

Вы не хозяин, не садовник,
не самодержец, не сановник,
но сад не забывает вас:
непостижимость ваших глаз,
и роковую бесприютность,
и ваших чувств сиюминутность,
приливы счастья и тоски,
тепло протянутой руки…

Кто вы,
              чей оборвался век?
Актер?
             Писатель?
                Человек?

Удел мучительный актерства –
то творчество,
                а то притворство.
И мстит удавшаяся роль,
в награду дав чужую боль.

Перо порой не легче шпаги
и тяжко тянет вас к бумаге.
Другая страшная игра –
душа на кончике пера!

И если давит несвобода
и не хватает небосвода,
спешите вы сюда тайком,
как за живительным глотком,

к кустам растрепанных пионов,
к покою стриженых газонов,
к увитой розами стене
в благословенной тишине.

Не пригвожденный, не распятый,   
а лишь обнявший и объятый
дрожащим пламенем листвы,
к стволу припав, страдали вы.

А у заброшенного грота
напрасно ждали вы кого-то.
Жасмин дразнил вас, как духи,
как сон про сладкие грехи…

Не стоит говорить об этом –
так, пустячок в зените лета!
А стоит говорить о том,
что небо заменило дом.

И одиночества проклятье
сняв, как изорванное платье,
вы бунт свой на клочке земли
уединеньем нарекли.

И здесь, в затерянности сада,
ранимость сердца, рану взгляда
не опасаясь обнажить –
вы снова начинали жить.

Несовременные приметы:
камзол, помятые манжеты
и шляпы темное пятно –
она на дереве давно!

А плащ отброшен – не откинут,
скамьей презрительно отринут
и распластался на траве,
как туча в смирной синеве.

Но все же нет пренебреженья
у вас к такому окруженью,
когда склонялись поутру
к раскрытой книге и к перу.

Досуг актера скуп на жесты –
для них другое время, место.
Но выразителен, не скуп
полет бровей и очерк губ.

И как бы мне ни захотелось
подслушать то, что вами пелось,
и почитать через плечо,
дыша в затылок горячо,

но нет…
                Столетья взор затмили,
подняв возню и клубы пыли.
И горестно сникает слух
не в силах слушать сразу двух.

Кто так стремительно ворвался
в мой слух, в мой взор –
                и там остался?
Чье имя с трепетом несу,
как гроздь литую на весу,
и долго пробую на вкус
прохладу виноградных бус?

Оно любимо и знакомо,
как этот сад вдали от дома,
где в наше время лишь старушки
сидят, как детские игрушки,
и умиляет нас в иной
похожесть с бабушкой родной!

Все те же белые ступени,
на них все те же блики, тени,
и тот же безмятежный путь
среди цветов –
                куда-нибудь…

Ну, что ж, забудем о минувших.
Нам не узнать их тайн уснувших,
хоть нас чарует иногда
их чужестранная звезда.

А ты идешь со мною рядом,
мне светишь синим-синим взглядом.
И нет на свете никого,
и это – тоже волшебство.

И голос твой во мне витает,
тебя мои глаза читают,
и – дай мне Бог! – всю жизнь идти
с тобой по этому пути.

  Прага, май  1993