Той войны каленые рябины

НАМ  ЗНАКОМЫ  ДО  БОЛИ
ОТЧИХ  МЕСТ
                РОДНИКИ  –
КУЛИКОВСКОЕ  ПОЛЕ
И  СЕЛО  КУЛИКИ.
И  КУЛИК,
                ЧТО  НАД  ПОЛЕМ
ВЫКЛИКАЕТ  ЗАРЮ…
ЭТОЙ  ПЕСНЕЙ
                НАПОЛНЕН  -
ЗАЧИНАЕШЬ  СВОЮ…


…И    П А М Я Т Ь
О Т З О В Е Т С Я
Б О Л Ь Ю

***

Той войны каленые рябины
рано рассиялись –
           в сентябре…
На коре
                надрубы и щербины,
раны
               на обугленной коре.
Видно, им
                не обойтись без грусти
в день победный,
                как и в дни беды,
и ложатся
                на песчаный бруствер
с горько-сладким привкусом
                плоды.


КАК  ПЕРЕД  РУКОПАШНОЙ

Себе я в самом главном не солгу:
не будет сердцу никогда отбоя…
Взгляни, как раскачались на лугу
оранжевые звезды зверобоя.
Ведь в их корнях давно свинец залег,
безжизненный уже, но были сроки –
и стебли трав, и этот скорбный лог
другие сотрясали биотоки.
Здесь шла война. Ее итог жесток.
И что с того, что время скоротечно,
пускай осколка ржавый лепесток
пребудет в нашей памяти навечно.
Да будет так! Безвестных нет могил.
Плывет рассвет
                над обновленной пашней.
Я помню все!
Хватило б только сил –
прожить всю жизнь,
                как перед  рукопашной…


НЕЛОГИЧНЫЕ   ПТИЦЫ

                Е.  И с а е в у

Прожекторных лучей
Четыре спицы
Над нами
В острый конус
                сведены,
А на земле
Поют ночные птицы,
Как будто бы
И не было войны.
Как будто здесь -
Не опаленный город
На черном,
На смертельном рубеже.
О как же,
Как пронзителен
И горек
Дым пепелищ…

Который день уже,
Осатанев,
Усталые зенитки
Без передыху
Бьют,
И бьют,
И бьют.
И захлебнутся.
Огненные нитки
Вдруг оборвутся…
Но поют,
                поют
Самозабвенно,
Лихо,
Нелогично
Неведомые птицы…

Аммонал
Корежил сталь.
Но каждый голос птичий
Нам о вчерашнем дне напоминал.
Что искренен и хрупок,
Как подснежник,
Чист и прозрачен,
Будто бы роса.
Который
Откровенно белоснежных
Кувшинок обозначил паруса.
…Июнь
Полнеба
В облачной кудели.
Такая тишь.
Распахнутость.
Светлынь.
Но ковыли
До срока поседели
И горьким соком
Полнится
                полынь.

Ввинтил до солнца
Песню
Жаворонок.
Торопится допеть:
Скорей,
                скорей!
И ни тебе
Ни страшных
                похоронок,
Ни потрясений,
Ни концлагерей.


КРАСНЫЙ   СНЕГ

                А. М.  А б р а м о в и ч у

Загрохотала
война эшелонами,
перемолола
покой на беду.
Не защищенный
литыми шеломами,
древними стенами,
весь на виду –
старый собор…

По плацдарму
без устали
бьют минометы.
Прости,  Воронег!
Двадцатилетние
парни безусые
падают,
падают,
падают в снег.

Прежде,
чем срезала
вьюга холодная,
кто перескажет нам,
как он возник:
звонкоголосый –
«Да здравствует
Родина!» -
этот
на взлете
подрубленный крик.

Заиндевелое,
будто побелено,
с  частой решеткой
пустое окно…
Молодо –
в час испытанья –
не зелено…
Молодо –
в час испытанья –
красно!

Вьется поземка
над русыми прядями,
по вековому
кружится кольцу…
Это не их ли
плечистые прадеды
ладили Русь –
изразец к изразцу.

Ныне
над каждым
простым обелиском
подвиг
лучистой звездой
вознесен.
Памяти нить
меж далеким
                и близким
вновь нарушает
тревожный мой сон.

Вот почему
через сумрак бессонный
я никогда
позабыть не смогу
гроздья рябин,
их протяжные звоны,
белые стены
             на красном снегу…


СОРОК  ТРЕТИЙ  ГОД

Всем досталось лиха
в полной мере.
Гнезда и дома
                еще пусты.
Груды щебня,
А в Кольцовском сквере
кладбище –
                немецкие кресты…

Сейфы
                у разрушенной сберкассы.
В центре нет уже
                коварных мин…
Отпрыски
арийской высшей расы
расчищают город от руин

Мальчики
в солдатской форме пыльной!
Вам, тщедушным,
повезло в войну,
что
не безымянный холм могильный
искупил
                тотальную вину.

Что не ваши
проржавели каски
посреди полынной тишины,
что
тяжеловесные фугаски
далеко на Западе слышны.

Что уже не кособочит плечи
автомата крупповская сталь…
Жизнь всему научит.
И излечит
вашу чужеземную печаль.
Вы еще, наверно, не постигли,
что добро
всегда сильней, чем зло, -
пестро размалеванные «тигры»
морды отвернули тяжело.
Ну а наши чувства –
не схоронишь.
Только клином
вышибают клин:
на броне два слова –
«За Воронеж!»
Рядом на стене –
                «Даешь Берлин!»

Не прошла еще
земная смута.
Но уже,
поверив в светлый мир,
высекает искорки салюта
из кремня
усатый конвоир.


ВОСПОМИНАНИЕ  О  ВОДЕ

Как стариною
                не гордиться,
когда Петровы корабли
крылато, как большие птицы,
здесь брали курс
                на край земли.

Но не ко времени седому
я обращаюсь мыслью тут.
Мне от Успенки и до дому
давно уже знаком маршрут.
Как встарь,
                заноет поясница…
Протяжный,
                гулкий звон в ушах…
И бесконечна вереница
людской беды,
                и труден шаг.

И проржавелая бадейка –
да, мне тогда не повезло –
в десятки дырок,
                словно лейка,
теряла воду,
                как назло.
Шел, как и все, дорогой тою,
скользил
                на темной кромке льда.
Да уж,
                поистине святою
была тогда
                для нас вода.
Земля о бомбах позабыла.
Черемухи –
                белым-бело…
Воронеж выстоял,
                а с тыла
вновь солнце майское взошло.
И яхты
                чайками маячат –
их галс меняется вдали.
А коли так,
                то к месту, значит,
здесь
                и Петровы корабли!..


ФУТБОЛ  ПОРЫ  ВОЕННОЙ

Крайним правым шел Полянский,
Евтушенко левым шел…
                В. Г о р д е й ч е в

Луг возле речки –
                не Литинститут:
на левых и на правых
                не делились.
Мы просто до изнеможенья тут
за честь
                своих дворов и улиц бились.

Азартен каждый…
                И куда ни шло –
малиновые от кирпичной пыли –
трак гусеничный,
                «юнкерса» крыло
трибунами
                и штангами нам были.

А поле –
                что длина, что ширина…
И по нему
                носились мы в запале.
К худым перчаткам
                Витьки Ильина
мячи, казалось,
                сами прилипали.

Кто справа шел,
                а кто бежал левей,
кто в самом центре
                действовал оравы –
в наивной одержимости своей
мы все тогда,
                конечно, были правы.

В борьбе за мяч
                у нас одни и те ж
причины появлялись
                для протеста,
но если в поле
                возникала брешь –
мы занимали место
                без подтекста…

Итог любой баталии таков:
на каждого
                приходится излишек –
по три гола,
                по десять синяков
и по комплекту
                неизбежных шишек.

 От схваток не остыв
                и не устав,
мы гулко мяч
                вдоль улицы пихали,
и, вратарями
                у оконец встав,
старушки
                напряженно затихали.

Ах, детство, детство –
                зыбкая пора!
Нам от него
                немногое досталось:
луг возле речки,
                солнце…
                и игра.
Вот если б только –
                хлеба еще малость…
В том, право,
                нашей не было вины,
что скрыла гарь
                зареченские дали.
Шел по России
                третий год войны…
Отцы и мы
                ее не проиграли!


ДЕТОНАТОР

Давали слова и зароки,
но что-то сбивало с пути…
И мы пропускали уроки,
чтоб к минному полю пойти.

Заправскими доками стали.
Вот мина…
                Теперь не спеши:
в ней столько горошин из стали –
они для пращи хороши.

Какие же добрые феи
тогда сберегали наш смех?..
Свои полевые трофеи
мы честно делили на всех.

Один детонатор под каской
остался лежать на дворе:
своей необычной раскраской
понравился он детворе.

И в дальнем конце переулка,
ладошкой находку прикрыв,
ударил мальчишка,
                и гулко
всю злость свою выплеснул взрыв.

Короткая яркая вспышка
и нынче уснуть не дает.
Я помню,
                спросил тот мальчишка:
- А ручка когда отрастет?..

Беда не проносится мимо.
Во мне ее вечный приют:
тревожно и невыносимо,
когда…
                по железному бьют.


МОЛЧАНИЕ

Опять проскачет листопадов конница,
и первый снег
                на землю упадет,
и снова осень давняя припомнится,
припомнится
                тот сорок первый год.

…Какой туман!
Он пахнет, как антоновка
в том довоенном бабкином саду.
С тяжелой домодельною котомкою
я к пристани за взрослыми иду.

Визжат колеса.
                Кони измочалены.
Дымится за кюветами стерня.
А впереди – мешки,
                баулы,
                чайники.
И мать боится потерять меня.
И я смотрю глазами удивленными.
Мне кажется,
                земля уже не та:
все меньше голубого и зеленого –
лишь черные
                и красные цвета.

Черна вода –
                зеленою была она.
Алеет день –
                а был он голубым.
И солнца нет –
                одно пятно багряное
летит,
                летит,
                летит сквозь черный дым!

Летит, врезаясь в дым
                краями рваными,
и безутешно смотрит с высоты
на нас
                и на красноармейцев раненых,
на темные корявые бинты.

Течет река,
                тяжелая, небыстрая,
долбит сапер у сходней топором.
И вот к скрипучей
                деревенской пристани
причаливает медленный паром.
И, отпихнув безусого начальника,
от суматохи яростны и злы,
кричали бабы:
- Поскорей отчаливай! –
и обнимали потные узлы.

А надо всеми плачами,
                над руганью,
над сутолокой беженской –
                вперед
в резиновых,
                в охотничьих,
                с раструбами –
широкомордый мужичище прет.

Нет, от не прет.
                Разбухшею корягою
врезается в людской водоворот,
и на меня –
                позванивая флягою –
победно надвигается живот.

Я не кричу –
                и отступаю молча я,
и падаю – 
                куда, не знаю сам,
и падаю –
                и белизна молочная
ударила,
                стегнула по глазам.

Мне помнится:
                из пустоты, из марева,
из заново родившегося дня
возникли вдруг
                лицо в повязке марлевой
и руки,
                приподнявшие меня.

То был солдат.
Его повязка бурая,
казалось,
                очень белою была.
Смеялся он:
- Ну что, пацан, нахмурился?
Плохи, видать, подводные дела!

И к этому мордастому,
                с раструбами
они пошли –
                бинты,
                бинты,
                бинты –
солдатскими,
                тяжелыми и трудными
шагами неизбежной правоты.

И тот застыл.
Оторопел. Попятился
и оглянулся:
                за спиной – река,
а впереди – лишь ненависть…
И пятнами
пошла его угрявая щека.

Молчал паром,
                катились волны тусклые,
и бакены качались на мели,
две бабы,
                истомленные и грустные,
слепого парня берегом вели.

А у перил
                подлец стоял растерянный,
стоял,
                поклажу теребил свою.
Глазами
                весь паром его расстреливал,
расстреливал,
                как недруга в бою.

И он бежал рыбацкими причалами,
где между кольев жухлая трава
. . . . . . . . . . . . . . .
Так я впервые понял,
                что молчание
сильнее,
                чем жестокие слова.


ИНОСТРАННЫЕ   МАРКИ

Я помню, в дни эвакуации
следил,
                терзаемый тревогами,
как обмороженными пальцами
мальчишки
                глянец марок трогали.

Восторженно гудело, ахало
и приходило в изумление
невозмутимое Малахово,
его мальчишье население.

А эти девочки алтайские –
с платками яркими,
                немаркими!
Их чуть не за косы оттаскивай
от жестяной коробки с марками.

Теперь мне не забыть,
                наверное,
тот край
                с рассветными рябинами,
где детство строгое, военное
глядит глазами ястребиными.

Там над березовыми колками
другое занималось зарево…
И я зенитными осколками
не слишком щедро
                всех одаривал.

А марки пуще всякой редкости
тогда показывал приятелям,
и чувства настоящей ревности
они в  глазах своих
                не прятали.

Бывало, дождь в окно названивал.
Мы вместо школьной географии
читали мудрые названия
колонизированной Африки.

Мои французские колонии!
Ваш берег
                днищами корябали
под парусами зарифленными
миниатюрные кораблики.

Ребята просьбами замучили
и, хоть иди кому пожалуйся,
с утра до вечера канючили:
- Ну подари одну,
                пожалуйста!

Зимой в мороз сорокаградусный
с дровами туго
                и с питанием.
Был для меня тот год нерадостный
особо тяжким испытанием.

Я перестал жалеть коллекцию
(прощай, беспечное ребячество!)
и с головой
                ушел в коммерцию,
в непостижимое делячество.

 И походил на истукана,
а щеки
                полыхали краскою,
когда брал соли полстакана
за красоту мадагаскарскую.

Но, с детством
                распростившись начисто,
не потерявшее значения,
я не могу назвать чудачеством
филателистов увлечение.

Где он сейчас,
                мой мир затерянный?
Великолепные и странные,
меня нехитрыми затеями
волнуют марки иностранные.

И все стоят в воображении
суровой памяти моей
почтовые изображения
морей чужих
                и кораблей…

Но вдруг
                над речкою Косихою,
где солнечный
                слепящий свет,
взмахнет зеленою косынкою
береза тех –
                военных лет!..


О  ПОЛЕ,  ПОЛЕ!..

Где трепет Вечного огня,
там раньше
                поле боя было –
в себе
                и жизнь и смерть храня,
оно поры той не забыло.
На парапете
                не цветы –
то наши горькие утраты.
И не меняют,
                как солдаты,
березы
                жухлые бинты.

О поле, поле!..
                Но оно
молчит,
                тревожно вспоминая:
шли танки,
                грузно подминая
под траки спелое зерно.

Своим безмолвием кричит,
напоминает поле боя
о тех,
                кто жертвовал собою…
Не с тех ли пор
                полынь горчит?!
«О поле, поле…» -
                тем словам
и  мужеству
                мы цену знаем
и сами с болью вспоминаем
последний день,
                что выпал вам.

В боях за каждый метр высот,
за шаг дороги,
за Воронеж…
Ты в памяти не похоронишь
того,
                кто в ней всегда живет.

Закинул голову солдат.
Он видит звезды в небе раннем.
Нет, он не умер,
                только ранен.
Он будет жить,
                мой старший брат.

В глазах ромашки полевой,
в березах,
                что подняли кроны,
раскинули наряд зеленый –
шумят сегодняшней листвой.

Грустят над бронзою лица
и над цементным автоматом.
Солдат тот
                для меня был братом,
иной – в нем узнает отца.

Стою близ Вечного огня.
На камне – имена и даты:
сороковых годов солдаты
от пули
                здесь спасли меня.

Верны мы делу одному.
Нет у меня
                важней заботы –
вот эти метры
                и высоты
не уступлю я никому!


МАТРОССКАЯ   ФОРМА

Матросская форма –
                не латы.
В ней многие в землю легли:
ребят согревали бушлаты,
а вот уберечь –
                не смогли.
Кто грудью упал на ромашки,
 кого
                спеленала вода.
Тельняшки,
                тельняшки,
                тельняшки
нам помниться будут всегда.
Рассвет
не по-мирному зыбок.
Туманов легла седина…
Зачем
                якоря бескозырок
сквозь годы
                тревожит война?!


В   АВТОБУСЕ

Не все знавали
сырости окопов,
не корчились
на стынущей земле…

Вошел в автобус он.
«Сержант Акопов» -
чернилами
                на левом костыле.

Клубникой пахло.
Тетка
                в кофте синей
корзинку
                отодвинула свою.
А он –
стоявший насмерть
                за Россию! –
сказал:
- Не беспокойтесь…
Постою!


ВОЗМЕЗДИЕ

Коли не поверится –
отрицай.
Жил в поселке Стрелица
полицай.

Жил в домине рубленом,
словно знать.
Сколько им загублено –
не узнать!

Он растил смородину,
продавал,
а когда-то
                Родину
предавал…

Сумерки опустятся –
так тихи.
Ждал: 
                а вдруг отпустятся
все грехи.

Он чадил лампадою
в божий лик:
отмолиться надо бы –
дюже сник.

Дождик
                не задворками,
в сруб крыльца –
за тугими створками
рябь лица.

Не юли,
                не жалуйся…
Что твой крик?!
Словно на пожарище,
черен лик.

Молния разгонится –
трах да трах!
По тесовой горнице
ходит страх.

Как у зыбкой пропасти,
тряска рук.
Белый жгут из простыни,
в балке –
                крюк.

Все сокрылось в полночи
да в петле…
Стало чище,
                солнечней
на земле!


ДЕДОВА   ЗВЕЗДА

Я вновь осколком памяти задет.
От прошлого
                мне никуда не деться:
все слышу,
                как подкряхтывает дед,
стругая доски гробовые
                в сенцах…
Тесины эти для себя берег,
жалел,
                что их основа гниловата, -
добротно делал,
                молчалив и строг,
он гроб
                для неизвестного солдата.
Вокруг
                лишь бурьяны да полынок…
Сказал вдруг дед,
                слегка ссутулив плечи:
- Земля на всех одна.
                Хочу, сынок,
по-христиански чтоб,
                по-человечьи..
А думать о себе –
                уже не след:
когда могилу трамбовал снарядом,
не ведалось,
                что через десять лет
его уложат
                с тем солдатом рядом.
Над ними полдень
                ярок и высок,
родные и приветливые лица…
Вот только память
                больно бьет в висок –
покуда жив,
                пусть эта боль продлится!
Старик
                и не доживший до седин…
Над ними небо –
                шапкой голубою.
Им пионеры дружно,
                как один,
в салюте вскинут
                руки над собою.

Он будет,
                будет день такой, когда
праправнуки
                нагрянут к деду в гости,
где и его
                неяркая звезда
чуть теплится
                на стареньком погосте…


МОСТЫ   ДРУЖБЫ

Цветы и песни,
крылья
                и мосты –
навеки нас
они соединили:
и розовые
в Лидице кусты,
и чистота
рамонских
                белых лилий.

И строгая
торжественность
Градчан,
и древние
российские курганы,
и просто
деревушка
                Карачан,
и заводи
с зелеными кругами…

И вдоль дорог
полынное былье.
Просторы полевые
с васильками…
И женщины
тяжелое белье
колотят
отсыревшими вальками.

И над твоею шапкой,
чернолоз,
день проплывает
песней журавлиной
над слюдяной
прозрачностью берез,
над памятью
обветренной калины.

На сотни верст
леса стоят стеной.
Отсчет годам
ведут кукушки глухо.
Над звездами,
над тишиной ночной –
луны
                серпообразная
                краюха.


СТАРЫЙ   ДОТ

Внемля птичьему пенью,
ты идешь вдоль берез…
Старый дот за Ирпенью
в землю накрепко врос.

Как цементная плаха
этот выжженный дот.
Будто сбитая птаха,
рядом лист упадет.

Под осиной кривою
вспомнишь многое, ведь
слита с темной травою
гильз зеленая медь.

Смолк однажды навечно
бывший этот редут…
Дятлы тут бесконечно
перестрелку ведут.

Сучьев выгнув горбины
над гнездовьем опят,
перестарки-рябины
свои силы копят.

Чтоб не ссохлась от жажды
сеть сосудов в коре,
чтобы брызнул однажды
алый сок на заре.

Хорошо, что не выстрел
взбудоражит здесь новь:
красит палые листья
только сок…
                а не кровь!


УДИВЛЯЮСЬ   ВЕСНЕ

                С пожеланием
                перемахнуть зиму
                и снова удивиться весне.
                М. Д у д и н
                (Автограф на книге)

За порогом зимы
                удивляюсь весне,
удивляюсь высокому,
                мудрому свету
и тому,
                что с востока утрами ко мне
солнце катит свою
                золотую карету.

Удивителен
                этот распахнутый мир,
оглушающий,
                яростный
                и многоликий,
многомерный, 
                как будто гигантский клавир,
мир, к которому мы
                до сих пор не привыкли.

Удивляюсь пчеле
                и творцу-муравью,
и ручью,
                и лучу –
                он отточен и меток,
соловью,
                что хрустальную песню свою
беззаботно роняет
                с березовых веток.

Над слепящим затоном
                проснулась куга –
терпкий ветер огладил,
                сорвавшись с насеста,
ощетиненные камышом берега
и пеньков оторцованных
                лобное место.

Вновь бушует весна
                в центре нашей земли
после сна и покоя
                и долгой отсрочки.
…Все еще обозначены,
                не заросли
на высотах былых
                пулеметные точки.


МИНУТА   МОЛЧАНИЯ

Тревогой
День сегодняшний наполнен.
Для беспокойства
Множество причин:
Он, этот день,
Нам прошлое напомнил…
Давайте все
Минуту…
                помолчим!
Нет памяти
Без пушечного грома:
Она –
Сороковых годов гонец.
Но пусть нам будут
Вместо метронома
Биенье пульса
И толчки сердец.
Ни маршей,
Ни фанфар,
Ни даже песен:
Лишь только это чуткое реле…
Сомкнется круг наш
И един, и тесен.
Где соберемся?
Да на всей земле.

Молчанья круг
На той земле, где полюс
Тех –
Самых страшных,
Самых черных лет.
Где нынче травы
Вымахали в пояс,
Собрали тесный
Штыковой совет –
Бессмертники,
Ковыль,
                полынь
                и злаки,
Метелки распушившие едва
На луговине,
В поле,
В буераке…
Так и считай –
                обычная трава.
Не в стебле дело,
Даже не в соцветье:
Ведь весь наш мир –
Зеленый и живой, -
Все сущее
Берет на белом свете
Начало
От системы корневой.
Всё пуповиной связано одною:
И лес, и люди,
Хлебные поля…
Недаром же считается родною
По крови
И по сущности
Земля.
Где ни копни,
И ты увидишь сразу –
Слепому разве только не видна:
Да,
Под землей
Невидимая глазу
Кольчуга корневая сплетена.
В закрут пошла.
Но почему тревожно
Над ней живущим?
О ракетах речь!..
И все-таки мы веруем, что можно
Наш шар земной
                от гибели сберечь.
И этому
Есть верная примета –
Уж, видно, ход истории таков:
Кулак протеста
Вскинула планета –
Пять сжатых пальцев…
Пять материков!
Земля –
И колыбель,
И поле боя…
Вдруг вспомнится фанерная звезда,
И вот уже
Теченье болевое
Меня относит
В давние года…
Мерцают в небе поминально свечи.
Всегда им ведом
Круг людской беды:
И в дни далекой
Куликовской сечи
Редели
Ратных русичей ряды.
Другие вехи тоже не забыты.
Все перечислить – так не хватит слов:
Ведь и в исходе Бородинской битвы
Немало тоже
                сложено голов.
Раскатан свиток памяти.
Наитью
В нем места нет:
История строга!
Вольфрамовою
Раскаленной нитью
Горит над миром
Курская дуга.

Далекая грохочет канонада.
Раскаты грома гулкого слышны…
Давайте все же помолчим.
Так надо.
Пришла пора минутной тишины.
Молчания минута –
Это вечность,
В которую
Впрессована беда.
Молчания минута –
Бесконечность
Внезапного прозрения,
Когда
Вдруг осознаешь эту цифру –
                двадцать!
Она закрыла миллионов счет –
Всех тех,
Кому уж боле не подняться:
Река теней
Бесплотная течет
Поток,
В котором вздохов нет
И стонов.
Течет, течет он
От звезды к звезде…
Молчания минута –
Аистенок,
Дотла сгоревший
В собственном гнезде.
И кровь,
Что перекрасила панамы,
И бомбы,
Что упали с неба в сад…
И звон стекла.
И плачущие мамы.
Да будь он трижды проклят –
Этот ад!
Ужель и впрямь
Все это было?
Было!..
Грохочущая страшная пора:
Открытыми глазенками
Остыло
Убитая глядела детвора…

Чу!
Мир застыл,
Оцепенел, как льдина.
Внезапно стих
Ветров натужный вой.
Лишь за окном
Бывалая рябина
Качает
                поседелой головой…
Вновь горький смрад.
И пустота.
И пламя.
Потери.
Беды,
                коим нет числа.
Тсс!..
Помолчи.
Повремени с делами.
Замри!
Минута памяти пришла…
МИНУТА МОЛЧАНИЯ!


Е С Т Ь
Р А М О Н Ь
У   М Е Н Я


***

Сани,
                полозья врубая,
режут непрочный ледок.
Детства страна голубая –
маленький мой городок…
Снова в рябиннике старом
ветки зажгли снегири.
Родина, этим пожаром
строки мои озари.
Радость мешая с бедою –
доля земная трудна! –
Трепетной низкой звездою
высветли душу
                до дна.


НА   СВОЕЙ   ПЛАТФОРМЕ

Пишу стихи, березу возлюбя,
Веду строку – не ради праздной формы.
А критик утверждает:
«У тебя
в поэзии нет собственной платформы…»

А островок редеющих берез –
как белоствольны, как они высоки!
А на юру отсталый скрип колес?
Всему большому здесь свои истоки.

Вовек не изменю я старине
и благодарен памятному детству:
спасибо за гражданственность, что мне
передавалась в детстве по наследству.

Мой отчий край!
                Давно я не был там.
Стальной узкоколейки путь неровен.
Я возвращаюсь к звездам и крестам,
где весь мой род до срока захоронен.
Где жизнь была отпущена в обрез:
с друзьями гибли, гибли в одиночку,
кто от нагана, а кому – обрез
свинцовую свою поставил точку.
По ним тоскуют нынче журавли,
их уносили войны и пожары,
но новые
                мужали и росли
защитники страны
                и коммунары.
…Встречают поезд –
                мальчик лет восьми,
рабочие в путейской желтой форме…
Да черт их, этих критиков, возьми,
стою я твердо
                на своей платформе!


ГОЛУБЫНЬ-ГОРОДОК

Где дожди возносили
высоко зеленя,
есть Рамонь
                у России,
есть Рамонь
                у меня…

Здесь беды всенародной
позабыть не дано:
и вчера, и сегодня –
слиты только в одно.

На Чижовских высотах,
там, где огненный шквал,
поредевшую роту
мой отец поднимал.

Не забудем убитых,
и на веки веков –
позолотой на плитах
имена земляков.

К ним иду не туристом –
не случайный ходок.
Здравствуй, тихая пристань –
голубынь-городок…

Староват, но изыскан,
хоть до ночи дивись:
замок в стиле английском
тянет башенка ввысь.

В каждом доме обновы,
кружек
                праздничный ряд –
чудеса Суворковы
из шамота творят.

Как давно не ухожен –
в нем водицы не взять –
вон колодец,
                похожий
на старинное «ять».

Галок гулкие сходки
под ракитами,
                где
тихоходные лодки
вскользь плывут по воде.

Берег в дымке белесой.
Не стыжусь своих слез:
вижу в радчинском плесе
отраженье берез.

Вечеров побежалость
принимает вода.
Эту близкую малость
не забыть никогда.

В возвращенье поверив,
слышишь – скрипнула дверь.
Здравствуй, отчий мой берег,
без тревог и потерь.

Без напрасных сомнений,
без ненужных разлук.
Туго
             месяц весенний
натянул в небе лук.

Звезды в пахоте синей
словно горсть ячменя…
Есть Рамонь
                у России,
значит –
                есть у меня!


СУДЬБА   МОЯ

Мне этот дом давно знаком.
Смеются окна –
                это значит,
что солнце
                снова босиком
по лужам, как мальчишка, скачет.

Веселых пчел высокий гуд.
Дымы зависли коромыслом.
Там не обманут, не солгут,
где каждый день
                наполнен смыслом.

В глазах цветов таится страх.
Тот самый страх,
                борясь с которым
бедует осень на буграх,
поросших корабельным бором.

Свищу бесхитростно дроздам.
В себе небеспричинно роюсь:
иду по собственным следам –
мне травы
                кланяются в пояс.

Судьба моя – плакун-трава!..
От радости –
                не от печали –
светлеют на губах слова
сухими звонкими ночами.

Полынь, гречиха и ревень,
не забываемые нами
скупые лики деревень
с родными
                диво-именами…

О память,
                ты меня не тронь,
лишь мягко прикоснись губами.
Как пахнет светлая Рамонь
росой,
                цветами
                и грибами!
Рамонь!..


РУССКИЙ   МОТИВ

Обязан не слепому случаю,
что петь о Родине я стал,
что возложил слезу горючую
на всенародный пьедестал.

Что русскую неприхотливую
со вздохом песню я пою,
что я навек
                с плакучей ивою
соединил судьбу свою.

Ту песню щедро оросила
на тихой Усманке лоза.
И в душу мне
                глядит Россия
во все славянские глаза.


ПОПУТНЫЕ   СТИХИ

Не соглашайся с пересудом,
все строго выверив,
                спеши,
чтоб слово, жившее под спудом,
проснулось в тайнике души…

Я ветром дорожу попутным,
черновики поспешно рву,
легко дышу сиюминутным,
своим сегодняшним живу.

Шагаю по листве опавшей
и несказанно видеть рад
пустой,
                забытый,
                одичавший,
разбредшийся по склону сад.

Опять ни шороха, ни хруста –
лишь обаянье тишины.
К чему таиться!
Все мы чувства
невыразимого полны.

Я снова вижу с грустью нежной
отслой
                березовой коры,
расстил
                гречихи белоснежной,
густого клевера ковры…
Из-за ракит,
                как будто птица,
так неожиданно возник
тот мир,
                где каждый ствол – страница,
мой изначальный черновик.
В лихие годы не разграблен,
укрыт шуршащею полой,
лес сохранен,
                не обезглавлен,
не четвертован
                злой пилой.
Глядит зелеными зрачками
с извечным –
                быть или не быть?!
Вон над дубовыми торчками
жестоко
                вытянулась сныть*.
И, преданный своим заботам,
гуденьем
                наполняя высь,
миниатюрным вертолетом
над ней
                тяжелый шмель завис.
Подернутые ряской блюдца.
Кричит болотная сова.
В глубинах серых
                отдаются
все позабытые слова…
• Сныть – многолетнее травянистой растение с белыми цветами


ВЕШНЕЙ   НОЧЬЮ

Стынет сок на березовых чагах,
ощетинил валежник суки,
вновь
                в сырых и студеных оврагах
вдохновенно звенят родники.

Всю себя сокровенно доверив,
будто тайну с глубокого дна,
над прозрачной короной деревьев
полнолико прозрела луна.

А озерный двойник ее
                странен –
как оплывший огарок свечи.
И олень – зачарованный странник –
на него
                засмотрелся в ночи.


ВЕСЕЛЫЕ   БАБЫ   В   РАМОНИ

Трусливому –
                лучше не слушать.
Такое загнут иногда,
таких напаяют частушек –
от срама сгоришь и стыда.
Всему обнародуют свету,
а вот обижаться –
                не след
на звонкую эту анкету:
держись, двоеженец-сосед.

«Расколися, сырой дуб,
на четыре грани.
А кто сразу любит двух –
черти б его драли…»

И вроде поют незлобиво –
ввернуть подковырку не прочь…
Лохматая старая ива
готова их слушать всю ночь.
А косят –
                так только в охотку.
Смеются
                всегда от души.
Вербейник,
                чабрец и яснотку
уложат под солнцем –
                суши!
Прополка…
Опять же посадка.
На свекле любая герой –
на сахарной…
Хоть и не сладко
приходится бабам порой.
Хотя и натружены руки,
но снова спешат домовать…
И бабам опять не до скуки:
таким –
                да еще унывать?!

И опять сорвется с губ
в предвечерней рани:
«Эх, расколися, сырой дуб,
на четыре грани…»


ОЖИДАНИЕ

Где березы водят хороводы
и грустит под ивами река,
в тихие задумчивые воды
осыпают перья облака.

Стелется тумана полотенце.
Бесподобен в простоте своей,
щелкнет
                да как выкинет коленце
молодой
                веселый соловей.

Полон край лесной очарованья.
Почему же с нетерпеньем ждем
пору золотого вызреванья
перед ранним снегом и дождем?
Ждем –
                и снисходительны и строги
к мысли,
                слову,
                даже к вещим снам,
чтоб на грани счастья и тревоги
в силе чувств
                не ошибиться нам.


МОЙ   ИСТОК

Илья промчал на колеснице,
и через три
                погожих дня
в просторной тихой райбольнице
мать в руки приняла меня.

Пока качался в колыбели
с наивным видом мудреца,
Авгурием назвать хотели,
но устыдил народ отца.

Рассвет плывет большой и синий
над придорожным ивняком.
Все то,
                что мы зовем Россией,
впитал я вместе с молоком.
Я жил, как все,
                теряя близких.
Какое там житье-бытье –
ведь обелиски,
                обелиски
сквозь сердце проросли мое.

Как видно,
                слишком был мне узок
судьбой отпущенный виток.
Я уставал от перегрузок,
однако ж
                помнил свой исток.

Куда потом ни заносила
меня
              кибитка бытия,
со мной всегда была Россия –
боль и кровиночка моя.

В распадках поля Куликова
не зря бессмертники цветут –
Непрядвы
                синяя подкова
впечатана
                навечно тут.

Как будто и не из соломы –
за бесконечным рядом ряд –
стога, как древние шеломы,
червонным золотом горят.


РАДОСТЬ

А какова у дерева душа?
А может,
                от моей неотличима –
и этому одна первопричина.
Да что у дерева!
                У камыша,
у облака,
                парящего над пашней,
над лугом,
                над пожухлою травой,
у этой высохшей,
                пускай вчерашней,
последней самой капли дождевой.
У всей земли,
                что посреди и сбоку.
И хоть она невидима –
                душа,
взойдешь на взгорок,
к солнышку, к припеку,
осмотришься и ахнешь:
- Хороша!


К   СЛОВУ   О   ТОПОНИМИКЕ

Египта солнечные боги,
сиятельные –
                Ра, Амон…
Не чужеродные ли слоги
вошли в созвучие
                «Рамонь»?

Нет,
           с топонимикой не спорю,
но в размышленьях о былом
красу татарскую не ссорю
с фиванским светом
                и теплом.

Полна неистребимой силы,
и, как словами ни играй,
Рамонь – частица всей России,
мной сызмала
                любимый край.

Люблю и тяжесть спелой дыни,
и невесомость паутин,
и тишину, и крик гусыни,
ребячий гомон у плотин.

Пчелу в неблизком перелете,
высоких трав спокойный сон,
лягушек чваканье в болоте
и тонкий комариный звон.

Природа не дает отсрочек.
И что поделаешь – спешу:
чем жизнь становится короче,
тем все длиннее я пишу.

Да, многословием грешу –
ах, сколько же ненужных строчек!
Ну что же!
                Все гораздо проще –
в Рамонь березами влеком.
Ее редеющие рощи
меня вспоили молоком.

Здесь в уголке лесной Рамони –
ну чем тебе не фараон! –
на пне, как на замшелом троне,
глупейшая из всех ворон,
свою накидку клювом чистя,
дремотный слушая рассказ,
на облетающие листья
нацелила янтарный глаз.

Сияя опереньем, кочет
наложниц щиплет у дубов.
Подсолнух золотом хохочет,
считай, на тысячу зубов.

И эту синь, и эту землю,
и звонкий август во хмелю
до бесконечного приемлю,
до невозможного люблю.


З В Е З Д Ы   
М О И   
П А Д У Ч И Е


***
В осеннюю
глухую борозду
уронит ночь
высокую звезду.
Прочертит путь
последний свой она
и будет
навсегда погребена
под черным сводом,
под пластом земли,
с которой ввысь
стартуют корабли,
чтобы случайно
не оборвалась
со звездным миром
родственная
                связь.


РЯБИНОВЫЙ   ДОЗОР

Загадай звезду на завтра,
чтоб своим теплом согрела!
Осень кончилась внезапно,
будто спичка догорела.
Стихли птичьи разговоры.
Всех зима врасплох застала.
У ручья в болтливом горле
песня звонкая застряла.
От березы голоногой
ветром вьюжливым оторван,
над пустынною дорогой
бьет крылами черный ворон.
А снега заходят с тыла,
но в дозоре, где ложбина,
не погасла, не остыла
раскаленная рябина.


ГОРЯЧИЕ   СТРОКИ

Оценивая позолоту книг,
у полок личных находясь на страже,
пожалуйста, ты вспомни и о них –
о книжках в сером скромном картонаже.
В них все в единый узел сведено –
Добро и Правда проступают ало,
на что уж время – даже и оно
об эти строчки пальцы обжигало.
Не баловала этих книг парча:
они как будто чуткие радары –
в кремлевском кабинете Ильича,
в брезентовой палатке Че Гевары…


ОСТРОВ   СВОБОДЫ

Его дерзну сравнить с материками –
тот остров, что отныне дорог нам.
Кубинский карст –
                прибрежный хрупкий камень –
доверен солнцу, ветру и волнам.
Морских тайфунов вздыбленные воды
опять бьют в берег,
                словно в борт челна…
Масштабно Куба
                островом Свободы
в свой светлый час была наречена.
Над нею новый день взошел, алея.
Она впаяла в первозданность ту
миры Гильена и Хемингуэя,
Фиделя – прямоту и чистоту…
Сопоставляя три стихии эти,
я понимаю вещие слова:
непобедима Правда на планете,
покуда Революция жива!


СНЫ   НЕЗЕМНЫЕ

Нам снятся
субмарины по ночам.
Тоскуем,
как тоскует
                о подлодках
железный пирс –
начало всех начал.
Он верен тем,
кто в робах
                и пилотках.
Мы познаем
уже со стороны
морские расстоянья
и глубины…
Как в эллинги,
заходят в наши сны
спокойные
большие субмарины.


ПОСЛЕ   ШТОРМА

С утра надвигалась на боты
громада соленой воды
предвестником
                трудной работы
и даже
                возможной беды.

Лишь тот победит, кто вынослив.
А ветер решимости полн –
моряцкие души выносит
на гребни накатистых волн.

Сто красных огней,
                сто зеленых –
тревожная стынет тоска
в расширенных и воспаленных,
в бессонных зрачках маяка.

Но волн крутолобые кольца
напрасно бесились вчера.
Сегодня
                багровое солнце
в сетях волокут сейнера.

За кнехты заброшены чалки.
Не надо торжественных слов.
Крикливые гукают чайки,
на вкус
                проверяя улов.


ВСТРЕЧА   У  МОРЯ

- Ну, зачем такую выбрал глушь ты?..
На вопрос ответить нелегко:
от моей Рамони до Алушты
невообразимо далеко.
Далеко –
                о том, друзья, не спорю:
дорог мне битюжский желтый плес.
Только вот меня сегодня к морю
быстрокрылый лайнер перенес.
Я здесь оказался по охоте.
Море возвращает силы тут.
Вновь на низком бреющем полете
чайки пену белую стригут.
В гору путь – он с непривычки труден.
Мне, неискушенному, - вдвойне.
Отстаю в пути, но тянет Дудин
руку свою твердую ко мне.
Верным доверяя процедурам,
встретить солнце раннее дабы,
он идет над Ялтой терренкуром
с палочкой –
                как будто по грибы.


КОКТЕБЕЛЬСКАЯ БУХТА

                Б. К у н я е в у

…Волн, бьющих в берег, бесконечна рать:
упрямы и сильны они – не спорю.
Не хочется у моря умирать…
За этим ли мы все стремимся к морю?!
Оно свою качает колыбель,
наполненную гулом, голосами,
и смотрит на стихию Коктебель
доверчивыми чистыми глазами.
Пусть – молнии…
                Пусть – приржавелый гром…
Пускай переплелись седые гривы…
Но не склонился под косым углом
упругий ствол
                волошинской оливы.
И вдруг, найдя лазейку среди туч,
волну и ветер меж собой не ссоря,
мне подтвердит слепящий солнца луч
очередное пораженье моря.
Уже ложится светлая строка
на черновик далекий крутосклона.
И снова раздуваются бока
довольного собой Хамелеона.
Все чище и прозрачней небосвод.
От пирса, что штормами не подрублен,
прогулочный отходит теплоход
с названьем на борту –
                «Иван Поддубный».
Естественна живая акварель…
И хоть с годами здесь бываем реже,
живет в нас вечный праздник –
                Коктебель!
И солнечное это побережье.
И яркий блеск камней, что наконец
на берег щедро брошены волнами…

…Есть в сердоликах что-то от сердец,
оставленных у Карадага нами.


НЕМАНСКИЕ   ЖУРАВЛИ

Над солнечной Литвою столько сини!
Доносит ветер аромат с полей…
Литва, Литва – сестра моей России –
край неманских
                спокойных журавлей.

В пространстве беспредельном и бездонном
они трубят… Когда ж подходит срок –
над Неманом летят,
                летят над Доном,
соединяя братство наших строк.

Вот так – за клином клин… Все чаще…
До светлой муки и до наших слез –
не то кричат гортанно и щемяще,
не то поют над колками берез…

Связуют нас и песни и природа,
сосняк, что распрямился в полный рост…
Пусть, как и дружба, крепнет год от года
лирический,
                воздушный этот мост!


СНЕГИ ЧИСТЫЕ БРАТСТВА

Вильнюс, солнечный, здравствуй!
Свету рады дома.
Снеги чистые братства
распростала зима.
Доказательств не нужно,
что свело нас сейчас,
коль прочитана дружба
в ясной азбуке глаз.
День над городом гулким
возжигает свечу.
Я иду переулком –
«Лаба диена…»* щепчу.

«Лаба диена» (лат.) – добрый день.


В   ПАСВАЛЬСКОМ   РАЙОНЕ

Щедра Литва сегодня на снега.
Декабрь сбирает по опушкам вече.
Здесь каждая улыбка дорога,
и рад я новой
                самой малой встрече.
Будь трижды этот край благословен,
где вдоль дорог распахнуты березы,
где душит горло радость –
                а не слезы! –
где стало так светло от перемен.
Вот каменная мельница без крыл.
Для горожанина она смешна,
                быть может,
но душу мне и бередит и гложет
далекий образ,
                что так с детства мил.
Пасвальский край! И хоть не твой
                я сын,
но не суди за это слишком строго:
который год меня ведет дорога
домой –
                на суд осанистых осин.
Мои дороги – многому отсрочки…
Но остается главное в крови:
ведь, где б я ни был,
                мне не жить без строчки,
без песен,
                без признаний и любви…
Есть жизни счет,
                но не силен я в счете:
чему бывать –
                того не миновать…
Вот почему готов я в обе щеки
пасвальские березы
                целовать.


ДИКИЕ   УТКИ   В   ВИЛЬНЮСЕ

На бетонном изгибе стремительной
                арки
задержусь у чугунных перил
                полминутки:
под мостом Черняховского
                кряквы-дикарки
среди льдин
                ну совсем как домашние утки.
Коротают здесь дни без особой
                мороки –
возвращаться домой нет нужды и охоты:
хорошо, что не кончились мирные сроки
и еще далеко до осенней охоты.
Зиму сменит весна, а потом
                на болоте
под ветрами закружатся блеклые
                листья.
Остановит утиное сердце в полете
чей-то точный,
                но очень бессмысленный выстрел.

…А пока – подставляйте течению груди.
Вы еще не мишени в земном нашем тире:
что поделаешь, ежели даже и люди
неспокойно сегодня живут
                в этом мире.


МНЕ   СНИТСЯ   КИЕВ

Мне часто снится Киев по ночам.
Издалека,
                как неземному чуду,
Крещатика
                каштановым свечам
теперь всегда я
                поклоняться буду.
Мне часто снится Киев по ночам…

Сияют золотые купола –
бессмертный знак
                высокого искусства.
Судьба не зря
                меня с тобой свела:
над виражом Андреевского спуска
сияют золотые купола.


Уже проходит по Подолу ночь
зигзагами,
                спиралями,
                кругами:
ее не отвратить, не превозмочь –
булгаковскими
                тихими шагами
уже проходит по Подолу ночь.

…Так далеко – почти за тыщу верст –
о новой встрече с Киевом мечтаю.
Наивен я
                и до смешного прост:
недели,
                годы,
                даже дни считаю
так далеко – почти за тыщу верст!


ИРПЕНЬ

Припомнились коттеджи у пруда,
вокруг сосняк,
                почти что корабельный,
июлем распаленная звезда,
бредущий по аллее Загребельный…
Блестит росы полночная слюда
и чешуя стремительной Ирпенки:
спешит в низовья
                пенная вода,
о берега
                сшибая волн коленки.
А я во всем
                пророчеств вижу знак –
в звонках цикад,
                в мерцании гнилушки…
Ведь те,
                которых слышал Пастернак,
еще живут, наверное,
                лягушки.
Природе невозможно изменить,
и память листьев
                неподвластна тленью:
высокая пространственная нить
соединила вдруг
                Рамонь с Ирпенью.


КОЛЬЦОВСКИЙ   ТРИПТИХ

1

…Гранитная основа.
Красой не показной
каррарский мрамор снова
сияет белизной.
Мы видим: зарубцован
поры военной клен –
шатрово над Кольцовым
раскинул ветви он.
Нам это место свято –
в нем есть особый свет.
И каждого, как брата,
приветствует поэт.
Штрихи лучей отвесны,
и не случайно тут
его стихи и песни
вдруг в сердце оживут!

2

Я живу с Кольцовским сквером рядом –
рядом с золотистым листопадом.
Рядом с кленом в желтой тюбетейке,
с чьим-то вздохом на пустой скамейке.
Рядом с грустью,
                с разделенным счастьем,
с солнечной погодой и ненастьем.
На газонах листья стыло мокнут,
тихий свет в моих дробится окнах.
Строгий бюст – поэт, потупив очи,
выхвачен прожектором из ночи.
Видно, снова не дает покоя
сумрак недописанной строкою.
Я живу с Кольцовским сквером рядом –
рядом с золотистым листопадом,
где трепещут на губах у веток
имена воронежских поэтов.
И звонка, неистребима осыпь –
Алексей,
                Иван,
                Кондратий,
                Осип…

3

Грядущий день, меня веди
к пророческому свету.
Сердечным трепетом в груди
воздам свое поэту.
Его стихов высокий слог –
особенная сила.
На стыке городских дорог
кольцовская могила.
И мне покажется, ей-ей:
сквозь плиты с позолотой
вспорхнет вдруг в небо соловей –
наш, русский,
                незалетный!..


БАЛАЛАЙКА

                В. Ф.   Б о к о в у

Чего ты грустишь,
                балалайка,
в три чутких 
                звенящих струны?..
А ну, балалайка,
                сыграй-ка
распевки моей стороны.

С призвоном зайдись
                и с прищелком,
бедовою силой полна…
По щекам
                веселым девчонкам
пунцовая вдарит волна.

- Не надо сердиться, маманя!
Под окнами, слышишь, у нас
идет вкруговую «матаня» -
частушечный
                дробный припляс.

…Но, где эта сельская смута?
Закат за околицей
                тих.
Стесняемся мы почему-то
корней изначальных своих.

Чего ты грустишь,
                балалайка,
В три чутких
                звенящих струны?..
А ну, балалайка,
                сыграй-ка
распевки моей стороны.


БЕРЕЗОВЙ   СВЕТ

Летними хоромами неброска –
без архитектурных выкрутас –
база профсоюзная
                «Березка»
приютила и согрела нас…

Впрочем, речь сегодня не об этом.
Вижу
                белоснежную семью:
ах, березы,
                исцелите светом
ностальгию давнюю мою.

Удивлюсь стволу,
                как будто чуду.
Право же, нет худа без добра:
вечным верноподданным я буду
кипельного
                вашего двора.

Крепче нет для памяти занозы –
забывать «Березку»
                не с руки,
коль всегда
                рамонские березы
мне светили,
                словно маяки…

Видно, нет иной судьбы поэту.
Есть Рамонь –
                другой дороги нет:
я и сам давно по белу свету
все несу
                в стихах и в сердце свет!


СТИХИ   ИЗ   ДОРОЖНОЙ   ТЕТРАДИ

1

Не слова единого ради,
не проба пустая пера:
стихи из дорожной тетради –
моя дорогая пора.
Они не простят мне отсрочку –
отавы,
            пары,
                зеленя…
Пишу я – что вижу, но точку
не ставьте, друзья,
                без меня!

2

Не к черту еду на кулички,
где лишь щебенка да мазут,
а в мир,
                откуда электрички
улыбки встречные везут.
Маршрут мой прост – на черноземах! –
край соловьев,
                хлебов и руд…
Здесь слов чураются казенных:
в цене –
                и творчество и труд.
Диск солнечный уже на старте:
пускай пройдет мой трудодень
средь не означенных на карте
больших и малых деревень.
На пятачке,
                исконно русском,
у древних наших городов:
всегда, как братья,
                рядом с Курском –
Воронеж,
                Белгород,
                Тамбов…

3

Так вот и живу себе – не маленький!
К полю, где сентябрьское жнивье,
Курскою магнитной аномалией
сердце не притянуто мое.

Прямотой такою не обижены,
вы поймите, что куда родней
мне речушка с берегами рыжими,
с ветками ольховыми над ней.

Склон крутой с избенками да банями
поймою зеленой окружен.
То – в Рамони!.. Я сейчас комбайнами
неожиданно заворожен.

Их бока согреты солнцем ласково.
На лощеной вздернутой стерне
вспоминаю вдруг стихи Полянского –
побратима, дорогого мне…

Ну а рядом дерзкие азартные
зубоскалы – полевой народ –
смотрят на меня механизаторы
и смеются:
                - Что разинул рот?..

4

Дожди… Осенних туч орда.
Земля черным-черна…
От глаз до сердца навсегда
протянута струна.

Тому, кто опален огнем,
особенно дано
день нынешний с ушедшим днем
соединить в одно.

Что, если едкою тоской
наполнится строка?
Извечной памятью людской
история крепка!

Струна от сердца и до глаз
не оборвется пусть:
живет земная радость в нас,
соседствует и грусть.

До самой утренней зари
звезд ясен вечный свет.
И над тобою, Поныри,
плывет седой рассвет…

Вернуться не дадим Беде!
Уже светлеет даль.
В твоей земле, в твоей руде
чужая стынет сталь…

     Курская область
     Сентябрь –октябрь 1985 г.


НАМ   ЭТО   ЗАБЫВАТЬ   НЕЛЬЗЯ

Здравствуйте, люди,
достойные
                песни поэта.
Нет и не будет
у звонкого слова
                конца.
Радуюсь я,
что бессмертными
строчками Фета
вновь переполнены
наши земные сердца.

Ах, Новоселки –
на этой
                зеленой поляне,
за полукружьями
мягких
                низинных дорог,
над широко
разметавшими жито
                полями
чист и прекрасен
волнующий
                фетовский слог.
Сталь и свинец
прошивали
                орловские долы…
Сколько же здесь
полегло
в рукопашной
                ребят?!
Старые матери,
вечные русские вдовы
в тысячах хат
и сейчас
по солдатам скорбят.

Нам не забыть
отстоявших
вот эти березы,
вылет скворцов
и полынный седой чернобыл,
и тишину…
Но, зачем
так пронзительно розов
после цветения
стал
             придорожный ковыль?
Песня Кольцова,
бессмертная молодость Фета
кровью солдатской
оплачены в поле
с лихвой…

Вот потому
и стоит
у стального лафета,
мир охраняя,
ракетный расчет
                боевой!


ПЕСНЯ-ПТИЦА

Как на хмуром снегу проталины,
в неурочный,
                но звездный миг,
станут явственней очертания
отрешенных ночей моих.
Песня-птица,
                поэзия-странница
не оставили мне ни строки:
безнадежно белеть останутся
и пылиться
                черновики.


ВЫСОКОЙ   МЕРКОЙ

Нам в перекличке всех стихотворений
вдруг высверкнет
                среди привычных строк,
как выдох,
                как внезапное прозренье, -
щемящее, пронзительное –
                Блок.

В нем – пенье стрел
                и дальний отзвук боя,
и торжество,
                и вековая грусть,
святое состоянье непокоя,
ржаная,
                удивительная Русь.

Да, скифы мы
                и азиаты – тоже!
Гордимся мы отечеством своим:
вот почему
                ответственней и строже
у обелисков нынешних стоим.

Так береди, огонь, нам души,
                чтобы
мы тоже были в помыслах чисты…
Вновь позолотой
                самой высшей пробы
на тополях подернуты листы.


БЕССМЕРТЬЕ

Шаги… Шаги… Шаги…
Таинственны и гулки.
Прогнулся тяжело
Чернавский мост дугой.
Меня вчерашний день
уводит в закоулки,
где у глаголов вечных
глубинный свет другой.

Где дерзкий соловей –
отменная примета! –
свою подарит миру
бесхитростную весть.
Мне здесь не скажут – «был»…
На гребешке рассвета
прозреешь и поймешь:
он – навсегда!
                Он – есть!

К веселым и живым,
к их песням недопетым,
наверно, как и вы,
всю жизнь –
                иду, иду…
И радуюсь светло
я землякам-поэтам
не только в октябре,
не только раз в году!


КОСТЕР   РЯБИНЫ   КРАСНОЙ

Март непогожий
                сумерки верстает,
и пахнет дымом
                наш вечерний кров.
Каминный зал…
                Есенина читает
мой давний друг –
                Иван Золотарев.

Широкоплеч.
                При всей славянской стати.
А голосище!
                Но сегодня – тих,
как будто бы сургучные печати
на голосе,
                и… не осилить их.

Какая же неведомая сила
обрушилась
                вполголоса на нас:
то к звездам-самоцветам возносила,
то сдавливала
                нам сердца подчас?!

Да, в жизни неуемной и прекрасной,
по-видимому,
                смысл особый скрыт.
Мне кажется:
                костер рябины красной
горит в камине…
                Вечно пусть горит!


ДРУГУ

                К о л е   Н е ч а е в у

Еще вороны
                не прокаркали
свой приговор.
Еще рябины
                не окрасили
больничный двор.
Еще теплы
                на койке простыни,
глаза – сини…
Еще последними вопросами
полны они.
А в них –
                бездонная бессонница…
И нам опять
невыносимо вдруг становится
играть
                и лгать.
Ведь мы уже
                не в силах более
тебя спасти –
и суетность,
                и слабоволие
друзьям прости.
Молчанье.
                Всхлипы.
Стенка серая.
Казенный дом…
Уходим,
                в чудеса не веруя,
и чуда – ждем…
Ждем на Кольцовской,
на Чапаева
и на Грамши…
Закат
              такой сегодня палевый –
впитать спеши,
пока вороны
                не прокаркали
свой приговор,
пока рябины
                не окрасили
больничный двор…


БЕССРОЧНЫЙ   ПАСПОРТ

                А.  Ж и г у л и н у

…Судьбу и жизнь
                начавший снова,
не знал я,
                что наискосок
в мой старый паспорт
                вкралось слово,
перечеркнувшее висок.

Жил даже не подозревая,
что легким росчерком пера
ворота ада
                или рая
мне распахнули доктора.
Слепою силою недуга
низвергнут был
                во мрак беды,
где нет
                ни женщины, ни друга
и в небе –
                ни одной звезды.

Врачи меня приговорили
и уложили на кровать,
сиделки –
                наскоро обрили
и стали белым покрывать.

Плотнее сумрак
                и угрюмей,
и канцелярский старожил
взял и вписал мне в паспорт –
                «Умер»,
а я дышал еще и жил.

О, кислородная палата –
в глуши ночей,
                в горячке дней
исповедальнею была ты
и сурдокамерой моей.

В ней,
                проверяясь на живучесть,
на верность
                близких и друзей,
с надеждой ждал я
                жизни лучшей –
в нее я верил,
                ей-же-ей!

Хирургу подают зажимы…
Мне за окошком
                сквозь наркоз
не виден неопровержимый
седой
                консилиум берез.

Они пластают длинно ветки,
и потому,
                и потому
однажды встрепенулись веки,
вдруг отодвинувшие тьму.

И сквозь больничное оконце,
сквозь
                запотевшее стекло
в меня уже вливало солнце
и свет,
                и песни,
                и тепло…

Чтоб снова стала мной любима
лесов
                предутренняя мгла,
чтоб переспелая рябина
мне сердце
                заново прожгла.

Чтоб тетка Нюра
                у колодца,
где от корней
                красна вода,
промолвила:
- Теперь вернется
он обязательно сюда!..

Чтоб подтвердил петух
                горласто:
- Ку-ка-ре-ку!
                Чего тужить?..
Коль выдали бессрочный паспорт,
то, значит,
                долго буду жить!


КОГДА   ЗАРЯ   ЗАЙМЕТСЯ

Кто эту серость подарил рассвету?
Былого лета
                сожжены мосты.
Пускают вербы
                по воде и ветру
морщинистые
                узкие листы.

Грусть ожиданья
в трубном крике лосьем
и в перещелке
                раннего клеста.
Печалится во мне
                чужая осень
сердцебиеньем
                каждого листа.

Я искренне люблю такую пору,
когда немного можно погрустить,
забыть обиду,
                невниманье,
                ссору
и с легким сердцем
                все друзьям простить.

Когда заря займется и обрушит
на бархат трав
                хмельную тяжесть рос,
заполонит
                и растревожит душу –
не как-нибудь, не в шутку,
                а всерьез.

И если день
табун дождей стреножит
на неукосах
                выцветших купав,
душа моя
                насытиться не сможет
святым и нежным
                перезвоном трав.


ТОЛЬКО   РАЗ   ПОВЕРИТЬ
В   ЖУРАВЛЯ

Только раз
                поверить в журавля,
позабыв докучную синицу…
Только раз
                легко уйти в поля,
встретить там
                зарницу-озорницу.

Разминуться невзначай с судьбой,
все простить ей –
                до последней точки.
Только день
                побыть самим собой
и не написать уже…
                ни строчки.

 Так на этом свете мы живем –
кто в середке,
                ну а кто и с краю:
я всю жизнь
                гонюсь за журавлем,
может, зря
                синицу забываю?!


ЗВЕЗДЫ   МОИ   ПАДУЧИЕ

                Н.   Р у б ц о в у

Звезды мои падучие,
ваша редеет рать.
Кем же вы так подучены
наспех
                дотла сгорать?!

Краткие ли мгновения
эти
               всему виной:
вот и стихотворения –
вспыхнут…
                и в мир иной.

Звезды мои падучие,
ваша редеет рать.
Строчки, что ночью мучали,
без сожаленья трать.
Вечность
                они не прочили:
хоть на единый миг
пусть золотые прочерки
будут
                в зрачках твоих.


О   ЛЮБВИ

Лгунье-ромашке
                напрасно
белые крылья не рви…
Нам и без этого ясно:
жизнь –
                единица любви.

Встретив
                взаимное чувство,
им научись дорожить:
очень
               большое искусство –
две единицы
                сложить.


ОСЕННИЕ   ЧЕРНОВИКИ

1

За словом слово – синяя тесьма…
Так и живу
                несбывшимися письмами,
но строки настоящего письма
не будут никогда уже написаны.

Вновь рву листы.
                Исхода чувству нет.
И лишь одно в порядке убеждения:
что между нами
                двадцать с лишним лет –
от моего до твоего рождения.

Обрывность
                столь далеких нас двоих
злорадно ждет.
                Как удалить препону ту?!
А стук веселых каблучков твоих
врывается
                и заполняет комнату.

В пустой квартире с этим и усну.
Во сне – трава,
                вершковая, с окосьями…
Прости мне запоздалую весну
с нелепым ожиданьем
                ранней осени.

О сколько чудаков в такой игре
все ждут чего-то
                и, надеясь, маются…
Случайно ли
                в дождливом октябре
рябины за окном
                в лице меняются?!

2

Гнетет неоткровенность одиночества,
но твой покой ничем я не нарушу,
 хотя порой
                мне так наивно хочется
стихотвореньем обнадежить душу.

Разбросаны слова мои
                по комнатам…
Что это приключилось вдруг со мною?
По-прежнему
                я остаюсь непонятым
меж осенью
                и позднею весною.

Но верится,
                что все еще изменится:
очередной солнцеворот – не прожит…
Ты видела,
                как водяная мельница
сама себя
                в течении стреножит?..

В своей реке
                я тоже без движения:
крест-накрест перечеркиваю строки,
поскольку,
                как таблицу умножения,
усвоил жизни пестрые уроки.

И все же по ночам
                я вижу радуги –
подковками
                пусть призрачного счастья.
Летят листов
                озябшие журавлики
и в окна позабытые стучатся.
Им горько
                поддаваться увяданию,
лелеять осень –
                звонкую кликушу…
Прости меня за верность ожиданию,
но твой покой
                ничем я не нарушу.

3

Сгорая на костре последних трат,
дождями лес
                по осени оплакан.
Я все, что мог,
                поставил нынче на кон –
весь золотой
                и медный листопад.

Всплывает
                из осеннего дождя
размокший наш
                кораблик расставанья…
Приходит,
                лишь немного погодя,
обманчивость минут
                и расстоянья.
Уносит листья к югу сквозняком.
Сбывается
                недобрая примета:
от снега пахнет
                талым лозняком
и свежестью
                непрожитого лета.

Ты поезда напрасно не встречай:
как та звезда,
                что безвозвратно канет,
пускай моя
                ушедшая печаль
твоей печалью
                никогда не станет.

4

Сегодня вспоминаю неспроста
Раскованность
                давно ушедших весен,
тобою перечеркнутую осень
с пощечиной
                кленового листа.

Ни боли нет,
                ни ложного стыда:
все в нашей встрече
                так неотвратимо –
ведь даже звезды пролетают мимо,
а ты со мной отныне
                навсегда.

Бессонницы серебряная нить –
и радость,
                и моя ночная мука…
Нет,
                даже многолетняя разлука
уже не в силах нас разъединить.


СЛОВО

Свобода заветного слова
порой такова –
                с неких пор
и плаха для чувства готова,
и точится остро
                топор.

 И праздно сойдутся зеваки
в единый
                глумящийся круг,
и хриплые взлают собаки,
и звезды качнутся…

Но вдруг –
на радость живучего клена,
во зло
                топору-королю –
неистово и исступленно
сорвется с помоста:
                «ЛЮБЛЮ!»
И лунною коркою слово
качнется
                на зыбкой волне…

Я знаю – на дыбу готово
то слово,
                что зреет во мне.


БУМАЖНЫЙ   КОРАБЛИК

Ни слова в ответ и ни строчки…
Уже заливает мосты,
уже набираются почки
глубинной земной теплоты.

На ветках
                сырых и корявых
пристроился первый скворец.
Пускает бумажный кораблик
у Дома актера
                малец.

И вовсе понять мне не трудно
веселый мальчишеский крик –
на это нестойкое судно
использован мой черновик.

Мои запоздалые вздохи
во мне замирают, тихи:
«Не так безнадежно уж плохи,
наверное,
                были стихи?!»

Ледяшку у снежного мыса
кораблик сумел обогнуть.
Две рифмы
                и слово «Лариса»
в весенний отправились в путь.



СОДЕРЖАНИЕ

«Нам знакомы до боли»
 …И   П А М Я Т Ь   О Т З О В Е Т С Я   Б О Л Ь Ю
«Той войны каленые рябины»
Как перед рукопашной
Нелогичные птицы
Красный снег
Сорок третий год
Воспоминание о воде
Футбол поры военной
Детонатор
Молчание
Иностранные марки
О поле, поле!..
Матросская форма
В автобусе
Возмездие
Дедова звезда
Мосты дружбы
Старый дот
Удивляюсь весне
Минута молчания
Е С Т Ь   Р А М О Н Ь   У   М Е Н Я
«Сани полозья врубая…»
На своей платформе
Голубынь-городок
Судьба моя
Русский мотив
Попутные стихи
Вешней ночью
Веселые бабы в Рамони
Ожидание
Мой исток
Радость
К слову о топонимике
З В Е З Д Ы   М О И   П А Д У Ч И Е…
«В осеннюю глухую борозду
Рябиновый дозор
Горячие строки
Остров свободы
Сны неземные
После шторма
Встреча у моря
Коктебельская бухта
Неманские журавли
Снеги чистые братства
В Пасвальском районе
Дикие утки в Вильнюсе
Мне снится Киев
Ирпень
Кольцовский триптих
Балалайка
Березовый свет
Стихи из дорожной тетради
Нам это забывать нельзя
Песня-птица
Высокой меркой
Бессмертье
Костер рябины красной
Другу
Бессрочный паспорт
Когда заря займется
Только раз поверить в журавля
Звезды мои падучие
О любви
Осенние черновики
Слово
Бумажный кораблик


1986