Howe. Сара Хоув. Петля с нефритом

Когда телевизор горел слишком долго, каналы все отключались, лампы под лестницей гасли, кроме одной, порою, изредка, мать начинала рассказывать, без предисловий и предупреждений, о том, как она росла. Казалось, слова её поднимались из тёмного, ничего не отражающего колодца – желанные и нежеланные. И не то чтобы наше безмолвное согласие окрашивали отблески дневного бормотания, но думаю, когда мужчины засыпали, она считала – пора послушать кому-то ещё.

Однажды она заговорила о том, как совсем ребёнком боялась общей кухни в их малоэтажке: в тамошнем тёплом влажном климате та была почти снаружи, шла через весь этаж по коридору и террасе; там стоял не только чёрный неподвижный вок размером с детскую ванночку на Западе, там был и туалет. Как сидела на корточках над потрескавшимся кафельным жёлобом, пытаясь не дышать. Как против воли глаза её следили за сливом в двух шагах, который прорастал – вот тут она, хихикнув, задрожала – блестящими телами

тараканов, похожими на мерзкую сладкую лакрицу. Я вижу, как создания цвета ржавчины или дерьма толчками выбираются на проворных ножках из загаженной решётки;

словно что-то разбегается из сырого подземного каземата головы.

*

Подвеска с молочно-зелёным
Нефритом связала сердца
Двух юных влюблённых.
И когда Чжу
Сосватали за старика,
Раненое сердце Ляня
Просто перестало биться.

*

Другой раз она вспоминает, как в комнате с ведром, в месте, которое она называла школой, её заставили вымыть голову зелёным средством для мытья полов

из картонной коробки. Пальцы бессознательно тянутся к голове. Я не смотрю на пятна в форме засахаренных лепестков розы – они там всегда, сколько я помню, – как на паршу или ожоги, понятно, почему перед выходом она так тщательно расчёсывает и укладывает свои прекрасные чёрные волосы.

*

Мне никогда не узнать это место. Черпак риса в миске с надбитым краем, суп всё жиже с каждым днём.

В их спальне гремит портовое эхо: снаружи грохот и лязг лодок. Она жмётся к другим девчонкам. На худеньких смуглых руках поднимаются волоски. От ярчайшей вспышки молнии (да может ли такое быть?) железная рама койки, словно небесный вилочный камертон, издаёт сверхъестественный гул –

мёртвый в ночи телевизор, его осенняя буря. В дюйме от дребезжащих кованых прутьев дрожит её детская рука. Я чувствую, как наши ладони притягиваются; но мою что-то удерживает. У металла забавный запах:

дымящийся вок, или едкое мыло.

*

Его схоронили
У горной дороги.
Она рыдала за прочной
Решёткой окна:
Сверчок в клетке. Вскоре
Настал день свадьбы
Чжу Иньтай, смеявшейся

*

Она рассказывает эти и другие истории с отмеченной паузами, мелодичной, странной по времени нерешительностью. Я хочу сказать, что как только их слышу, спотыкающаяся интонация возвращает меня в те годы, когда мы сюда только приехали. В те дни, когда ей было чуть за сорок, в новой стране, она говорила куда медленнее, чем сейчас, с едва заметным постоянным носовым гудением, этаким ннннннг, столь привычным для уроженцев Кантона,

но заполнявшим провалы её в целом довольно беглого английского, как струны терменвокса в музыке китайских фильмов. Когда она болтала с мамами новых друзей, торопливо заведённых и оставленных поиграть, мне каждую минутку казалось – я чувствовала нарастание – что она возьмёт среднюю ноту: поднятая рука неподвижна, челюсть выдвинута к двери – расслабившаяся марионетка, я мечтала о ней, мечтала вновь услышать её песню. Местные дети дразнили меня из-за этого нннннннннннг на площадке,

когда я пыталась скрыться от стыда.

*

Над невозможным.
Но волшебный ураган
Пригвоздил процессию,
Не пропуская
К могиле Ляня.
Невеста в фате, наклонившись,
Шагнула из кресла –

*

Её самая длинная и самая пустая пауза, как я быстро узнала, предшествовала слову «мать».

Скажем, «Моя – мать могла говорить по-шанхайски». Ни к селу ни к городу, весьма для неё характерно – семья за столом бы просто смеялась, – она ляпнула это, отскребая тарелки, через несколько месяцев после моей поездки в Шанхай. Словно она давно уже говорила сама с собой и вдруг, сконфузившись, решила подключить меня к разговору. Или, как-то в Рождество, заворачивая холодные пироги в бумажные полотенца: «Иногда мне кажется, на неё было трудно – положиться, на мою –

мать. То, что она говорила мне, не знаю – чему можно было верить».

В её устах это существительное меня пугало. И сама бы я никогда его не произнесла – «мать» – разве что, скажем, в иммиграционном бюро при абсолютных чужаках, или в рамках стиха. Она довольно решительно вешает его в стоячем воздухе комнаты, и всё равно такое чувство, будто что-то не так – кривой перевод –

словно смотришь, как она переходит вброд, шаг за шагом черпая ступнёй, широкий серый пролив – а я сама машу вслед, незрима, с дальнего берега.

*

С грохотом грома
Гробница разверзлась,
Зевнула в ущелье.
Застыв на мгновение
Шёлком подошв
На красных губах земли,
Чжу бросилась внутрь.

*

В соседнем районе     жил     один мужчина. Когда я была     юной и у     матери не было денег такое     случалось     на самом деле довольно часто     когда меня отправляли     пожить к другим.     Тот мужчина был     один из тех     других. Вспоминая сейчас     это было получше     школы в Макао. В его доме     я научилась многому. Там     были и другие дети     и другие     девочки. По ночам     он рассказывал нам     старые истории     мы пели все вместе.     Люди     те часто болтали     о нём.     Там были не только детские     стишки хотя     я и этих-то     раньше не слышала. То есть     настоящие классические     легенды и сказки.     О нём шла     дурная слава.     В легендах     типа Шекспира     много девчонок     которые     одевались мальчишками     чтобы их отпустили в школу     или на войну.     Моя     мать про это услышала     и потребовала меня     вернуть. Когда я достаточно     выросла мне пришлось вместо этого     в школу пойти.     Была такая     «Возлюбленные-бабочки». Поэма     и песня тоже. Я могла     петь их все. Он был     добр ко мне. Думаю, я никогда     тебя ей не     учила.

*

Какой-то бог следил
За общей могилой влюблённых –
И легонько дунул
В их разбитые оболочки:
Две души, став двумя
Бабочками, упорхнули вместе,
Чтобы больше не расставаться.

*

Оно бьётся мне в грудь подвеской
кольцо молочного нефрита –
я ношу его на цепочке старых часов –

от детского браслета. В его
гладком круге
я могу – едва-едва – собрать пять пальцев

перстью. Прохладное, оно лежит в моей ладони –
изумрудный глаз
на крыле бабочки. Когда я родилась,

она отнесла его к Вон Тай Син,
мать моей матери,
для благословения. Я видела то место –

кумар от палочек благовоний, толпы
жаждущих предсказаний,
привязанные к дереву трепещущие мольбы – но позже,

туристом. А нефрит я тогда не носила
и даже не
видела. Логика проста: если ребёнок

падает, каменная петля – принесённая жертва –
разобьётся
вместо него. Преклонив больные колени на ступень

алтаря, трясла ли старая женщина футляр
палочек с красным концом,
тянула ли одну – умилостивить мою судьбу?

И если сейчас я сломаю её – спасусь ли?

2022 (перевод АА)

**

Sarah Howe. Loop of Jade

When the television has stayed on too long, the channels ended, and all the downstairs lights switched off but one, sometimes, rarely, my mother will begin to talk, without prelude or warning, about her growing up. Then her words feel pulled up from a dark and unreflective well – willed and not willed. It isn't that this tacit contract is not tinged by
our same daily fumblings, but when the men are asleep, I think she believes it's someone else's turn to listen.

Once she spoke of her horror, as a very small child, of the communal kitchen in their low-rise tenement – half-outdoors in that muggy climate, it ran across the whole row, a corridor or terrace; this space, aside from housing a blackened, static wok the size of a Western baby's bath, was also a latrine. Of squatting barefoot over the cracked tile trench and trying not to breathe. How despite themselves her eyes would follow to the nearby drain, as it sprouted – here she giggles, shivers – the glistening bodies

of cockroaches, like obscene sucked sweets. I see them, the colour of rust or shit, hitching up from the crusted grille on agile legs;

things scuttling from some dank, subterranean chamber of the head.

*

A pendant of milk-green
Jade was meant to bind
Our two young lovers.
So when Zhu was given
To another, older man,
Liang's winged heart
Stopped its fluttering.

*

Another time she tells of being made, in the bucket room, at the place she always calls a school, to wash her hair with a green detergent meant for scouring floors,

shaken from a cardboard tube. Unconscious fingers reach towards her scalp. I do not look for the candied rose-petal patches – there as long as I remember – as of mange or burns, that tell why, before leaving her room, she will so carefully layer and arrange her lovely black hair.

*

I can never know this place. Its scoop of rice in a chink-rimmed bowl, its daily thinning soup.

Harbour thunder echoes in their sleeping room: outside, the rattling, clanking bits of boats. She huddles closer to the other girls. On slight brown arms, hairs begin to lift. The brightest smack of lightning will induce (can this be right?) the bunk's iron frame, like some kind of celestial tuning fork, to zing with a preternatural hum –

a night-dead television set, its autumn storm. An inch from the wrought bar's buzzing, her child's hand trembles. I feel my own palm magnetise to hers; but something holds it back. The metal has a funny smell:

a smoking wok, or caustic soap.

*

They interred him by
The mountain road.
From the casement's
High lattice she wept:
A caged cricket. Soon
Came the wedding day
Of Zhu Yingtai, mocking

*

She tells these and other stories with a pause-pocked, melodic, strangely dated hesitancy. What I mean by this is, whenever I hear it, that halting intonation takes me back to the years when we first moved here. In those days, in her early forties, in a new country, she spoke more slowly than now, and with a subtle, near-constant nasal hum, more of a nnnnnng – so
natural to Cantonese –

but which filled the gaps between her otherwise fluent English like the Thereminy strings in a Mandarin film score. As she chatted with the mothers of new friends, tentatively made and dropped-off to play, it seemed to me that every minute or so – I could feel it building – she would stick mid-note: raised hand stilled, chin tilted in the doorway, a wound-down marionette I willed and willed to start up its song again. A tic the local children mocked me for - that nnnnnnnnnnng in the playground –

as I tried not to be ashamed.

*

What could never be.
But a magic whirlwind
Stuck fast the procession
So they could not pass
Liang's wayside grave.
The draped bride, craning
Stepped from her chair –

*
Her longest and most empty pause, I've learned, comes before the word mother.

As in, My – mother, she could speak Shanghainese. This, one of her trademark non-sequiturs – at the table the family would laugh – arrived while scraping off dinnerplates several months after a trip of mine to Shanghai. It's as though she's been conducting the conversation in her head for some time and decides disconcertingly to include you. Or, one Christmas, tucking the cooled mince pies into kitchen paper: I sometimes think she wasn't very – reliable, my –

mother. What she told me, I don't know how much – I can believe.

In her mouth that noun worried at me. For I would never naturally use it myself – mother – except at an immigration office, perhaps, to total strangers, or inside the boundaries of a poem. She places it in the room's still air with a kind of resolve, and yet a sense it's not quite right – a mistranslation –

like watching her wade, one dredged step at a time, out into a wide grey strait – myself a waving spot, unseen, on the furthest shore.

*

With a clap of thunder
The tomb cracked open,
Yawned to a ravine.
And Zhu, her silk soles
Balanced a moment
On the earth's red lip,
Hurled herself in.

*

There was     a man     in a nearby district.     When I was     young and my     mother short     of money there     was a while     a lot of times actually     when I was     sent to live     with other people.     That man was     one of     those people.     Looking back     it was better     than the     school on Macau.     I learned more     at his house. There     were other children     other     girls there too.     At night     he would teach us     the old stories     all singing together. People     they used to talk     about him.     These weren't just nursery     rhymes though     I had never heard     those before either.     I mean     the classical     legends and tales.     He had a     bad reputation.      The legends     like Shakespeare     had a lot of girls     who     dress up as boys     so they will be allowed     to go to school     or to war.      My     mother heard about it     had me     sent back to her. When I was old     enough I had to go to the     school instead.      There was one     'The Butterfly Lovers'. It     was a poem     and also a song.      I used to     be able to sing it all. He was     kind to me.      I don't think I ever     taught you     that one.

*

Some god was watching
Our lovers' one grave –
Breathed down a breeze
Into their broken husks:
Their souls, now two
Butterflies, flicker away,
Never to be parted again.

*

It thuds into my chest, this pendent
ring of milky jade
I wear it strung on an old watch chain –

meant for a baby's bracelet. Into its
smooth circlet
I can – just – fit a quincunx of five

fingertips. Cool on my palm it rests –
the sinople eye
on a butterfly's wing. When I was born

she took it across to Wong Tai Sin,
my mother's mother,
to have it blessed. I saw that place –

its joss-stick incensed mist, the fortune-
casting herd,
their fluttering, tree-tied pleas – only later

as a tourist. As for the jade, I never wore
or even saw it
then. The logic runs like this: if baby

falls, the loop of stone – a sacrifice –
will shatter
in her place. Painfully knelt on the altar

step, did the old woman shake out a sheath
of red-tipped
sticks, and pick one, to entreat my fate?

And if I break it now – will I be saved?

*