Сладкий цимес

...Одновременно, дружно опадали листья в тишину сада. Опадали, шурша, наполняя всё вокруг печалью и грустью. Взгрустнувший сад, его тишина, его печаль нас завораживали. Мы шли не спеша.  Шли, превращая листопад в яркий самум. Мы брали охапку листьев, и подбрасывали её вверх. Листья, затейливо кружась, разлетались во все стороны. Мы брели в плену детских мечтаний, в плену остановившегося времени. Нас ничто не тревожило. Впрочем, откуда-то из глубины сада иногда слышались склоки сорок. Когда сороки затрещали в очередной раз – Соня повернулась ко мне и тихо спросила:
– ...Значит, уезжаете?... Это правда?
– Наверное, да. – ответил я.
Мне не хотелось уезжать, расставаться с друзьями. Мне не хотелось признаваться, что это правда...

***
Соня – соседская девчонка. Я дружил с Соней. Я дружил с Сашкой Нейцелем, с Галькой Худяковой. Нас можно было считать самой настоящей тимуровской командой: помогали пожилым, спасали котят, защищали младших... Само собой, над сараем реял флаг, Сашка лихо крутил колесо-штурвал, на верёвках задорно гремели сигнальные консервные банки.
За больницей, на старом тополе, мы строили наблюдательный пункт. Доски для строительства тащили почти через весь город. Смеялись, шутили…
Нередко собирались у кого-нибудь во дворе. Девчонки играли в резиночку. Ноги Сони мельтешили с такой быстротой, что было сложно уследить, как она это делает. Юбочка её порхала, косички подпрыгивали, трепыхались.
Мы не скучали. Мы не ощущали тесноты во дворе, в маленьком нашем городке – вся вселенная была распахнута перед нами.  Во всей вселенной были слышны наши звонкие голоса и хлёсткие удары скакалки.
– Миша, Гриша, Анна, Алла, Никод – дим.
– Кто следующий? Чья очередь?
– Валька, твоя!
Я брал скакалку, прыгал и разрывал игру.
– Мойша, Гирша, Хана, Элла и Адель!
– Так нечестно! – кричала Галинка. – Давайте называть только русские имена…
Конечно, я пытался объяснить, что ничего не придумываю, что на самом деле существуют такие имена – Галинка не верила, долго и упрямо мотала головой, отнекивалась.
После меня брал скакалку Сашка Нейцель. Сашкина фамилия всем казалась немецкой. Все знали, что его родственники живут в Германии. Сашка брался прыгать и декламировал:
– Ганс, Ханс…
Запинался,… спотыкался…  Все смеялись, а Галька сердилась. Обидевшись, исключала нас из игры.
– Города! – меняла условия Соня. – Называем города, а не имена…
С городами было сложнее, потому как особенных названий городов я не знал.
– Вильно, Киев, Рига, Пе – тер – бург…
– Петербурга нет! – опять возмущалась Галинка. – Нет такого города! Есть – Ленинград…
И я разводил руками…
– Нет, так нет… Я врунишка – лигэнэр .
Совсем немного – мизер слов я знал на идише. Моя бабушка была еврейкой. Родители её жили когда-то в местечке недалеко от Киева. Погромы,… революцию,… сиротство… – многое бабушка пережила, но хранила, берегла, несла сквозь годы крупицы культуры. С охотой наполняла мою детскую пригоршню теплом и светом. И я откликался, тянулся к бабушке. Любил её... Ничуть не меньше любил маму. Любил и отца, но отец умер, когда мне исполнилось пять лет.
Смутный его образ, больше похожий на чёрно-белый фотоснимок, сохранился в моей памяти. Запомнились похороны, запомнились слёзы матери, слёзы бабушки. Запомнилось и то, что сам я не ревел.  Всю тяжесть утраты я прочувствовал позже. За домом, у белёной кирпичной стены, у кадки с водой, я скрытно сидел на корточках и разговаривал сам с собой и не сам с собой, а с отцом, конечно. И он сидел рядом. Так явно, так душевно спрашивал:
– Как дела сын?
– Нормально… – отвечал я. – Нормально, всё хорошо. Меня любит бабушка, меня любит мама…
Мама работала на маслозаводе. Я бывал у неё на работе. Маслозавод – пробирки, пипетки, танки с молоком, машины-молоковозы. Вечером на молоковозе нас подвозили до дома. В кабине клубился сигаретный дым. Водитель с иронией, с наглецой мне задавал вопросы:
– Сколько лет? Материться умеешь? Когда пойдёшь в школу?
Материться, конечно, я не умел, а в школу ходил. Ходил вместе с Соней. По дощатому тротуару мы вышагивали к новой трёхэтажке. На дощатый тротуар осень ласково ссыпала багрец кленовых листьев…
После школы Соня иногда заходила к нам в гости. Бабушка усаживала Соню рядом со мной, за стол. Мы погибали… – с удовольствием ели суп с галушками, сладкий цимес. С удовольствием пили душистый чай.
Потом я провожал Соню домой. Нёс её портфель. Листья опадали в тишину сада… Детство бежало за нами, а мы, крепко взявшись за руки, шагали во взрослую жизнь...

***
...Как-то вдруг, da capo замолчали воробьи. Всего минуту назад они бойко прыгали, чирикали, ссорились и вдруг испуганно притихли – откровенно скрылись в густых кустах. Кыш – шумели кусты. Ветер раскачивал старые разросшиеся тополя, на бис ударял в литавры крыш. Дома, из бывших, а-ля кубизм, смотрели на жителей сверху вниз. Как будто в чахотке, кашляли, хлопали ставнями окон высотки. День занимался. Тенью спускалась на город гроза.
От проливного дождя я увернулся, спрятался под навесом, на крыльце политеха. Улица полнилась восторгом, безумным ликованием молний, долгим глиссандо грома. Нечаянно, в живой суете, в суматохе зонтов, в сумятице чувств и эмоций я заметил до боли знакомое лицо.  Я нечаянно встретил Соню! Соня спешила. Спешила сбежать от грозы, спешила вот-вот ускользнуть от меня за дверями института.  Ветер игрался с её пёстрым зонтом, капли дождя целовали Сонины руки, а я… Я оробев, растерянно хлопал глазами – в смятении смотрел вслед уходящей Соне. Конечно, это была она! От меня убегала та самая Сонечка, с которой я вышагивал по дощатому тротуару в первый класс, с которой когда-то расстался и которую помнил все эти годы.
Очнувшись от забытья, я кинулся догонять  Соню. Я окликнул её. Соня обернулась, посмотрела на меня чёрными глубокими глазами. Глазами, выражающими неверие, истое удивление, тайную радость. Иная и в тоже время до боли знакомая девушка смотрела на меня. Это было галлюцинацией, бредом – мне казалось, что на меня смотрит семилетняя девчонка, мне казалось, что только вчера мы стояли рядом в осеннем саду. А сегодня… Как оказалось, мы были студентами одного института, одного факультета.
Я летел с обрыва  на камни Симеиза*. Я летел... on cloud nine. Хотелось обнять всё небо, охватить необъятное. Хотелось ликовать, … выражать, … благодарить… Хотелось видеть Соню…
У студента всегда найдётся повод зайти в гости к однокурснице. Вечером, когда улей общежития немного затих, я, постучавшись, заглянул в комнату Сони. Конечно, мне нужно было выспросить у Сони значение матриц. Конечно, Соня радушно, по-дружески мне помогала разобраться с обнаглевшими матрицами. Соня объясняла, но я особенно не вникал, не понимал её объяснений.
Я не отрывал взгляда от падающих на плечи локонов, от чёрных ресниц, от сияющих чёрных глаз.  Мне отчаянно хотелось обнять Соню, почувствовать её нежность, её невинность. Я распалял себя, забыв о времени, тонул, хватался за соломинку – звал, приглашал Соню в кино.
На следующий день мы шли в кинотеатр. Городу чудилась, слышалась пылкая осень. В городе из ничего, из воздуха возникало что-то большое, чувственное, возникали взаимоотношения. Из ниоткуда что-то большое возникало, росло и крепло между нами. Мы всё чаще встречались. Подолгу сидели в кафе. Подолгу гуляли. Однажды я пригласил Соню в музей. В музей  Изобразительных искусств. В центре музея – чугунный павильон. В музее – экскурсия, обрывки фраз: …на выставке в Париже…, …восхитил…, …Эмиль Лубе предложил два миллиона…, …не продали…, …переплавили… В музее – я обнимал Соню за талию, держал за руку.
После музея мы долго стояли на плотине. Из-под арки, пенясь, с шумом рушилась вода. Нас завораживал водопад. Нас охватывал поток эмоций. После мы, взявшись за руки, шли по набережной Исетского пруда. После – к дому Ипатьева, к дому Привалова. Я рассказывал о себе. Что-то рассказывал о царской семье, о расстреле семьи в Свердловске. А вечером в общежитии, прощаясь, шептал:
– Как Вы прекрасны Соня! Никто не может с Вами сравниться!
Соня улыбалась.
– Почему же на Вы?
Я нечаянно вспомнил Анненского. На ходу переиначил:
– Да потому, что ночь и темнота кругом,
а с Вами мне не надо света!
Мы смотрели в глаза друг другу. Обещались встретиться…
Поздней осенью, после занятий, мы сидели в кафешке, в той, что на улице 8 Марта, совсем рядом от института. В кафе звучала тихая музыка. В кафе почти никого не было – пара за дальним столиком, да девушка у барной стойки. Тонкая нежная Сонина рука лежала на столике. Я тихонечко положил свою руку поверх Сониной. Соня чуть виновато, немного смущаясь, смотрела на меня. Мы сидели молча напротив друг друга, у большого синего окна. А за окном так неожиданно, так неспешно и густо вдруг поплыл снег. Хлопья летели, наполняя пёстрый андеграунд города чистотой и умиротворением. Снег падал, и в этом падении виделось что-то неуловимое, тайное. Что-то тайное объединяло нас, наши сердца…


* Кир Булычев. "На полпути с обрыва".