Гранька

                Гранька

Года два назад ездил я в Горький, чтобы навестить живущих там родственников, побывать на могилах бабушки и дедушки. Хотелось также хоть глазом взглянуть на наш отчий дом, в котором прошло мое раннее детство. Я даже не предполагал тогда, что вид нашего старого дома пробудет во мне столько впечатлений.  Впервые каждой клеточкой своего тела я ощутил материальность времени. Посредине двора перед домом уже не было любимой мной густой сирени. Новый хозяин все поставил на коммерческую основу.  А ведь казалось, совсем недавно в знойные летние дни сидел я у открытого окна и пил чай с душистым малиновым вареньем.  Тяжелые гроздья сирени свешивались прямо на стол, и голова кружилась от дурманящего аромата.
Плодовые деревья в саду сильно поредели. Пышная трава, бурно росшая некогда вдоль забора, теперь уступила место стройным грядкам моркови и лука. И хотя двор производил впечатление ухоженности и чистоты, не было в нем той полудикой живописности, которая пеленала меня в детстве, и которая останется в моем сердце на всю жизнь.
За несколько дней до отъезда в Москву пришел я взглянуть на уголок своего детства еще раз. Сопровождала меня мамина сестра, тетя Миля. Она собиралась навестить часовых дел мастера Граньку, что жил напротив нашего дома. Граньке было в ту пору около 52 лет. Он был маленького роста, щупленький, череп почти совсем лысый, живот раздутый, словно резиновый шар. Страдал он болезнью почек, но, несмотря на страшные боли, изводившие его, работал целыми днями. Молва о его мастерстве гуляла по всему городу. Встретил он нас во дворе в рваных матерчатых тапочках, поверх майки, как на вешалке, висел на костлявых плечах помятый серый пиджак. Черные глаза, напоминающие угольки, приветливо улыбались. Видно было, что он рад приходу тети Мили. Моя тетка работала тогда на СКП при Горьковской железной дороге и часто доставала для Граньки необходимые лекарства.  – Ну, наконец-то, Милица Александровна, дождался тебя, нет сил, терпеть, замучила проклятущая болезнь. - Того гляди, Богу душу отдам, - говорил он страдальческим голосом. Но через минуту, словно забыв о своей болезни, начал шутить и рассказывать всякие побасенки.
В его доме на втором этаже жила квартирантка-80 – летняя старушка Елизавета Павловна. Впрочем, квартиранткой можно было назвать ее чисто условно, поскольку проживала она в этом доме уже без малого пятьдесят лет. Сначала работала прислугой у родителей Граньки, а после их смерти так и осталась жить в доме. В разговоре Гранька часто бранился в ее адрес, мол, слишком часто собираются у Елизаветы Павловны богомольные старушки, молятся целыми днями. Эти посиделки раздражали и без того расшатанную нервную систему Граньки. Иногда, в сердцах он говорил про себя, - Ах, ты божий одуванчик, когда только ветер унесет тебя в поле? Тетка моя всегда, как могла, успокаивала его, говорила, что лучше уж Елизавета Павловна, чем никого, есть хоть с кем словом перекинуть и что нехорошо грех на душу брать через такие слова. – Да, я все понимаю,- оправдывался Гранька, - но ты пойми и меня, Милица Александровна, мне вот самому невесть сколько осталось топтать землю, а здесь еще эта старуха, будь она неладна. В конце разговора он поведал нам, что недавно приезжал врач к Елизавете Павловне, долго смотрел ее, слушал, расспрашивал, затем спустился к Граньке в комнату и сказал, что старушка вряд ли протянет до весны. У нее был рак пищевода и болезнь прогрессировала. И, несмотря на то, что сообщал Гранька эту информацию с некоторым облегчением, в глазах его я увидел тень тревоги, которая охватывает людей, предчувствующих смерть своих близких. Потом Гранька проводил нас до калитки, подал нам на прощанье руку, поправил сползающий с плеча пиджак, и, наклонившись к самому уху моей тетки, сказал, - ты уж, Милица Александровна, уважь, случай чего. Ну, ты понимаешь, о чем я. Если бабка умрет, приди, сделай дезинфекцию, а то, рак все же, кто его знает, заразный он или нет.
Вскоре я уехал в Москву. Незаметно пролетела зима. В апреле мы получили от тети Мили письмо, в котором она сообщала, что Гранька в конце марта умер от уремии. Его квартирантка прожила еще два года.
 
                Ноябрь 1975 год