Рождественская открытка

           Мальчик этот появился в нашем 2 "А" незадолго до окончания 1-й четверти. Звали его Володя. Фамилия у него была для нас, детей, смешная- Заяц. В Белоруссии много смешных фамилий. Внешне он мало чем отличался от нас- невысокий для своих почти 9 лет, крепенький и ладно, по-деревенски,  сбитый, белобрысый, как большинство из нас, голубоглазый. Все его лицо было словно исписано черными чернилами - на щеках, лбу, ушах, веках были какие-то мелкие черные точки, он был усыпан ими как веснушками, словно кто-то разрисовал его лицо, а он, не зная об этом, еще не умылся.
   Мы, сироты и безотцовщина, собранные в класс из разных дошкольных детских домов, за пару месяцев учебы и совместного проживания уже успели и познакомиться друг с другом, и подружиться, и не раз подраться, и поссориться, и помириться, и уже были у нас уже свои компании-стайки, в которых удобно было играть, делиться секретами, незамысловатыми игрушками и конфетами из приходящих посылок и дружить против кого-то.
       Были и такие ребята, как я, не примкнувшие беззаговорочно ни к одной из стаек, державшиеся особняком, настороженно, из тайного страха, что тебе могут отказать во вступлении в какую-нибудь из них. Мне, к тому же, не нравились порядки, устанавливающиеся в этих детских образованиях, и становиться молчаливой овцой не больно и надо было. И как-то так получилось, что я подошел к нему первый, вроде бы как один из старожилов класса, спросил про какую-то ерунду, он охотно ответил, наш детский ознакомительный разговор продолжился и… Так началась наша дружба.
                Он был обычным болезненным мальчиком. Энергия, которую в нас иногда надо было обуздывать, не била в нем через край. В нем было основательное спокойствие, рассудительность и немногословие. Он предпочитал наблюдать и делать выводы, а не болтать взахлеб обо всем подряд. По возрасту он был старше всех в классе на год-полтора,но вел себя как почти взрослый. Мы присматривались и привыкали к нему, он к нам. Иногда я разрывался почти напополам: мне хотелось и походить-послоняться с пацанами- это ведь так интересно и волнующе- делать то, что тебе запрещают воспитатели!- и необъяснимо тянуло к нему, к его неспешным рассказам о том, как они искали в соседних с их деревней лесах оружие, оставленное после войны, как он находил немецкую каску с дыркой во лбу, и про немецкий штык-нож с незнакомой нам еще надписью на нем, и про многое другое, так интересное мальчишкам в 8 лет.
   Он был странным мальчиком. Не просил никогда и ничего у других, хотя и видно было, что ему хотелось и конфету, и поиграть с какой-нибудь игрушкой, которую привезли в подарок однокласснику  родственники- но сам без просьб всегда делился тем немногим, что у него было. Когда пацаны решали побезобразничать и похулиганить и звали его с собой- он говорил негромко, но твердо :- Нет, это грех, нельзя,- и при этом не отворачивал  взгляд, а смотрел прямо в глаза. Он этим незнакомым для нас, первоклашек, словом, в котором, мы чувствовали, скрывается что-то нехорошее, вводил нас в ступор. Скоро пацаны перестали звать его с собой на свои проделки, потом незаметно для себя перестали при нем хвастаться своими «похождениями», а вскоре эти «похождения» свелись на «нет».
          В один из наших еженедельных походов в городскую баню- своей у нас в интернате не было, был только душ на этажах,- кто-то из пацанов решился спросить у него про черные точки по всему телу. На его лице мы их видели уже давно и к ним привыкли.
  - Это осколки и порох под кожей,- просто, как о том, что на обед будет кисель, ответил Вовка. Оглядев наши обалдевшие лица и открытые от изумления рты,  он продолжал намыливать мочалку.
  - Какие осколки,- спросил я, первым придя в себя от услышанного. – Как они туда попали?
 Вовка, усмехнувшись на мой глупый вопрос, просто, без ахов и охов, рассказал о том, что когда ему было почти 7, они со старшим братом и соседскими пацанами в лесу за деревней искали оружие и выкопали несколько снарядов, оставшихся с войны, и положили их в костер, ожидая увидеть настоящие взрывы, а не как в кино.  До деревни было несколько километров, там бы никто не пострадал. Спрятались за деревьями, как их учили старшие ребята, имеющие такой опыт, и стали ждать. Взрыва не было. Он и еще двое пацанов вышли из укрытия и побежали к костру, чтоб посмотреть, в чем дело, и тут бабахнуло…Двое пацанов погибли на месте, а его всего посекло осколками, он ведь шел перебежками, нагнувшись и прикрываясь деревьями. Он выжил. Ему сделали несколько операций, он почти два года пролежал по госпиталям да больницам, поэтому и попал к нам в  класс с таким опозданием. Надо ли говорить, на какую высоту сразу взмыл его авторитет в наших глазах?
       Сгрудившись возле него, мы трогали крохотные кусочки металла, проглядывающие сквозь его кожу.
    - Больно?- спросил я, дотронувшись до осколка, почти торчавшего, как мне показалось, из его плеча.
   - Нет, - ответил Вовка и сразил нас наповал еще раз, рассказав, что осколки «ходят» по его телу и иногда пытаются «выйти», вот тогда бывает больно и тогда его ложат в больницу, вырезая их. Все его тело в разных местах пестрело небольшими шрамиками, а от грудной клетки до пупка тянулся, как дорога, шрам, перечеркнутый поперек другими, поменьше.
       После этого Вовка стал сначала в классе, а потом и во всем интернате легендарной личностью. К нам приходили даже старшеклассники, чтобы посмотреть на его шрамы и осколки, живущие под кожей. Про такое большинство из нас видело только в кино да читало в книгах про войну. В нашем классе он стал одним из тех, к кому прислушивались остальные, с кем вдруг захотели дружить многие. Но Вовка не кинулся с головой в свою неожиданную славу, а остался прежним немногословным мальчишкой. И мне было приятно, что он не забыл про нашу дружбу.
            Сердца наши сближались, и мы стали доверять друг другу наши самые секретные секреты. Вовка рассказывал мне, откуда знает все эти непонятные и завораживающие слова: грех, прощение – про него я знал, но знал по-другому-, Господь Бог. Его научила этому мать, она каждый день читала тихим шуршащим шепотом толстую книгу, которая называлось «Слово», и, бывало, он засыпал под ее шепот, а проснувшись утром, видел  мать все-так же за столом, читающей эту книгу. Сколько он помнит себя, книга эта всегда была у нее в руках. И Вовка знал место, куда мать ее прятала. И не рассказал об этом никому, даже дяденьке из сельсовета, который тоже хотел почитать ее и обещал Вовке дать много конфет, если он расскажет, где она спрятана. Конфет хотелось очень, но Вовка подумал, что если расскажет о том, где спрятана книга, то мама, узнав об этом, расплачется, тихо, беспомощно, не ругаясь на него, а Вовке такой ее плач не нравился, и когда что-то нехорошее случалось- например, пропадала их коза Манька- и она так плакала, у него внутри становилось плохо и пусто, словно у него украли сердце. И Вовка ничего не рассказал, хотя дяденька из сельсовета еще долго допытывался у него и много чего еще обещал.
   - Я молчал как партизан,- гордо сказал он, и глаза его победно блеснули. Война закончилась не так уж и давно, а про подвиги партизан в Белоруссии знали все и они были героями многих пацанов.
    Он рассказал, что мама истово- он произнес это незнакомое мне слово совсем обыденно- молилась за отца, слегшего, когда Вовке было 5. Умер он в прошлом году. «Последствия войны,- шептались на поминках соседки, а ему было непонятно, как война, окончившаяся, по нашим, детским, меркам так давно, могла дотянуться до его отца. И еще Вовка слышал, что молитвы матери продлили отцу жизнь, без них  он бы умер раньше. Вовка все это запомнил.
          У Вовки было еще два брата и сестра, все старше его. После смерти отца маме тяжело стало растить их одной, хотя и получала она пенсию за отца и еще работала в совхозе. Его часто приходилось возить по больницам, старшие дети  заканчивали  школу, их тоже надо было куда-то определять, и мать решила отдать его в интернат. И сыт будет, и одет, и грамоте обучат, и под присмотром, и больница рядом. Она ведь днями на работе, выходные редко в деревне бывают.
  - Хочешь, расскажу тебе что-то?- как заговорщик спросил он, решившись. Разве я мог отказаться?
  - Отче наш,- начал он свистящим  шепотом,- сущий на небесах, - глаза его стали наполняться глубиной,- да святится имя Твое, да приидет царствие твое…
 Тайная загадочность происходящего, его непонятность взбудоражили меня, я вслушивался в эти непонятные слова, стараясь их запомнить.  Вовка словно просил у кого-то всесильного и непонятного что-то важное. Так просить можно только у того, кто готов дать тебе то, о чем  ты просишь. Вовкина всегдашняя бесстрастность пропали, от волнения у него на глазах стояли слезы, он тяжело дышал.
  - Да будет воля Твоя. Аминь.- закончил он.
  Мы оба молчали. Я не знал, как и что об этом спросить, а он еще приходил в себя.
 - Так мамка моя молится, я слышал.- сказал он.- Она говорит, что это самая сильная молитва. Я ее выучил еще когда читать не умел. Я за отца ею молился.- добавил он.
      Я, не зная, о чем столь же важном могу рассказать в ответ, вдруг вспомнил, что мне однажды приснился сон о моей душе и что она в этом сне жила в трехлитровой банке. Что такое душа я не знал, но все-равно казалось странным, что она выбрала себе жительство в стеклянной банке. Рассказывая об этом, я потихоньку посмеивался. Вовке это почему-то не понравилось.
 - Нельзя над душой смеяться,- рассудительно, как взрослый сказал он. – И над Богом нельзя. Это грех.- твердо добавил он.
       В наших совместных прогулках он рассказывал мне удивительные истории: о пастухе  Давиде, который побеждал львов голыми руками, забирая у них из пасти украденную из стада овечку; о том, как Давид победил огромного великана, попав ему  между глаз камнем из неизвестного нам оружия – пращи и тем самым спас весь свой народ от порабощения; об огромной, до самого неба, башне, которую построили люди, только не смог объяснить, почему они не доделали это до конца; о великих царях с не нашими именами, один из которых хотел заставить трех юношей молиться каким-то идолам, а не своему Богу, а когда они не испугались и не подчинились ему- он приказал бросить их в раскаленную печь, а они не сгорели в ней, а вышли живыми и невредимыми; как море расступилось и пропустило убегавших от злого фараона людей, а его с войском утопило…  Об этом в нашей библиотеке , куда я уже был записан, не было никаких книг  и в кино, которое нам показывали в клубе по субботам и воскресеньям, тоже не показывали. А Вовке об этом рассказывала мать. Эти истории были написаны в ее загадочной книге.
     По мере нашего роста у нас появлялись новые занятия и увлечения. После отбоя, лежа под одеялами на скрипучих панцирных сетках, мы по очереди рассказывали разные истории. Мы называли это «кино рассказывать».
 - Кто сегодня будет кино рассказывать?- спрашивал кто-нибудь и начинался рассказ. Намешано было  в этих историях и правда с враньем, и вымысел, и детские мечты и фантазии. Часто просили рассказывать меня, так как я считался в классе завсегдатаем библиотеки и уже читал про подвиги   мушкетеров, про загадочного графа Монте Кристо, про разные приключения и экспедиции. Однажды мне захотелось удивить одноклассников и я шепнул Вовке, лежащего на соседней кровати:
 - Расскажи про фараона?!
- Хорошо,- подумав, ответил он. И начал рассказ… Сначала пацаны бросали реплики, посмеиваясь над рассказом.  - Ага, так не может быть! Не может море расступиться! Но после слов Вовки, что так написано в Слове, а Оно никогда не врет они молча дослушали рассказ. С тех пор редкий вечер обходился без Вовкиных рассказов. Он знал их множество.
            У пацанов к нему было странное отношение, смешанное с уважением и беспомощностью от того, что он поступал не так, как мы все привыкли. Обзывать его, дразнить, насмехаться, затевать с ним драку было неинтересно- он не обижался, не бросался на обидчика в драку, хотя и не был самым слабым из нас и трусом точно не был. НЕ смотря на свои осколки он мог подтянуться на турнике 10 раз, не юлил, как некоторые, перед обидчиками, но не мог позвать на помощь ни старшего брата, ни сестру. Он был один. Но  вел себя так, словно за ним кто-то стоит. Когда мы подружились- я начал заступаться за него  , хотя это по большому счету и не нужно   было.
    И еще он никогда не плакал. Ни от боли, ни от обиды. Единственный раз я увидел его в слезах когда пацаны из параллельного класса , насмехаясь, забрали у него тетрадку, которую привезла ему мать, просто и чисто одетая женщина с лицом, излучающим покой ,  в один из редких своих приездов- она переписала  от руки часть Слова и привезла его Вовке в подарок.  Она погладила меня по голове своей натруженной и немного шершавой рукой- я почувствовал, как мои волосы прилипли к ее ладони- когда Вовка сказал, что я –его лучший друг, и угостила вкусным большим яблоком из своего сада.  Его отпустили с ней в город, а они пошли не на карусели с мороженым, а в храм поставить свечки- так мне рассказал Вовка. Мама оставила ему денег- сорок копеек, завязанных в серый носовой платок. Для нас это были большие деньги- можно было купить много мороженого. Он тихо и беспомощно заплакал тогда, не зная, что делать. Привычные для нас слова про грех до этих, чужих пацанов, не доходили и на них никак не действовали. Я неожиданно для себя кинулся на них в драку, на шум прибежали пацаны из нашего класса, мы забрали у них исписанные мелким почерком листики и я отдал их Вовке. Я не понимал его такого трепетного и бережного отношения к этим листкам, я, наверное, просто понял, что это подарок от мамы, дорогой его сердцу.
      - Спасибо,- с благодарностью прошептал он.- Ты настоящий друг,- сказал он своим негромким голосом, в котором еще дрожали слезы. Высшей похвалы для меня тогда не было. Он отошел в уголок к окну и начал что-то шептать. – Господи, прости их,- услышал я.
       Он, как и я, записался в библиотеку, и   теперь мы ходили туда вместе. И кроме книг он читал и Слово. И рассказывал все новые истории. Так я узнал об Иисусе, Божьем сыне, который родился в овечьих яслях, хотя в ясли у нас водят только детей, для овечек, я знал наверняка, у нас яслей еще не было, и как он ходил по Земле и рассказывал всем людям об Отце, о том, как он послушен Отцу и делает только то, что скажет Отец, о том, как Отец любит нас, людей и потому послал Его, своего Сына, на смерть на кресте за наши грехи. Я многое из того, что мне рассказывал Вовка, не понимал, и тем более не мог понять, как можно было послать своего родного и единственного сына на смерть за чужие грехи? Неужели бы моя мама, которую  спрятали от меня 4 года назад на каком-то кладбище, отдала бы меня, своего сына, чтобы меня прибили к кресту и оставили так умирать на жаре? Неужели это можно назвать любовью? Любовь- это когда тебе дарят подарки, говорят приятные слова, обнимают, прижимают к себе крепко-крепко и незаметно для других целуют. Странная и непонятная для меня была у Отца любовь. Вовкины истории притягивали своей непохожестью на окружающую нас жизнь- их герои зачастую поступали не так, как это было знакомо нам. Таинственный мир открывался нам, детям-атеистам.
                Вовка рассказывал их часто после отбоя для всего класса, и я, чувствуя себя уже как-то причастным к нему, иногда не выдерживал и даже что-то подсказывал. Пацаны слушали их внимательно и часто спрашивали , если было непонятно, а Вовка обстоятельно, как мог, пояснял им что-то.
           Слава о нем пошла по нашему интернату, все чаще к нам на этаж стали приходить  ребята из других классов, знакомились, задавали вопросы, трогали его осколки. И, конечно, слушали его рассказы.
                Постепенно его перестали задирать в столовой или на дворе, и даже старшеклассники предлагали ему свою дружбу за просто так, а не  за конфеты из посылки. И я понял: к нему перестали цепляться не потому, что у него есть такой друг и заступник, как я по кличке «Псих», меня не трогают потому, что рядом со мной есть он, Вовка Заяц.
  Летние каникулы то летели быстро, как облака по небу, то тянулись как улитка. Я то вспоминал о своем друге, то забывал среди мальчишеских забот. Чем ближе было 1 сентября, тем сильнее мне хотелось вернуться в интернат. Старший брат, который забрал меня к себе, вернее, в дом родителей своей жены,  на каникулы, был для меня, конечно, дорог, я был влюблен в него и ходил за ним хвостом. Но Вовка это ведь совсем другое! Мы же и думаем и говорим на одном, понятном только нам, детям, языке. А детская дружба так хрупка, наивна и трогательна. Как мы, дети.
       Вовка на занятия не приехал. Воспитатели сказали, что у него «пошли» осколки и его отвезли в военный госпиталь на операцию и реабилитацию. Скоро он поправится и приедет к нам.  Эти страшащие слова - операция и реабилитация- насторожили меня.
  Я среди своих детских занятий, вдруг вспомнив о Вовке, начинал считать дни до его приезда. Это «скоро» никак не хотело приходить. Прошла первая четверть, заканчивалась вторая. После отбоя я рассказывал пацанам Вовкины истории, выдумывал новые, где героями были он и я. Ребята из других классов иногда подходили ко мне и спрашивали, когда он вернется и, почти по-взрослому, как у него дела. Хотя какие дела могут быть у мальчика в 10 лет… Но я, напустив на себя важность и осведомленность, говорил всем, что «скоро».
   Незадолго до Нового года в интернат на мое имя пришел конверт с письмом и открыткой. Я, еще ни разу в жизни не получавший писем, адресованных лично мне, взволновался от этого и с гулко колотящимся в ребра сердцем на подгибающихся от внезапной слабости ногах пошел в кабинет директора. Все письма и бумажки на посылки приходили в канцелярию, и их выдавала нам секретарша директора, усатая старая тетенька с горбатым носом, Клара Борисовна. Я узнал неровный Вовкин почерк и обрадовался до слез. У меня еле-еле хватило сил, чтобы сдержанно выйти из приемной и не распечатать конверт там же, на месте. Я сделал это в коридоре на подоконнике.  Я достал торопливо письмо, написанное на вырванном из тетради по математике листке. Внутри него, сложенного вдвое, была открытка. Мне она показалась невозможно красивой: на блестящем глянце была нарисована Новогодняя елка, с игрушками, гирляндами и снежинками. Под ней стояли красиво упакованные и перевязанные алыми ленточками коробки с подарками. И вдоль всего этого великолепия сверкающими снежинками шла надпись: С Рождеством с тремя восклицательными знаками.  Своим неровным почерком Вовка поздравлял меня не с Новым годом, а с каким-то Рождеством Христовым, неизвестным мне. Он желал мне счастья, здоровья и чтобы я поверил в Бога так, как верит  он. В письме он рассказывал, что ему уже сделали много операций, что организм его перестраивается куда-то и поэтому осколков «ходит» много. Ему говорят, что скоро выпишут. И он хочет поскорее приехать в интернат и увидеться со мной.  И что мама подарила ему настоящую книгу  в твердом переплете, называется Библия, и он узнал еще много интересного из нее и ему не терпится рассказать об этом мне.
                Я заплакал от счастья и радости: он нашелся, он меня не забыл, и мы скоро встретимся. Да и просто от того, что мы, детдомовские дети, не избалованы вниманием и подарками. А это была первая открытка в моей маленькой жизни, адресованная именно мне. На ней, как и на конверте, тоже  был написан адрес интерната и моя фамилия. Открытка от моего лучшего друга.
     Я спросил воспитательницу Марию Ивановну про Рождество Христово, и она попыталась мне объяснить что-то, но, видимо посчитав, что не гоже отвращать ребенка от общепринятого научно обоснованного мировоззрения, сказала, что я узнаю и пойму все это сам, когда подрасту.
   Я хранил эту открытку как самое дорогое. Да она и была для меня такой. Когда ее находили в моем портфеле другие пацаны и начинали разглядывать ее, шутя и насмехаясь и обзывая меня девчонкой, хранящей всякую ерунду, я, оправдывая данную мне в классе кличку «Псих» , кидался на обидчиков без всякого страха и забирал назад свое сокровище, как Давид забирал ягненка из своего стада у льва. Это было МОЕ.
            Я часто разглядывал причудливые вензеля на ней, в сотый раз перечитывал нехитрый текст пожеланий и ждал новых известий от Вовки. Больше от него ничего не приходило. И он все не приезжал. Воспитатели на мои вопросы отвечали, что он еще в больнице и старались завершить разговор. Может быть, осколков в нем оказалось больше, чем могло вынести его детское сердце и тело. Своего первого друга я больше не видел.
                Я рос, учился, взрослел, изменялся, как и положено каждому человеку. Росли и наши одноклассники. Детские переживания, обиды, радости и слезы остались в сердце и памяти. Началась и побежала взрослая жизнь. Она отодвигала все дальше и дальше то, что в восемь лет кажется самым главным в жизни. Некоторых из одноклассников уже нет в живых, кто-то сидит в тюрьме, кто-то смог выбрать в жизни правильные ориентиры и живет нормальной обычной жизнью. И вот теперь, спустя много лет,найдя этот конверт с открыткой в коробке из-под обуви в дальнем углу чердака я, перечитывая по памяти давно выцветшие буквы, думаю о том, как я прожил не маленькую, с радостями и горестями не совсем правильную жизнь, нагрешив в ней немало и много раз за это покаявшись, и  прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы Вовка, мой друг, если он жив, смог бы прочитать эти строки, узнал бы себя и откликнулся. А в них нельзя не узнать нас. Пусть эти строки станут той праздничной Рождественской открыткой, как  стала для меня и моих одноклассников праздничным подарком его тихая, нетребовательная жизнь рядом с нами.  Которая почему-то изменила всех нас. Рядом с ним мы узнали, что можно делиться последним и не считать себя обделенным,  что можно радоваться успехам другого, как своим, что можно помогать и делать что-то хорошее для других за  просто так, а не за конфеты, что если во что-то веришь- то надо идти в этом до конца и ничего не бояться, преодолевая свой страх, и что дружба- это когда рана у друга, а больно тебе, а любовь никогда не кончается, потому что если она есть в твоем сердце и ты делишься ею- ее не убывает, а становится только больше. И что родители- это не  пьяницы, которые сдали тебя в интернат, а люди, которым ты обязан своей жизнью и ты должен их любить и беречь.  Должен и все. Без вариантов. Потому что так написано в Библии, в книге, которая никогда не врет.
20.04.22.   08.20