Oblivione

Рыболов

Босиком на холодном песке
В небо полное руки тянула –
И барахталась рыбка в руке.
А потом это небо нырнуло

В это море. Не будет сторон,
Не поделятся право и лево.
Только неба огромный закон,
Даже если закончится небо.

На песке не осталось следов.
Ни бычка на ладони, ни детства.
И сидит на краю Рыболов,
И душе просто некуда деться.


Старик Шекспир

Скорей, скорей! – тут лучший вид и ряд.
С повисшего над пропастью балкона
Увидеть можно первый звездопад
Последнего в истории сезона.

Да ну какой к чертям Армагеддон,
Опять делили голубую шкуру.
Кричал петух. Молчал на небе Он.
Душа сильней цеплялась к телу сдуру.

Стоял экономический вопрос,
Едва прикрытый веточкой печали,
Работали газеты на износ,
И фиговые листья опадали.

Старик Шекспир однажды все сказал,
Быть может и по поводу другому,
Но чтобы англичанин выбирал
Твое «не быть» – еще не быть такому.


Прикид
                Их было девять

Штаны по облаку пройдут.
В карман закатится планета.
Взорвутся вороны в саду.
Звезды померкнет сигарета.

Лицо… Не разглядеть лица,
Проходит тень в костюме бога,
Одежде Господа Отца,
Как невидимка-недотрога.

И этот сад, и этот ад –
Корней и веток продолженье.
Любой из листьев виноват
И будет сорван в искупленье,

Познавший кровную вину.
Непозволительное знанье
Бросает листья в вышину
И обрекает на изгнанье.

Ну, докури меня в аду,
В колечках солнечной системы
Планету Данта не найдут
И не докажут теоремы.

О том, что дети за отца…
О том, что не было подвоха…
Пустует место подлеца,
И к черту катится эпоха.


Oblivione

Здесь та же жизнь, у жизни на краю
Библейский сад оставил отраженье.
В нем так же все предельно, как в раю,
И продолженья нет за огражденьем.

Беспечен день, не помнящий границ,
Качает лодку волнами прилива.
Но хрупок воздух, вязок щебет птиц,
И пустота за линией обрыва.

И тикает безмолвие в часах.
В поющих ивах прячется усмешка.
Сейчас кукушка тихо скажет «ах»…
Но, Боже мой, не помешай ей мешкать.


Гарпии

Где-нибудь. В парках города Дита,
Где на ветках качает плоды
И не могут наесться досыта
Полудев раскаленные рты,

Те же звезды на небе сияют,
Летний ветер гоняет листки,
Бовари от любви умирают,
Не успев умереть от тоски.

Шелестят вечерами аллеи,
Все привычно, а значит, не в счет,
Что закаты от губ багровеют,
Что зловонная речка течет.

На Плутоне бывает иначе,
Но пока созревают плоды,
Соком мертвое дерево плачет
И прохожие лица пусты.

Никому нет особого дела
До того, что бывает и нет.
Древний город, как блудное тело,
Собирает келен на обед.

Он от старости нем и бескровен,
Он такой же фантазии плод,
Этот призрак без стен и без кровель,
Этот крик, превратившийся в лед.


Пепел

Привязался бездомный мотив
И тащился за мной по пятам.
«Так и так, – говорил, – по пути.
Все дороги ведут в никуда».

И скулил, и хватал за рукав,
И заглядывал робко в глаза.
Был он слишком мазов и кудряв
Для свободно живущего пса.

И, не веря ни в Бога ни в Рим,
Никуда бы мы с ним не дошли.
А дорога лежала в пыли.
И вот тут расходилось с моим

Все его «никуда» каждый раз.
И сгоревший Иерусалим
Не стучал в него, как Клаас.


Лорелея

Где-то есть этот город и есть этот дом,
Человек у окна и метель за окном.
Близорукий старик – словно пепел и дым, –
Я не знала его никогда молодым.

День и ночь у окна он не гасит огня,
Где бы я ни была, он глядит на меня.
И белесые губы, немея,
Повторяют в бреду: «Лорелея».

Он придумал меня на речном берегу,
Но замерзла река, и деревья в снегу –
В божьем воске отлитые цапли.
Чье-то время стекает по капле…

Он его собирает в большие снега,
Простыню расстилает на все берега,
И приходит к нему Лорелея,
Все прозрачнее и ледянее.

Как старик постарел, не увидит она,
Только пепел и дым, и на небе луна
Облака распахнула мальчишке.

Он обнимет немецкую книжку
И уснет у слепого окна.