Кто-то третий

Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В тёмной утробе нашей матери мы не знаем её лица; из тюрьмы её плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира. Кто из нас знал своего брата? Кто из нас заглядывал в сердце своего отца? Кто из нас не заперт навеки в тюрьме? Кто из нас не остаётся навеки чужим и одиноким? О тщета утраты в пылающих лабиринтах, затерянный среди горящих звёзд на этом истомленном негорящем угольке, затерянный! Немо вспоминая, мы ищем великий забытый язык, утраченную тропу на небеса, камень, лист, ненайденную дверь. Где? Когда? О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!
Томас Вулф "Взгляни на дом свой, ангел"


Замечал ли ты когда-либо, что в самые трудные, моменты жизни между тобой и внешним миром обнаруживается кто-то третий? Нет, вовсе не бородатый старец на облаке, гневно взирающий на несчастья и подлости дольнего мира, и не образ ангела в небе, излучающий надежду отчаявшимся, – сидящий буквально в твоей шкуре, он смотрит на окружающее твоими глазами. Смотрит и всегда молчит. Когда, совершив нечто скверное, ты судорожно и неубедительно оправдываешься перед собой, он снова молчит, и в какой-то момент ты с удивлением понимаешь, что он не нуждается в твоих оправданиях потому, что изначально ни в чём тебя не винит. Так преступники, приговорённые к казни, порой чувствуют свою необъяснимую непричастность к содеянному ими – так и вседневное солнце одинаково светит и спасителю, и тирану. Светит и молчит. Нет в этом взгляде и в этом молчании ни укора, ни жалости – есть лишь неведомая сила бытия, превосходящая любую вину, существующая над справедливостью и милосердием.


Ёжась промозглым январским вечером в своём мешковатом пальто, я не заметил, как она резко свернула с дороги и забежала в приоткрытую дверь бистро. Но всё было сделано, чтобы я это вскоре заметил. И я решил не идти, не поступать, как обычно. Не мальчишка уже, чтобы бегать за юбкой. Пусть жуёт свой поганый бутерброд, думая, что я ушёл без неё. Её черёд нервничать.
Противный влажный морозец впивался в руки и лицо, мимо шли гогочущие компании молодых людей, бросая на меня снисходительно-презрительные взгляды, и от этого ощущение холода и беспомощности вперемешку со злостью становились ещё невыносимее.
Знает ведь, что мне некуда идти одному…
Приблизился к замызганному и мутному от внутренних испарений окну бистро и взглядом нашёл её. Как обычно, ничего не выражающее лицо, жующее бутерброд, ни взгляда в сторону. Теперь всё получается только так, как она хочет. Нет ничего проще, чем взять себе право на что угодно. И если мир тебе позволяет это право, если тебе удаётся достаточно запугать или закабалить мир своей волей, то он щедро предоставляет тебе любые права. Не пришла ли пора испортить этот чужой праздник жизни?
Врываюсь, устраиваю скандал. Возвращаем ключи, делим наличные, обвиняем друг друга во всём, что было и чего не было, разбегаемся навсегда. В который раз – уверенно навсегда. И только кто-то третий, спрятавшийся в глубине сердца, купающийся в противоречащих друг другу чувствах, ликует и оплакивает происшедшее – впервые отчётливо понимает, что в этот раз всё действительно навсегда.
Бездумно схватив со стола нож, кладу его в карман пальто и выскакиваю на мороз. Главное не пить сейчас. Выпьешь – дашь слабину, а потом ещё и виноватым будешь во всём. Нет, не хочу больше зализывать раны, пусть всё свершится сегодня – всё, что должно было произойти давно. Всё, что неизбежно однажды случится.
Сажусь в такси и вспоминаю наш последний скандал…


Она обвиняла меня в том, что я тайком писал шалавам. Она не могла этого знать наверняка, хотя могла и догадываться, ведь я запаролил свой компьютер и все учётные записи в нём. Сначала я использовал это, как средство шантажа, чтобы пробить её толстую шкуру безразличия, затем, не видя никакого успеха в попытках реанимировать наши отношения или хотя бы вывести их на другой уровень, я стал задумываться о реальном походе «налево». И был один случай, когда я не имитировал знакомство, а реально готовился стать клиентом. Назначил встречу. Как шкодливый пацан, прятал до поры в глубинах антресолей купленные втихаря презервативы, и однажды рано утром, совершив-таки побег из дома, погубил свою эскападу досадной мелочью. Телефон разрядился, и ни одного таксиста не оказалось в округе. Походив молча по сонным утренним улочкам, я почувствовал заметное облегчение то ли от того, что вынужден был отменить свои планы, то ли оттого, что отложил их...
А откуда мне знать, сколько самцов прошло через неё, вчера или в первый день нашей встречи, в мечтах или в реальности? Всё это отменено. Теперь я еду в никуда по ночной зимней дороге, глядя на чёрные кроны деревьев, проносящихся за оконным стеклом. Часть из них уже отряхнулась от позавчерашнего снега и голыми руками качающихся веток колыхалось на ветру под пасмурным небом, словно призывая грозовые тучи поскорее омыть их свежей водой.
– Между двумя всегда есть кто-то третий, – сказал с ухмылкой водитель такси.
Я впервые взглянул на него, и его лицо вызвало у меня отвращение. Почти лысый, с тонкими тараканьими усиками и козлиной бородкой, длинным шпателеобразным носом и треугольной челюстью, он был в её вкусе…
– Ты бы жил да не тужил, если бы знал это заранее, – добавил он.
– Я так долго ждал этого момента, – заговорил я так, будто знаю своего визави много лет, – словно сорвал с лица тяжёлую и душную маску паяца, вынужденного играть идиотскую роль, написанную кем-то безо всякого смысла. И весь этот глупый спектакль, растянувшийся на годы, был нужен только для этого финального действия. И вот, я смотрю: нет подо мной сцены, нет передо мной зрителей, и я могу дышать наконец-то легко.
– Урок, не нужный никому, - продолжил мой собеседник, – ни куратора нет, ни судьи, ни режиссёра. Только маски вокруг. И теперь ты умеешь видеть сквозь них настоящие лица.
– Нет, я не вижу лиц. Я вижу пустоту.
– А это и есть истинное лицо человека, – его ухмылка стала шире, – всё это также просто и естественно, как, например, разговор с незнакомым таксистом поздней ночью. Ты думаешь, я злонамерен или благодушен? Нет. Я сам не знаю, кто я. Быть может, я один из тех, о ком грезила твоя пассия. Может быть, я пялил её раком и по-собачьи, а может быть нет. Как и ты, как и каждая живая душа на свете, я пустотен. Но природа не терпит пустоты, и потому позволяет тебе надевать на меня любую маску – какую захочешь.
– Какую я способен разглядеть. Мы не выбираем свои маски, и люди не выбирают, кого они увидят в нас. Кто-то решил всё за них, заранее. И потому любить человека может только тот, кто умеет верить. Верить – значит обманывать себя. Тогда маска оживает и спектакль жизни продолжается. Я вспоминаю отрочество, первый поцелуй. Она была божественной красоты, и когда я наконец приблизился к её губам, мне стало трудно дышать. Из её ангельского рта ударил смрадный запах то ли гнилых зубов, то ли больного желудка. Я вынужден был задержать дыхание, чтобы всё-таки довести начатое до конца. И когда поцелуй закончился, я чувствовал одновременно сильную эрекцию и тошноту. Мы немного помолчали и я, стараясь говорить максимально деликатно, проявляя заботу и неловко улыбаясь, сказал ей… Сказал, как мог. И она обиделась. Я успокаивал её, мол, это пустяки, досадная мелочь и всё легко поправимо. Хотел даже взять дело в свои руки, сводить её к врачу. Но она быстро пришла в себя, видя моё замешательство, и натуральным голосом мамки, успокаивающей нерадивого сынка, сказала, чтобы я не суетился. «Я тебя не люблю, просто ты симпатичный, и я тебя поцеловала. Ну. Ты же взрослый, всё поймёшь правильно». И я всё понял правильно. Этот момент был реальным облегчением оттого, что между нами вдруг возникла какая-та недетская ясность, освободившая нас от всех ритуалов и лжи. От необходимости оправдываться друг перед другом… и вести её к врачу. Сейчас я понимаю, что никогда никого не любил потому, что видел всех насквозь. Видел в каждом гнильцу, непостоянство, ненадёжность – это делало невозможным сближение душ, порой это даже мешало сближению тел. Только это был уже не запах изо рта, который можно легко перебить перегаром или сигаретным дымом – «запах» души…
– Непостоянство, ненадёжность – даже мать может разлюбить своё чадо. Так кого же ты всю жизнь искал?
– Искал кого-то третьего… Точнее, всех троих сразу, – я вдруг засмеялся, – как в одной песенке поётся: она на кухне повар, в постели шлюха, а в жизни мать. Да, любви нет. Есть похоть – с этим всё понятно. И ещё поиски матери или отца. Фрейда недооценили. Так вот и ходят по миру великовозрастные лбы, ища молоденькую мамку или мудрого папку, сокрушаясь, почему всегда им в других чего-то не хватает. Так все, кто меня окружал в жизни, сейчас мне видятся призраками, героями чужого фильма, цветными тенями чужого веселья в плоской проекции на холодной стене моей пустой комнаты. Образы, образы, образы, бесконечно сменяющие друг друга, посылающие мне воздушные поцелуи и тающие на холодном кафеле. Привет. Прощай. Я тебя люблю. Я больше тебя не люблю. Я думал, что знаю тебя. И «небо всё точно такое же, как если бы ты не продался» и «будто бы под небом и не было меня!» Их никогда не было рядом со мной. Вас никогда не было! А ведь если бы мы понимали… Если бы нас не обманывали с самого детства,  мы бы разделяли…
– Разделяли и властвовали?
– Да, в первую очередь властвовали над собой.
– Властен ли ты теперь над собой? Можешь ли, прозрев, делать всё, что пожелаешь? – он взглянул на меня, прищурив глаза, точно знал ответ заранее.
– Когда понимаешь, из чего сделана жизнь, люди и твои желания, то больше не испытываешь от них удовольствия. Сначала оно ещё удерживается по привычке, а потом стремительно чахнет. Всё это, как разоблачённый фокус, который больше не интересен. Ты знаешь, что монетка остаётся в руках фокусника, а птичка не умирает и не воскресает. Во всём этом непотребстве, кроме разочарования, отчаяния и беспомощности, остаётся только одно подлинное чувство, непрошенное, обречённое чувство сочувствия. Возможно, единственное чувство, которое можно назвать бескорыстным. Оно не ищет своего, не судит по статусу и внешности, порой не отличает друга от врага, человека от птицы.
Так, недавно у нас на балконе горлянка свила гнездо и стала высиживать птенцов. Это было последнее событие, которому мы искренне умилились. Возможно, порадовались. Самец не появлялся рядом несколько дней, и мы уже стали беспокоиться, как быть с птенцами. Но однажды я заметил, как горлянка отлетает от гнезда и возвращается. Значит, сама добывает еду, справляется как-то. На сердце отлегло. А потом, спустя пару дней она улетела и больше не вернулась. Два маленьких волосатых чудища уже открыли глаза, я подложил им корм и воду, но они, видимо не смогли пропитаться сами. Я ощутил знакомую, раздавливающую тебя в дерьмо беспомощность, я ведь не знал, как их кормить, стал читать об том. Это оказалось очень сложно, и шансов было мало… Я спросил её, что делать, и она сказала: «ничего, выживут и хорошо, а нет – так нет». Так прошёл день, другой. Я выходил и смотрел на них, успокаивался на минуту, видя их живыми, а потом снова представлял себе их окоченевшими, умершими от голода, и погружался в тягучее болото жалости к ним и презрения к самому себе. Мысли путались, но я уже не спрашивал – я давал себе внятный ответ: лучше бы эти яйца разбились сразу, лучше бы птенцы не рождались никогда. Скольких ещё я не смогу спасти? Из трусости, по невежеству. Почему я не полез из кожи вон? Почему я не пошёл до конца в их спасении? Мне страшно думать, что где-то в глубине я даже не боялся худшего исхода, а стыдился выглядеть нелепо перед другими, которым эти птенцы безразличны, и не хотел нарушать свой комфорт. Я выбрал преступное невмешательство. А что было бы, если бы на месте птенцов были люди, дети? Я боюсь, что поступил бы точно также. В выученной беспомощности…
– Ты даже сочувствие поставил на службу собственной лжи, – перебил меня таксист, и в его голосе появились новые, металлически нотки не то ярости, не то уверенности, – как же вы, люди, обожаете врать себе! Неужели ты не понял ещё, что сочувствие для тебя – слишком слабое ограничение. Для других оно значит гораздо больше. И они не скулят о сострадании, а без колебаний лезут на амбразуры или врываются в горящий дом, если потребуется. А ты лишь ноющее трусливое ссыкло – такие как ты больше всего и орут о сострадании и самобичуются. Пожалуй, это самая нелепая поза, которую можно представить. Воин зла с разбитым добром сердцем, беззубый шакал, пытающийся влиться в стаю овец.
– Я не понимаю тебя.
– Вспомни, когда ты не чувствовал ни к кому сочувствия. Напрягись, вспомни.


И я вспомнил, как было всё легко и предельно ясно, когда мной овладевал гнев, уязвлённое самолюбие, ненависть к врагу или тяжёлое опьянение. Именно тогда я был самим собой и делал то, для чего я предназначен самой природой. В этот момент становилось так очевидно, что нет в мире ни зла, ни добра, что нет в нём никаких обязательств и законов – только бушующая стихии силы, безжалостно сметающая всё на своём пути. И потом было страшно от этой правды. Страшно, что с этой правдой тебе не останется выбора – только быть собой до конца и быстро сгореть, сметённым другими силами мира, противостоять всем системам, обществам, культурам, пока они не ополчатся против тебя и не раздавят своей военно-административной мощью. Люди думают, что ложь страшна. Нет, страшна правда. А ложь – это и есть их жизнь – каждодневная, рабская, противоестественная самой природе, самому бытию, лживая трагикомедия. Становление личности – это всегда разрушение личности. И это воистину страшно.
– Ну что, – снова ухмыльнувшись спросил мой визави, – сделаешь ли ты то, что по-настоящему хочешь?
Мне стало страшно, ибо я понял, что он имеет в виду
– Сделаешь или нет, трусливое ссыкло, вертел я твою шалаву мать на кукане и твою подружку пялил раком и по-собачьи! Как же мне надоело твоё детское, сопливое, ****ское, педерастическое нытьё!
Выхватив нож из кармана пальто, резким движением полоснул мерзавца по горлу...


– Да, всё не так с финалом, – подумал я, – додумаю рассказ завтра.
Выключив свет в своей комнате, я надел пальто и вышел на балкон. Птенцы, оставленные горлянкой, уткнулись клювами друг в друга и спали, часто дыша. Она спала в своей комнате, плотно закрыв дверь, чтобы не видеть и не слышать меня.
В наших краях зимой снег часто сменяется дождём, и глядя на пасмурное небо, я понял, что вот-вот будет дождь. Вышел из дома и со знакомой смесью тяжёлых чувств, ставших уже привычными, направился куда глаза глядят.
– Финал точно нужно доработать, – мелькнула в голове мысль.
– Уж лучше пусть жизнь допишет его, чем этот бездарь, – ответила ей другая.
Перед глазами я видел птенцов, затем детей, рыдающих над убитым голубем, – я видел эту сцену однажды в юности – и всех слабых и беспомощных на этом свете. Одни погибали, а другие не могли им ничем помочь.
Вынул из кармана бумажку с фатальным диагнозом, скомкал и выбросил – в больницу мы уже не поедем…
Такси, возникшее словно из ниоткуда в пустом ночном городе, остановилось рядом, и водитель спросил:
– Куда поедем, брат?
Я назвал первый адрес, который всплыл в памяти, и словно дождавшись посадки в машину, только я захлопнул дверь, хлынул долгожданный дождь.
Мы ехали молча. Редели по бокам угрюмые высотки с бессонными светляками окон, местность становилась всё больше равнинной, небо изрезалось ящерицами молний. И так мне хотелось, чтобы там, в вышине, осиянный грозой, возник спасительный образ ангела или матери – кто-то третий между мной и миром, способный излечить нас от равнодушия, беспомощности и трусости. Сокрушённый, разбитый, как тот ребёнок, рыдавший над голубем, только без слёз, я вглядывался в небо усталыми глазами, ища, как обычно, вовне безымянную, спасительную родительскую силу.
Что-то быстрое и яркое ударило в лобовое стекло на повороте, и дорога закрыла небо.

По треснувшим и разбитым стёклам барабанил ливень, необычно тёплый для этого времени года. В намокших развалинах машины лежали два бездыханных тела, над которыми медленно поднималось облачко едкого серого дыма. Моё окровавленное лицо, запрокинутое к небу, показалось мне торжественно-серьёзным. Кто-то третий смотрел на всё это моими глазами, медленно паря над угрюмым ночным ландшафтом, наблюдая как поодаль с гор сходят пробуждённые к жизни ливнем мутные селевые потоки. Ещё дальше скорая вода, вышедшая из берегов, затапливала нетронутое жнивьё на окраине города, а камнепады накрыли собой скот вместе с пастухом.
Над горем и мерзостью жизни плыл кто-то третий. Плыл и смотрел своим вечным, немигающим и бесстрастным взглядом.



18.04.2022