Лигия Лопухова

ЛИГИЯ ЛОПУХОВА
(1930 - 2001)

Был трудный год. Война ещё не знала,
Что близится победный поворот.
И шли составы к тыловым вокзалам
От всех меридианов и широт.

И этот ранним утром в город мой
Пришёл – какой-то скорбный, нежилой.
С охраной на площадках тормозных,
Кой-где ещё досматривавшей сны.

Откатывались, глухо плача, двери,
Выталкивая на металл путей
Полураздетых и совсем растерянных
Каких-то женщин, стариков, детей...

Они ещё с одежд своих дорожных
Не отряхнули пыль, а уж молва
Неясная, а потому тревожная
В наш городок со станции плыла.

Шли женщины. Все в чёрное одеты.
Несли узлы на сгорбленных плечах.
А сзади: мал-мала, худые дети.
И страх в глазах раскосых глухо чах.

Шли озираясь: вдруг кто бросит камень
Иль словом бранным рубанёт сплеча.
И встречные суровели глазами:
«Не сселят зря», – решая сгоряча...

Гортанный звук речей их был невнятен:
«Крым... Молоко...» –
«Не много и не мало!
Как будто на курорт явились, тати», –
Судили мы суровей трибунала.

В голодном детстве, в уличной стихии
Рождались клички подло и легко.
И вслед им мы (из-за угла лихие)
Орали: «Крымтатарымолоко...»

И – словно гром с небес! В столовой детской,
Где нас подкармливал бумкомбинат,
Увидели сидящих по соседству
Тех, сжавшихся от страха, татарчат.

Голодные глаза косят сторожко.
Казалось, сердца слышатся толчки.
И крепко алюминиевые ложки
Сжимают худенькие кулачки.

И шёпот поварихи, из любви
Перловку добавлявшей в наши миски,
Звучал каким-то новым, высшим смыслом:
«У матери все детушки – свои...»

ВОСПОМИНАНЬЕ

Дядя-тётя Маруся… Воспоминанье
С этим именем странным приходит ко мне.
Очень ярко и крупно, как на экране,
Снова детство моё в той жестокой войне.

…Дядя-тётя Маруся – наш конюх больничный.
Галифе. Козья ножка торчит изо рта.
Ей старухи твердят: «Что смолишь? Неприлично!
Ты же баба, Маруся». – «А… Ни черта!»

Но старухи шипели: «О Боже Исусе!»,
Оглушённые свистом горячим кнута.
«Не поймёшь: то ль мужик, то ль ты баба, Маруся!»
А Маруся в ответ им: «А вам на черта?»

«Дядя-тётя Маруся!» – дразнились мы тоже,
Когда шла она мимо, к ночи усталая.
Мы стремились порой быть на взрослых похожими
Не со зла, а скорей от бездумья, пожалуй.

Но она не гневилась. А что ей, весёлой!
На ногах кнутовищем обмотки поправит,
В Новый год навезёт нам разлапистых ёлок,
Детвора – мигом в сани. И счастлив, кто правит!

Ей обязана я причащённостью к ветру,
Лихо рядом летящему с гривой коня.
А свалюсь – встать поможет: «Вот чёрт! Ну, не сетуй…»
Вновь поймает коня и подсадит меня.

Но однажды… Однажды в промёрзшей конюшне
Я нашла её, сжавшуюся в комок.
Было зябко. И хрупал соломой в кормушке
Отощавший за зиму усталый конёк.

Побелев и глаза свои чёрные сузив,
Она выла так страшно, пронзительно, тонко,
Что, опешив, я: «Дядя, – сказала, – Маруся…» –
И замолкла, увидев в руке похоронку.

О, как билась она головою о стенку!
Как тоскливо и горько сказала мне:
«Ах ты, чёрт! Станешь тут вот и дядей, девонька,
Коли все мужики полегли на войне».

…День Победы! Счастливее дня я не знаю.
Мы примчались на станцию в грузовике.
Здесь оркестр громыхал, пар над рельсами таял…
И смеялась, к щетине отцов приникая,
Детвора: нет войны – нет и места тоске!

И стояла в сторонке Маруся. Седая.
В тёмном платье. С кнутом в побелевшей руке.

ВОЕННЫЕ ЗИМЫ

Как зимы военные были люты!
Полвека живу я всё в тех же широтах
и жду ежегодно (не без маеты)
подобных тем давним...
Пустая забота!
Возможно, в неправде меня уличат:
мол, полно-ка, не перетягивай вожжи!
Что, дескать, морозы случались и позже.
Покрепче военных-то, под пятьдесят!..
Возможно.
Отсчёт ведь у каждого свой.
А я вспоминаю тот утренник ясный,
январский, сверкающий, весь голубой,
с прозрачною дымкой от солнечной каски.
Она чуть накрыла вершину сосны.
Вот-вот и снега подожжёт на угоре.
И вспыхнут вокруг разноцветные сны,
что в детстве нас часто спасали от горя.

...Но мне не пришлось их увидеть тогда.
Смерзаясь, струилась вода из колонки.
Я всем своим худеньким телом легла
на ручку, храня эту струечку тонкую.
В корыте змеились, сплетаясь, бинты
и красили воду в багрянец рассвета.
Лишь миг – и они уже словно клинки,
блестят от закалки мороза и ветра.
Отливщик-мороз, чародей и злодей,
нас гнал от колонки, разбойно присвистнув.
Развёл мурашей под шубейкой моей.
До боли ручонки в голичках он стиснул.

А мама полощет в корыте бельё.
Ей после дежурства поспать бы вначале:
всю ночь эти сильные руки её
бойцов бинтовали, носилки таскали...
Как в те времена была мама красива!
Как женственна в старом пальтишке своём!
Но таз с леденеющим, тяжким бельём
она, не сгибаясь, до дома носила.
С корытом за ней поспешала. След в след.
Да, верно: у каждого есть свой отсчёт.
Мне было неполных одиннадцать лет.
А мама совсем молодая ещё.
Красивая. Стройная.
Я откровенно гордилась:
здороваясь с мамой, мужчины
склонялись к рукам её, так, беспричинно,
с галантностью прямо почти довоенной.
Она же их за спину прячет смущённо,
стыдясь обмороженной их красноты.
И грустью светились глаза потаённо.
...Как зимы военные были люты!

***

Земля. Земля...она нам все прощает:
зловещие проплешины костров,
асфальта панцирь,что дышать мешает,
снарядов вспашку,леса редкий кров...
А мы,для настоящего радея,
заглядываем в завтра не всегда...
Нам кажется,что долгие года
природы житница не оскудеет.
А если оскудеет? Что тогда?