труба

Глеб Светлый


                повесть


                Труба


               
                1


… то есть, не то чтобы Буся любил залипать в трубе... он просто жил там... и любое сношение с реалом воспринимал, как каторгу, как ад; как осуждённого ведут на казнь, а он жить хочет!..


Ну, вот представьте: вы принц-крови — в незнамо аком поколении — разрубаете, кря, всех чудищ на пути к своей принцессе!.. и вот, уже принцесса! Вот она! (осталось только пройти последний уровень!..)


и здесь мочевой пузырь выдаёт такое, что, кря, не в силах уже терпеть Буся срывается, чтобы не опростаться в свою нижнюю одёжку.


Или, я даже не могу предположить: поверите ли вы, или
нет!.. Буся, как это он любливал делать: опруживал, значится, четверых полицейских — возле входа в участок... ну и дворами, дворами.. через какие-то значится: дома, квартиры, свалки — ну, то есть, уходит от полиции. И вот: хрях, бух — с какого-то моста... Атасик!.. хамара-яма, дуй не стой!..


Ну, то есть, говоря по русски: погоня в самом разгаре...
и тут прямая кишка его: выдаёт такие кульбиты, такую, как говорится абсерваторию... что начинается погоня уже в несколько другое место... и он, бросив мышь, к которой прикипела, как говорится, рученька-т его белая (как к любимой, единственной!), - несётся уже совсем, значится, в другое помещение.


Он, вот эти его: выносы, выбросы, выплески, опростания из виртуала — терпеть просто не выносил. То это тело замёрзнет, то ему, етить, жарко. И ведь замёрзнет — это не то, что замёрзло там и всё на этом. За каждым русским словом: скрывается повесть целая.


Что значит это русское слово: замёрз? Это значит, надо вставать, искать какую-то одёжку, а её естественно, ещё попробуй — поди-ко найди. И потом, если даже и нашёл, ну, обязательно: или не подходит, или жмёт, или не греет... то есть надо идти и искать ещё что-то!


А это всё время, которое на реал, если честно, тратить было до того противно — аж до тошноты. Поднимались нервы, начиналась истерика: время, время, золотое своё время! тратить на такую вот дрянь: как поиск одёжки.


Или проголодался... Да это целый уже роман надо писать; Льва Толстого вызывай - ён те накропает: «Главное ето НЕПРОТИВЛЕНИЕ! Приходите вороги: режьте нас всех, как курей, как гусей — главное НЕПРОТИВЛЕНИЕ».


Естессно: автоматически, инстинктивно — идёшь к холодильнику. Куда ещё идти голодному человеку? (не
каменный чай век-то) Но там, или мышь повесилась: мама в командировке, а ён уже всё сподъел; или молочка скисла, или просто открыл: чё-нибудь, нюхнул, а там просрочка — да ещё такая — хучь из дома беги - вонь несусветная.


Да нет, торгуют милые дамы: улыбаются тебе, вежливо разговаривают, ну, то есть, это явно не они хотят на смерти Бусика нажиться (эт-т-т-т-т-то так Бусика мама называла). А кто тогда???


И ладно, он был здоров и нос его сразу почуял эту, очень мягко выражаясь, просрочку (просроченную рыбу, проще говоря — тухлятину), а если бы у него был грипп и нос не дышал? И соответственно и вкусовые сосочки при гриппе бы не работали: вкуса бы т.е. не чувствовал. Тогда мало хорошего в протухшей рыбе и вот она: смерть неминучая.


Вот вам, герметическая упаковка, вот вам цивилизация, вот вам ёкарный бабай, вот вам культурная среда, вот вам любовь к ближнему!


Ну нет, короче говоря, ни шиша в холодильнике. И это оч-ч-ч-ч-чень даже повезло — если не гриппуешь и не заглотил отраву. Ну, как вам реал? Как вам родные пянаты? Как вам: радоваться каждому мгновению этой жизни?


Переться, короче, надо в лавку (названную зачем-то супермаркетом: букв-то как много... в шоп и то, как-то поприглядней). Надо брать деньги, оставленные мамой на чёрный день, во второй заначке (потому что мама была в курсе нерасторопности Бусика), так как первую заначку он или потерял, или у него её просто вытащили.


Ну и здесь-то уже точно роман Льва Толстого начинается: надо знаменитого классика из других миров вызывать. Или лучше Достоевского: он потоньше будет.


Обязательно, выйдя из подъезда, он обнаруживал, что одет слишком уж легко и встречный ветер просто продувает все его косточки наскрозь. Иными словами: нужно возвертаться.


Потом, уже на ходу, обнаруживалось, что ни фига его кроссовки не просохли и чуть ли не хлюпают, а это можно простыть и загреметь в постельку, от этого, на месяц запросто.


Но это он, правда, стоически терпел, терпел, как триста спартанцев, а что делать... и обдумывал: куда бы ещё воткнуть обувку, чтобы она в конце-концов просохла. Над газом что ли повесить, просушить? Пол года батареи не греют эт-т-т-т-то не шутка. И не всегда за эти пол года: жарень стоит необъятная, когда просто обувку на балкон бросанул и она там, глядишь и просохнет, ежели не будет грозы.


А так: дождь, холод, сырость — средняя полоса России. 
Таёжные, заболоченные леса начинаются невдалеке от Москвы — за Клином. Вот, как это всё переносить? Как с этим жить - с вечным холодом, с вечной сыростью?


Вышел из дома: солнце светило, пока шёл: уже небо заволокло, дождь пошёл. С зонтом ходить в его возрасте и при его поле — было, как-то не совсем комильфо. В юности всегда в моде: бесшабашность, безбашенность, оторванность и отмороженность. И поэтому шёл Буся до магаза стоически принимая на себя  все капли ледяного дождя: хотя хорошего в этом было мало.


Не совсем понятно здесь, кстати, юмористическое отношения Чехова Антон Палыча к своему рассказу «Человек в футляре». Тем более, что он был врач и он был в курсе почему в России носят калоши и выходят из дома с зонтом — хотя и светит солнце.


Да потому, что вот оно ещё и светит по выходе из дома, а вот уже глядишь, как-то ненароком и тучка набежала, и дождь пошёл. А все простудные заболевания его барышень-пациенток начинались именно так: застряла карета, барыня вышла на травку, где-то в травке наступила в лужу и вот они уже и промокшие ботиночки-то у красы-ненаглядной.


Дома, на третий день, а то и на второй: температура и пошло, поехало: кашель, жар, бронхит... далее — хоть лечись, хоть не лечись: воспаление лёгких... месяц болезни: с отчаянной борьбой за жизнь и в лучшем случае эти жуткие страсти заканчиваются чахоткой, или
туберкулёзом... а в худшем барыня отправляется в миры, где нет этого холодного дождя, промозглой сырости и вечного озноба.


И все, в общем-то, истории его больных барышень и молодых людей, как под копирку: попала под дождь, попал под дождь, шёл по лужам, промокли ботинки. «Шёл по улице малютка: посинел и весь продрог». Почему был без галош: дак светило солнце. Такие вот они «Цветы запоздалые». Такая вот она — погода в центральной России.


Негров жалко: совсем без воды живут. Ну, приезжайте вы к нам; даже все вместе: всю нашу воду не выпьете. Правда простынете: ну вот, опять не уважили. Конечно, сейчас медицина развилась невероятно и практически всех Чеховских неизлечимых пациентов сейчас вылечат; но, тем не менее, болеть: ну, очень мало приятного. Тем более, что грипп: он уничтожает наше сердце — вплоть до летального исхода.


Короче, хоть и не до нитки, но, как всегда промокший Бусик заходит в магаз: а тута-а-а-а-а... а здеся-я-я-я-я... Кто только на тебя не кашляет и кто только не чихает. Причём дамы, или абсолютно без масок и соответственно без совести, или в маске, но с которой, как в фильме ужасов, свисают какие-то грязные лохмотья.


Буся шарахался от таких персонышей, стараясь обойти их подальше. Вообще он, по молодости лет, не мог переносить никакой: мерзости, гадости, низости. Не мог переносить чего-то: сопливого, вонючего, грязного и больного, которые пусть даже у него просили денег... явно, то есть, помощь была нужна этим людям.


Но это не просто... к этому надо прийти в процессе жизни: не видеть, то есть, ни грязь этих людей, ни вонь, ни убожество... быть, то есть, выше всего этого и проявлять только жалость к этим людям, только жалость и больше ничего... но это не просто, это не просто, что уж там говорить: даже для взрослых-то людей — быть выше всех этих мерзостей - сопутствующих сумасшедшему человеку... и видеть пред собой — только психически больного и помогать больному: денюжку, то есть, давать ему на хлебушек.


Это не просто и до этого надо дожить: в процессе, как говорится, эволюции... по ходу пьесы... по ходу развития спирали... по мере возвышения спирали. Буся был в начале этой спирали, в самом, то есть, низу... и поэтому, что вполне естественно, он просто шарахался практически от всех.


Или там обратятся к нему с каким-нибудь вопросом, но как он может ответить кому бы то ни было?.. если он, там, весь в своих мирах... если он, там, весь, к примеру, в грязном латинском квартале и думает, как избежать перестрелки с наркозависимыми, или с наркомафиозными подонками... он только отскакивал от всех, как ошпаренный и не знал, как побыстрее отсюда выбраться из этого нервного, какого-то сгустка сумасшедший истерики, которая царила возле касс — где у всех, вдруг, заканчивалось жизненное время, жизненные минуты и даже секунды!..


То есть, к примеру, тот же человек провалявшийся весь день на диване и просмотревший весь день в окно — на дождь и на ворон мокнувших под дождём... тут, вдруг, не мог простоять уже даже одной секунды: подождать, когда т.е. обслужат стоящего перед ним человека.


Он, вдруг, этот лежебока, начинает метаться от очереди к очереди: высматривать у кого сколько лежит в корзине продуктов и долго ли т.е. он будет там у кассы, отнимать его жизненно-важные секунды; как-будто ему под водой, как водолазу, кислород перекрыли и пошли секунды на то: выживет он, или останется на дне морском на веки-вечные.


И так же, как этот лежебока, начинают, вдруг, себя вести все люди у касс. И от этого-т вот и создаётся вся та невменяемая атмосфера возле кассиров, где вот уже и пошло, и поехало: «Женщина, куда-ж вы прёте-то с корзиной?», «Почему без очереди, молодой человек?», «Я только посмотреть...», «Что посмотреть? Закат на Тунгуске? Молодые, но наглые до невозможности!»


Бусю здесь начинало трясти какой-то внутренней дрожью: он со своей корзиночкой, где прижились только батон да кефирчик, чувствовал себя, какой-то последней белой вороной.


Окружали же его дамы кряжистые, дебелые и знавшие для чего они здесь живут. Их с верхом набитые корзины
на колёсиках ломились от яств. То есть, у них и дом был, и семья крепкая, и огромная — с отменным аппетитом, и она была там главная и лучшая повариха.


То есть, дамы-то все были как-то отсюда и они уж точно знали: для чего живут и для чего пшеницу сеют.


Не то что он: вырванный голодом из виртуальнага пространства и даже не всегда ему было важно, что на кишку кинуть: чем, то есть, заткнуть этот голод: сосущий, грызущий, вдруг, его изнутри и с какой-то стати.


Да, он воспринимал это, как данность, неизбежность, условие существования... а что, мол, делать? Не с голода же подыхать... Но чтобы салатик, или супочек сверху поливать майонезом — это было не про него. Он суп-то едал, когда только мама приезжала с командировки.


Видя его нерасторопность, те кто стоял сзади, быстро просачивались вперёд... но, что делать, как говорится, закон жизни: слабый должен покинуть поле боя... Буся всё проглатывал и упорно жался к какой-нибудь из дебелых дам, чтобы хоть когда-то попасть к кассе: хоть и была у неё тачанка полная яств.


Впереди начиналась истерика дамы из-за неправильно висевших ценников, или из-за плохого обслуживания. Люди гибли даже не за металл, а за нерасторопность, нерадивость, за ошибку — за обычный человеческий фактор: поднятие друг у друга давления приводило к гипертонии, гипертония к гипертоническому кризу, гипертонический криз к инсульту, или к инфаркту... Ну, это было обычное дело.


Буся терпеливо жался и терпеливо ждал, когда примутся за него. И вот оно: раздалось! Первый залп из всех орудий и начало атаки! Весело и жутко — одновременно! И грянул бой!!!
- Карта «Магнита» есть?
- Нет... - ну, это он выучил.
- Товары по сниженным ценам... - кассир чтой-то там начинает перечислять, но он не въезжает о чём это она.


Не въезжает, то есть, абсолютно...
- Что? - переспрашивает он.
Кассир, которая целый день сидит, как на вулкане, как с голой попой на передовой мелькает перед снайперами: всё никак не могущая прыгнуть: в воронку, или в окоп... и вот, белеет своей попой в прицелах: пулемётчиков, автоматчиков, миномётчиков... и жалеет о том, что она ни негр — потому что тогда бы попа не белела... и не светила...


И вот, она начинает повторять то: о чём её заставляют повторять и за что она получает деньги, но он совсем даже и не понимает о чём она. Он смотрит на неё и думает: какой у неё красивый грудной голос, какие красивые — как лесные, таёжные озёра — глаза... в которые бы только окунуться и плыть, плыть, плыть...


Что делаешь ты здесь, бедняжка? Уничтожаешь своё здоровье в словесных перепалках: израниваешь свои эластичные, молодые и здоровые сосудики — высоким давлением, которое тебе поднимают эти тётки, которые знают для чего они здесь живут.


Нам бы в глушь — в эту - с тобой, малышка. Нам бы в таёжную эту глухомань, на бережок этих озёр... и жить там, жить с тобою, крошка. И вместе гулять по берегу и слушать: плеск волны... и шум ветра... и шелест листвы.


И потом, и потом, и потом только и догадаться, что эти озёра и есть твои глаза... В которых только утонуть и жить там вечно... И жить там вечно... в твоих глазах... в твоей Любви.


«Какая же она красивая, о боже, - так думает Бусик, - как великое, неземное, божественное произведение искусства. Именно божественное произведение искусства, потому что никакие художники не могут создать такого чуда, такой отрады, такой благодати... Здесь именно вдохнуть жизнь в произведение искусства: что художники, конечно, близко не могут сделать.


И вот, величайшее искусство: оно живёт, дышит, улыбается... что-то говорит: голосом, который тоже является высочайшим творчеством — несравнимый ни со скрипкой, ни с роялем... звук её голоса только успокаивает, окутывает покоем, вселяет надежду: в жизнь вечную и бесконечную... и блаженную, и отрадную и благодатную».


«И неужели же этого никто не видит? Неужели же этого никто не замечает? Что перед ними величайшее произведение искусства, божественный творческий шедевр: пред которым только преклонить свои главы и поразиться, и удостовериться, что Бог — Он есть!.. раз создаются такие шедевры.


И вместо того, чтобы быть центром поклонения, храмом преклонения, - она защищает, как может, от злобных тёток - своих подруг по торговому центру... и хоть и не визжит, и не верещит, но давление-то у малышки всё одно поднимается.


Наверняка имеет особо любимых и одарённых сродственников, которые её называют: дурой и тупой, да и как только не обзывают... и она в это поверила, - потому как правы же они во всём — люди жизнь прожили.


Как пить дать: есть какой-нибудь чел, который её использует для откачки спермы из мошны и тоже: и считает дурой, и называет дурой, - и в это уж она на сто процентов поверила: ну, не могут же все поголовно ошибаться.


И ведь это так и есть, что никто в ней никакого божественного шедевра и не видит, и не замечает... мол, мало ли в многошёрстной, там, толпе: разных дур и таких вот тупых дураков, как он сам — то есть, Бусик.


Всё это проносится конечно в его голове за какие-то доли секунды, микросекунды, доли атома. Но сангвиники — это люди, которые соображают тако ж за доли секунды — тем более, когда видят чашу весов склоняющуюся не в их пользу.


- Молодой человек, ответьте уже что-нибудь! - бухнулось в его барабанную перепонку.
- Что? - как-то совсем уж невпопад спросил он.
И даже кассир в первый раз здесь обратила на него внимание.


Конечно, такие персоныши целый день проплывают пред нею: фланируют, так сказать, но фокус тем не менее акцентируют. Но он уже понял: «Надо рвать когти! Надо рвать когти!» - забабахало в его голове, как экран компа в виртуале — во время опасности.


- Нет, нет... мне ничего не надо... - выдал он из себя — угля на гора (выработал т.е. руду).
«Господи, как это запомнить: на все вопросы, мотать головой и говорить: «Нет, нет, мне ничего не надо»».
- Пакет будете брать?
- Нет, нет, мне ничего не надо... - долбил он уже бодро, как дятел.


- Семнадцать рублей есть у вас?
- Нет, нет... - начал было он, но мелочь-то у него была...
«Ах вот они здесь, значит, какие! Вот они здесь какие штучки-то вытворяют! Вот они, какие здесь порядочки завели! Вот они как прикалываются! То есть, всё время говорить: нет — не проканывает!»


Глаза их снова встретились и он поплыл, поплыл, как на картине Марка Шагала «Над городом»... И он полетел. Полетел...
«Б-б-б-боже, какие глаза... какие глаза... какие таёжные озёра... Боже, кто это и где говорил, что человек не может жить и не Любить... Чтобы жить и не Любить!.. и не важно даже: кого, или что... ну, не важно: другого человека, родину, речку, небо, лес, природу... работу, искусство, творчество... книги, музыку...


Б-б-б-б-боже, человек не может, чтобы жить и не Любить... И совсем даже и не важно: кого, или что...»


Бусик относился, как раз к тем людям, которые совсем уже т.е. не могли жить без Любви. Он влюблялся целыми днями и практически во всех подряд. Трудно было даже сказать: в кого бы Бусинка не был влюблён по уши... ну, разве что в корпулентных (крупных) тёток, которые знали для чего здесь живут. А так во всех...


«Нет, некоторые всем ветрам назло: упираются и идут против Любви, - так мыслил дальше Бусик. - То есть, не любят никого и ничего. Всеми фибрами души стараются не любить: никого и ничего. Аж из кожи вон лезут, чтобы никого не Любить.


Но кончается это всё плачевно: алкоголизмом, наркоманией, сумасшествием — короче, медленным, но верным самоубийством самого себя. Да потому, что не может человек, чтобы жить и не любить... жить и не любить... жить и не любить — это невозможно, немыслимо, невероятно.


И Бусинка Любил... Любил... Любил... Любил и этого кассира, и давно уже, хотя видел её всего лишь одну минуту...
- Вернее да... - сказал он не отрывая глаз от её глаз.
«Всю жизнь только и идти вместе с ней вдоль прибоя. Слушать плеск волны. Смотреть не отрываясь друг на друга... и говорить, говорить, говорить... О чём? Да это и не важно даже совсем.


Так... о чём-нибудь... о чайках, о цвете волн, куда плывут облака... слушать бы только её голос, только её голос... только её голос. И смотреть друг-другу в глаза...
и не налюбоваться, чтобы никогда, никогда...


И величественные сосны и ели будут шуметь от порывистого ветра и махать им своими пушистыми лапами, и она будет без конца убирать свои длинные волосы со своего лица, чтобы не мешали ей смотреть на него, на него, на него... И всё будет их: Любить, ласкать и лелеять: и чайки и лилии в озере её глаз и кувшинки... 
и даже само небо будет синеть только для них...» - он плыл, он плыл, он плыл: как на картине Марка Шагала «Над городом»»


- Это когда-нибудь кончится, или нет? - прогромыхал над ним голосище здоровенного сангвиника нависшего над ним, как Владимир Маяковский со сцены, который вынимает из широких штанин: и прямо на сцене, заметьте господа, прямо на сцене!.. - молодой человек!.. вьюноша!
- Да, да... - лепетал он, дёргая руку из кармана с мелочью и та посыпалась по полу.


И хотя он тут же бросился собирать её, но сангвиник (т.е. быстро мыслящий, быстро соображающий человек и лидирующий во всех, то есть, отношениях) уже положил за него свои деньги — лишь бы только Буся сгинул с глаз его долой — навеки вечные.


- Молодой человек, ну отойдите хотя бы. Дайте пройти, - Владимир Маяковский был вне себя от ярости и с удовольствием бы всадил Бусику в бочину свой ботинок — который, кстати, так и продолжал ползать по полу собирая свою мелочь... но что-то сангвиника остановило — может быть тюремный фактор?


- Молодой человек! И ребёнок! - грохотало уже где-то за Маяковским, - вы что, издеваетесь на нами? Что у вас там случилось?
- Да вот, мальчонка, мелочь свою просыпал... - оправдывал его уже — вынимающий из широких штанин, - я заплатил уже за тебя, мальчик. Кефирчик свой забери.


Сангвиник всё ж таки, как-то, переступимши через него: загружал в корзину свой пробитый товар.


Да, Буся бежал... бежал с поля боя... как Николенька в «Войне и мире» потому, что его сильно Любила мама... Но слава богу, в последнем и отчаянном порыве, всё ж таки, схватил свой кефирчик и батон. Ну, голод, как говорится, не тётка: хлебушка не даст.


«Какая же она красивая... - так думал он до дома идучи. - Ну, опозорился конечно, как всегда... Ну, что делать? Что делать? Что делать? И мальчонка и ребёнок, и как только они меня не называли при ней, и она всё слышала.


Да это конечно и понятно, что я такой девушки: близко даже не достоин... Кто я и кто она? Я, если так на поверку, ежели без дураков, без балды (как говорят особо утончённые ребята с их двора) вообще никто. Никто, ничто и звать меня никак. Ни денег, ни работы, ни учёбы: вообще т.е. ничего. Ноль без палочки! Или даже лучше: нуль без палочки.


И кто она?! Кто она?! Кто она?!


Но какая же она всё таки красивая!..»
В общем с Бусиком было то, что происходило с ним постоянно и практически без перерыва.


О как же прав был тот человек, который сказал, что просто люди не могут жить без Любви, без состояния влюблённости, без чувства любования кем-то, обожествления кого-то... без чувства превознесения, поклонения кому-то...


Сюда, конечно же, примешивается блуд, но куда только эти черти не примешиваются, куда только они не прискрипываются... Но Любовь безусловно перевешивает всё, перевешивает всё. Возвышается над всеми страстями, как вечный монолит, как незыблемый колосс. Потому что правят миром высокие законы нравственности, высшие моральные устои, светлые правила поведения...


и если что-то низменное и прилепливается, и выстреливает, и отравляет наше существование... но тут же за дело принимается: наша высокая мораль, стыд, совесть, - которые не слова, совсем даже не слова, а такой незыблемый и не передвигаемый фактор, такое недвижимое обстоятельство всего нашего существования, - через которое не перешагнуть, не перелезть, не перепрыгнуть.


И если кому-то и удаётся, даже, невзирая ни на что, растоптать и стыд свой, и совесть: то кончается это всё очень даже плачевно для дерзновенного — очень даже плачевно. Так, что лучше и не пробовать, господа. Лучше и не пробовать.


                2


Так улыбаясь сам себе, поражаясь своей: ненужности, никчемности и неприспособленности к каким-то даже элементарным жизненным условиям, - Бусинка дал себе слово больше в этот магаз не ходить, а ходить в лавку поменьше, где нет эдакого ажиотажа вокруг кассира.


Заглотив дома и батон, и бутылку кефира, рука его как-то сама собой (заметьте) нашарила клаву на ноуте... то есть не по велению мозга, а сама как-то собой, - и вот он уже ехал на коне: вдоль какой-то, шумящей перекатами речки и слушал завывание волков.


«Где это я?» - так думал он. И хотя игра была знакомая, но он не совсем улавливал, где он. Небо потихоньку смеркалось и конь уставший за день выбивал на каменьях копытами совсем даже не вальс Мендельсона.


Вдруг, конь захрапел и встал, и даже осадил назад:
- Ну, ну, Яр, что с тобой? - он похлопал своего друга по шее, а сам стал вглядываться в ёлки свисавшие с обрыва.
Что-то не совсем ему тут нравилось. Конь заржал и бросился в сторону — так что у Светозара даже доспехи звякнули и кольчуга о них затенькала.


- Яр, да что с тобой? - натянул он поводья, с трудом усидев в седле.
Вместе с этим он зорко оглядывал окрест. Ну, так и есть: вот они серые комки, четыре серых комка отделились от ёлок и покатились жизнерадостно с обрыва.


- Пять, шесть, семь, - считал он клыкастых. - Вас немного, господа? - струнил он коня под собою.


Яр совсем одурел под ним и блажил по полной: пытаясь перейти с места в карьер.
- Стой, Яр, осади, с этими справимся, - натягивал он повод еле удерживаясь в седле — именно так конь его хотел пуститься вскачь.


Выбрав оружие, а именно арбалет: он троих волков сбил ещё до подлёта к ним — несмотря на все старания Яра испортить ему стрельбу, - ну, стрелял он хорошо. А потом уже выхватив меч-кладенец рассёк первого прыгнувшего в пах коню — надвое.


- Так, господа, ещё желающие есть? - выкрикнул он кружа с конём на одном месте.
Трое волков кружили вокруг них — выбирая удобный момент — броситься к животу коня и выпустить ему кишки.
- Ну же, господа, смелее! - выкрикивал Светозар маша кладенцом над головою и тут увидел, как с другого места — опять же от ёлок — отделилось ещё семь, или восемь серых комков.


- Да, Яр, ты был прав, всех нам не потянуть. Уходим! - он слеганца тронул коня шпорами и тот рванул, и полетел...
- Извините, господа, заминочка вышла, - бросил он волкам, - договорим в следующий раз! В среду приходите!
Волки рванули следом и один умудрился таки нырнуть коню под живот — благо Светозар вовремя это заметил и рубанул кладенцом: отсекши его голодную башку.


Они уходили вниз по реке и вначале оторвались очень даже хорошо, но пологий берег упёрся в скалу. Пришлось скакать в тайгу. И тут уже пошли: буераки, реки-раки. Волки стали настигать. Местности он не знал здесь абсолютно.


- Эх, попалась бы дорога среди ёлочек, сразу бы перешли в карьер и оторвались. А так, в галоп даже не перейти, плетёмся быстрой рысью... Именно плетёмся...


Волки настигали. И вот, когда уже приготовив арбалет к стрельбе, он присматривал к какой ели, или сосне привязать коня, чтобы заслонить его собою: отгоняя волков мечом. Вдруг! Именно вдруг!


Увидели глухую таёжную дорогу.
- Ну тка, по ней наддай! - шепнул он на ухо Яру.
И тот вновь рванул в свой любимый карьер. Два раза, то есть, его уговаривать не пришлось.


Дорожка была хорошая и тянулась, и тянулась, и тянулась... ели только, да разлапистые сосны, - хлестали их своими лапами, но дорога не кончалась и они всё дальше и дальше уходили от серых.
- Эт-т-т-т-то хорошо, вот эт-т-т-т-то хорошо! - оглядываясь назад говорил Светозар — волки явно уже отстали и перешли в аутсайдеры.


Он даже стал струнить уздой своего Яра и тот перешёл в галоп, а после и пошёл рысью, когда совсем уже стемнело.
- Однако в какую глушь они нас загнали, - так молвил Светозар, - не зги не видно.


Долго ли, коротко ли ехали они так — в полной темноте - как вдруг, заметил он во мгле — среди ёлок — мелькнул огонёк.
- Ну-тка, давай шагом, - натянул он ещё поводья и конь послушно пошёл шагом.


Подъехав, увидели поляну, на поляне изба, хозяйство. С теньканьем кольчуги о доспехи он слез с коня. Странно, но никакие собаки не выскочили к ним навстречу, не залаяли. Он держа коня во поводу дошёл до крыльца.


И вдруг, услышал откуда-то сбоку:
- Кто таков? - девичий голос.
Обернулся, девушка целилась ему из лука прямо в лицо и вот-вот уже готова была спустить тетиву, - продырявить т.е. стрелою его красивое лицо с бородой.
С такого расстояния стрела запросто могла пробить его голову — тем более, что целилась дева профессионально — целуя тетиву.


То есть положение-т его было куда как более серьёзно. Он поднял руки показывая ей ладони.
- Путник я, от волков уходили, еле ушли. Неужто не пощадишь? - спросил он видя её серые глаза, которые даже не думали с ним шутковать.
- Крест покаж.
Здесь Бусинка понял, что влип.
- Ты, что шутишь? - спросил было он.


- У меня тетива звенит — срывается, - дама не шутила.
Но к счастью Буси, крест у Светозара был и он вынул его из-за пазухи — из под доспехов.
Дева со скрипом ослабила тетиву, лук проскрипев, как дверь старая на сквозняке: даровал ему жизнь.
- Да ходят тут всякие... - девушка оттулила стрелу из лука и положила в колчан.


- Кто ходит?
- Да разные... - она кивнула на дверь, - заходи в избу-то. Гостем будешь.
- Д-д-д-д-да. Коня бы спрятать. Штук десять волков за нами идут. Навряд ли перестали преследовать.
- Вон в сарай веди, закроем там.


Они закрыли коня на засов и прошли в избу. Жила девушка по походному: ни подзорчиков, ни задиночек, ни рюшечек в избе не было; тако ж: кружев, занавесочек и тюлей.


Запалив от печных углей лучину, она поставила её в подлучнике на стол и закрыла ставни.


Накрыла чем бог послал: каша в казане, да хлеба печёного. Помолившись, сели трапезничать.
- Что ж ты одна в такой глуши? - заценив кашу спросил Светозар.
- А ты никак свататься собрался?
- Свататься? Да нет.
- Ну, тогда поспишь, да и скатертью дорога.


- Как же ты одна живёшь?
Дева пожала бровями, поглядела в тёмный угол.
- А ты меня одиночеством не стращай. Зато никто не сглазит, порчу не наведёт, не проклянёт.
- Что ж за деревня такая: из которой ты одна, да в такую глушь?
- Обычная деревня: где все друг-друга проклинают, - и чем родней — тем только горше. Родные-то, уж те, совсем друг-друга не щадят: зная т.е. слабые места своих близких — по ним только и бьют. И ты меня: в другую-какую деревню и не заманивай — не надо.


- Знал я одну такую деревню, где все бабы были ведьмы - поголовно, а мужики — ведьмаки. Бывает же такое...
- Ты видать просто мало жил в других деревнях. Везде одно и тоже. Бабы ревнуют мужиков, делят между собой. Зависть, злоба, гордыня. Все эти низменные страсти ведут к сумасшествию. И женщина считающая себя нормальной: начинает в одиночестве своём завидовать женщинам более успешным, - у которых и муж, и не пьёт, и хозяйственный.


И вот, завидует и злится, завидует и злится: и изо дня-то в день, и из ночи в ночь. Почему у соседок всё есть, а у неё ничего. Здесь даже не надо: ни иголок проклятых под крыльцо подбрасывать, не трусы грязные под кровать им сувать, ни прочих проклятых вещей делать: вплоть до того, что просто веточки им — заговорённые на тропку подбрасывать.


Когда ты завидуешь и злишься, завидуешь и злишься: здесь уже не надо даже и следы соседок твоих проклинать — проклятие посылать по следу. Проклятие уже идёт к ним. Уже идёт.


И вот, сама ты сумасшедшая и распространяешь вокруг себя: одно лишь сумасшествие. И вот, уже муж у соседки... муж никогда не пьющий: начинает, вдруг, бухать, как проклятый. Хотя, почему: как?


И ты узнамши об этом сначала так посетуешь, посетуешь (даже возможно и искренно это сделаешь) прислонимши ладошку-то к щёчке, а чуть отойдёшь и радость-то сатанинская так и пойдёт в тебя, так и пойдёт в тебя — от того, что кому-то плохо - не одной, то есть, тебе. Радость от того, что в такой вот хорошей и успешной, и здоровой семье, - поселилося твоё сумасшествие, и будет сейчас изводить эту здоровую семью — пока совсем т.е. не изведёт.


О-о-о-о-о-о-о... вот же где кайфуха-то. То есть не одной тебе худо, а ещё кому-то! А особенно радует, когда была-то: здоровая и не пьющая, и работящая семья.


Ты думаешь откуда в России так много пьющих: и мужчин, и женщин? Почему по миллиону, каждый год, 
погибает в нашей стране бродяг? А бродяги, в нашей стране: в основном — пьющие.


Кто-то из них замерзает в пьяном виде, кто-то травится на свалках и помойках: потому, что все они просто сумасшедшие люди — проклятые кем-то и когда-то. И вот эти больные люди, пропившие всё на свете: и имущество своё и дом: идут по улице — потому, что жить-то уж им, давно уже негде... и псы адовые, и прочие твари из ада, идут по их пылающим следам и пожирают их муки, и лакают их страдания.


И вот, эти больные люди: сунутся к одним воротам, а их гонят; сунутся к другим дверям, а им по шеям; захотят хоть в стогу сена переночевать, а их из сена-то вилами. Потому что падающего - подтолкни, ослабленного — добей, слабого заклёвывай — бей и унижай. Вот законы твоего сумасшедшего общества: в которое ты меня пророчишь. Но я не хочу.


Я не хочу жить в этом сумасшествии и быть такой же, как и другие, сумасшедшей.


- Но ты погоди, погоди, - струнил её Светозар, - а как же вера Христианская? Не от людей к тебе пришла?
- Причём здесь вера Христианская? Ты сам сколько пригрел людей, которые бродягами плетутся по Руси? Ты скольких из них приютил, которые по миллиону в год вымирают, как мухи?


- Погоди, погоди... - резонил он её, - как тебя зовут?
- Зовут? Зачем тебе?
- Ну, меня зовут Светозар, а к тебе, как обращаться?
- Обращаться ко мне: сударыня и на вы пожалуйста.
- Хорошо, сударыня. Я, например, как и другие люди: подаю просящим на хлебушек, но приютить... Приютить больного алкоголизмом — это несколько другое. Это впустить в свой дом — сумасшествие.


- Но это же твой брат во Христе и он замерзает.
- Да, это мой брат. Наши души сотворил единый Бог-Отец. Но это больной мой брат. Это сумасшедший мой брат. Вы, сударыня, когда-нибудь жили с алкоголиком? Вы знаете, что это такое?
- У кого в России родственники не были алкоголиками?
- Ну, тогда и говорить не о чем, тогда вы сами знаете,  что такое: сумасшедший в доме. И одно дело помочь ему не умереть с голода, другое запустить в дом сумасшествие. Он и имущество твоё пропьёт и дом твой спалит и сам ты, так же, как и он — пойдёшь по свету мыкаться.


- То есть, вы себя сумасшедшим не считаете?
- Нет, я конечно болен всеми страстями: так же, как и все; и молюсь, чтобы Бог меня спас от этих страстей (Буся только поражался: откуль такие познания, такие речи в его голове), но я не являюсь рабом низменных страстей. Здесь всё ж таки надо разграничение.
- Какое разграничение между братьями во Христе? - толмила своё сударушка.


- Я всё таки вижу, сударыня, что вы не жили  с алкоголиком в одном доме. Который с утра ползает на коленях, умоляет о пощаде и прощении, - причём искренне всё это, сударыня, искренне!.. Обливается слезьми и ни граммочки даже не врёт. Потому, что это: да, действительно, это твой брат во Христе.


А вечером, он же! приняв свою порцайку спирта, или барды: раздваивается. Т.е. происходит раздвоение личности — шизофрения. И он же будет, или с топором за тобой носиться, или душить тебя, или дом поджигать — в зависимости — куда сегодня поведёт его
шизофрения; куда поведёт его та тварь, тот зверь, те бесы - которых он впускает в себя: целый легион.


И я даже понимаю, что это не он, что это твари из ада, которых он запускает в себя, но от этого же не легче, сударыня. От этого же не легче. Он тогда виноват в этих адских злодеяниях; тогда он в них виновен, - когда он начинает пить. Когда начинает. Зная, то есть, наперёд: чем это заканчивается. Зная про свою шизофрению, зная во что это всё перерастает, зная про своё раздвоение личности, - он будет, опять же, ползать на коленях и умолять дать ему хоть пятьдесят грамм: ханки, молочка от бешеной коровки, бардени.


Здесь его вина: зная, что он болен алкоголизмом, или шизофренией (это одно и тоже): ползать, тем не менее, на коленях и умолять: дать опохмелиться и вновь стать бешеным, как та самая коровка. Вот в этом его вина.


И поверьте, сударыня, это много хуже: чем чумного себе в дом запустить. От чумного ты просто заразишься и умрёшь: так же от чумы. А здесь — не то. Здесь ты запускаешь в свой дом сумасшествие. Легион бесов. Вы хотите этого?


- То есть, пусть он замерзает?
- Так почему же замерзает? Есть же какие-то приюты, ночлежки. Я и даю ему на хлебушек деньгу, чтобы он до этих приютов добрался.


Другое дело, что он не хочет до этих приютов добираться (для людей попавших в трудную жизненную ситуацию) — потому что им там, бродягам, помогают с трудоустройством, а работать он не хочет. Ну, это уже другое дело. Это уже не ко мне. Я же не могу за каждого жизнь прожить. Я не могу, сударыня, за каждого жизнь прожить!


Дай Бог мне: за себя-то жизнь прожить - не стать таким же, как они — сумасшедшим.


- То есть, смотрите, что получается. Сначала мы все, своею злобой, своими проклятиями: делаем из людей сумасшедших; а потом, когда все мы: сделали из здорового человека — больного - мы даже на порог его не пускаем.
Или вы хотите сказать что никогда не злобились ни на кого и не проклинали?
- Да нет, всякое было в моей жизни.


- Дак вот он и болен поэтому; и из-за ваших проклятий в том числе. И теперь вы его не пускаете на порог — потому что, как вы говорите: бо слишком уж он болен. Мол, чересчур уж он болен: даже работать не хочет.
- Сударыня, я даю ему денег, чтобы он добрался до приюта. Другое дело, что он туда не идёт и не хочет идти, а эти деньги он пропивает. Это другое дело.


Это его дело. Может быть, когда-нибудь, он всё таки очнётся и захочет сам выбраться из этого ада; не захочет больше жить в аду и пойдёт в приют, где его могут вылечить от алкоголизма и трудоустроить.


- Да, он болен, он чисто физически даже не может добраться до приюта. И если вы его не впустите в избу: он замёрзнет и умрёт.
- Нет, ну, тут конечно, в каждой ситуации жизненной нужен свой подход. На одну ночь, конечно, пущу переночевать — ежели, например, крещенские морозы стоят. Но на следующий день, снабдив его деньгами, скажу: чтоб трогал он к приюту, к странноприимному дому и устраивался там на работу.


                3


- Как у вас всё это ладно и складно получается. Вы даже, как-то на крыльях взлетаете над ситуацией: в которой сами же и виновны! Из-за кого он стал сумасшедшим? Из-за тебя же - в том числе! Кто виноват, что он из здорового: стал больным? Да ты же и виноват.


Потому что у каждого человека копятся: вот эти все проклятия — обращённые к нему (ведь мысли материальны) — так называемые лярвы. Они прилепляются к каждому человеку и начинают клевать его, как курочка — по зёрнышку: во сне, конечно же, во сне.


Начинает сниться человеку что-то адовое — без конца и без края. И вот, по капельке отравы — каждую ночь — эти лярвы из себя изжимают в чашу терпения — проклятого человека — которую ежели переполнить отравой: то и происходит помутнение сознания.


Это если, конечно же, искренне не молиться. Если не обращаться к Богу за помощью.


И однажды, когда чаша эта переполнится: человек уже проснётся с изменённым сознанием. Он будет всего бояться. Будет бояться даже выйти на улицу. Так вот действуют эти лярвы проклятия — так они изменяют сознание.


То есть, при выходе на улицу: человеку будет казаться, что он сейчас упадёт и будет валяться у всех на виду, как затычка, там, какая женская, или окурок. Ну, мало ли, из-за чего он упадёт: инфаркт там, инсульт, или другое что с мозгом...


Дело-т совсем ведь, совсем ведь даже ни в этом: из-за чего он рухнет. Здоровье-т у него такое же не важное, д как и у всех других людей. Внезапно, например, тромб оторвётся, что бывает даже у самых здоровых людей и человек просто умирает на полуслове. То есть, приток крови к мозгу закончится тогда, когда он не договорит даже слова.


И человек падает и валяется: как самая распоследняя ветошка, как самая распоследняя дрянь на дороге: как плевок, как гандон использованный, как выблеванный денатурат.


И так-то вот ясно — это всё представив, проклятый человек аж испариной покрывается от ужаса; аж ручеёк ледяной начинает струиться — между его лопаток — ручеёк состоящий из ледяного пота — так-то вот действуют лярвы проклятия. Так-то вот они действуют.


Да и действительно, что такое наше сердце: наш пламенный мотор, наш, как оказывается, самый главный орган в организме? Да так... мяса кусок. Кусок какой-то биомассы, который, как там работает — это никаким даже врачам: незнаемо и неведомо.


И от чего это сердце, там, останавливается — в конечном итоге, на поверку-т, в резюме — не знает никто. Так, патологоанатом: распилит там, распотрошит, - выдаст, там, какие-то заученные фразы: и все ему поверят. А кто такой это патологоанатом? Кто он: бог, или ангел? Он такой же, как и мы все, и не знает
абсолютно ничего, как и каждый из нас.


Почему это сердце остановилось? И почему оно бьётся?
От чего зависит: вся эта частота сердечных сокращений? Вернее само это сердечное сокращение? От чего это зависит? Что сокращает — это сердечное сокращение и что сокращает всю нашу жизнь?


Такие вот дурацкие вопросы, но которые (ежели не молиться Богу и не икать у Бога спасения) просто убивают.


И ещё даже больше убивает проклятого человека — то, что он вот рухнет когда: то будет валяться у всех на виду, как какая-то распоследняя дрянь... И люди будут шокированы просто до невероятия: мол, как же так? Вот только что человек стоял и вдруг он лежит... и в совершенно даже некрасивой позе.


Не как, то есть, Балконский под Аустерлицем, что даже Наполеон залюбовался... а как распоследняя, то есть, грязная прокладка — олвейс плюс с крылышками... И вот, некоторые отойдут с омерзением — с маской брезгливости на лицах. Другие будут шокированы до того, что даже не будут знать, что им даже делать — в такой вот ситуэйшин.


Ну, то есть, человек просто стоял, весь, как говорится, в своих мыслях... И вдруг, ни с того-ни с сего, перед ним падает гражданин и в совершенно даже в некрасивую позу; даже в какую-то развратную позу. И эти люди будут просто стоять в шоке и не знать даже, что делать.


Третьи сматерятся, что испортил им: тёплый, воскресный вечер.


Кто-то может быть даже и подбежит, и будет  пытаться даже оказать, какую-то ему первую помощь... и будут искать для звонка в Скорую: две копейки (хотя в Скорую, вроде бы, бесплатно), но всё это до того противно. До того всё это со стороны выглядит: противно, мерзко и гадко.


И абсолютно будут правы те — кто, с омерзением на лицах, просто отойдёт подальше... случись всё это, например, на остановке автобуса, или в самом троллейбусе. И такие вот всё мысли и образы будут просто доканывать этого человека. Просто закапывать, добивать, изничтожать.


Они будут являться, в общественных местах, и так ярко, так образно, так живо: самый великий ужас будет охватывать его именно среди людей... что он будет и бледнеть и потеть, и дрожать в предобморочном, и в предынфарктном состоянии — именно рядом с людьми.


И когда за месяцы, а может быть и годы: лярвы доведут проклятого человека до того, что он даже из дома своего будет бояться выйти (нечисть никуда не торопится: она пребывает в вечности), будет даже бояться выйти под под открытое небо: хотя на работу-то идти ведь как-то надо... тогда, когда-нибудь совпадёт и так, что человек и выпьет, и надо будет ещё раз в магазин за чем-нибудь сходить.


И вот, ранее этот бы поход, за сто метров, стоил бы ему не малого пота и крови. Во-первых: он бы по улице шёл
бледнея и потея от того, что сейчас вот, у всех на виду-то, он и рухнет. И все — кто увидит его в это мгновение — будут очень даже шокированы и будут вечно проклинать его за это.


А во-вторых — очереди — уже в самом магазине. И в кассу, там, за чеком... ну, потом уже с чеком за продуктами: там правда уже полегче. И главное-то ведь, то, что уже не сбежишь никуда! Вот ведь, что главное!


Ну, то есть, сколько там стоять — минут пять, десять — до кассира?! Но доживёт ли он до него?! Дотянет ли он до кассира!? Вот ведь, где вопросы, по сравнению с которыми все остальные отодвигались не то что на второй план, а то есть вообще ничего не значили и не существовали.


И конечно же те, кто никогда, вот именно с этим, не сталкивался — тот скажет: сумасшествие какое-то... А мы что, скрываем что ли? Да это сумасшествие. Именно 
так и действует сумасшествие. Вернее, конечно же, это только одно из его бесконечных действий.


Итак: дотянет ли он, до кассового аппарата? А кто он такой чтобы дотянуть до кассового аппарата? Или до кассира, чтобы эти строки были здесь более поэтичны...
Сердце ухает так, как-будто кто-то ломом, в пустой бочке, раскачивает и бабахает им по рёбрам. И вот, то в эту сторону рёбер бабахнет, то в другую...


А тот, кто раскачивает этот лом в бочке?.. Вдруг, он не захочет больше качать этот лом? Ну, там, устанет, или ещё от чего... Ну, например, просто не захочет. Может быть такое? Да сколько угодно!


При нём, лично, люди падали: бледнели, как снег и падали плашмя — не остерегаясь уже ничего. Так вот и он рухнет. Вдруг, чальнику просто осточертеет качать этот лом: именно тогда, когда он стоит в этой чёртовой очереди — за маргарином? Ну?.. исключается?


Или вполне даже возможно!? И ужас вновь накатывает и охватывает его и пот начинает струиться по телу. Вот она смерть. Вот она смерть. Вот она — смерть.


В таком состоянии: в которое он постоянно попадал — из-за своего сумасшествия — даже здоровый человек впадал бы в предобморочное состояние: не то что он, с его уже издёрганными нервами и сосудами. И он не раз, и не два: выбегал из очереди, и бегал по улице — пытаясь хоть как-то успокоиться.


А потом, а потом, а потом... ну, продукты-то нужны; ну, жить-то как-то надо... и вот, плёлся понурившись обратно в магаз, - как в своё время тащился на казнь Достоевский: когда, мол, ещё дойду... до когда, мол, ещё подымусь по лестнице?..


Так любой поход в магазин, превращался у него: в поход на эшафот: к плахе, там, или к верёвке.


А тут, когда случилось ему, значится, сходить до магаза выпимши, то он себя не узнал! Он шёл по улице - как-буто так и надо! Он шёл по улице походкой альбатроса, который годами земли не видит! И ему было абсолютно плевать на всех людей!


Рухнет он там у всех на глазах, или не рухнет? И на эту ситуацию ему было совершенно плевать. Причём именно так, именно в такой вот последовательности: просто плевать на всех людей — потому, что плевать!


А как он встал в очереди!? Как он стоял в очереди!? Не-е-е-е-ет... Тот, кто никогда не был сумасшедшим, тот никогда не заценит, и не оценит, и не споймёт, - как он стоял в очереди. Он стоял в очереди к кассовому аппарату, к кассовому аппарату он стоял в очереди!.. как нормальный человек! О как!!!


О-о-о-о-о-о-о... Он не потел, не бледнел, давление его не зашкаливало, тахикардия не разрывала его сердце на мелкие частицы... на мелкие осколки... Он просто стоял, как и все в очереди, и в ус даже не дул! О как! Т.е. как любой нормальный человек!


И так-то вот и начался его алкоголизм: когда он любое, самое что ни на есть пустяшное дело (это для другого, нормального человека) — не мог даже близко сделать без алкоголя. Раньше для него: любой выход на улицу, был великим подвигом... а при употреблении — молочка от бешеной коровки — для него любой выход на улицу: стал, как у нормального человека, - рутиной так сказать.


Это я к тому, что существует расхожее, общепринятое, непрошибаемое такое мнение: мол, пьют, бухают, жрут ханку алкоголики, - от того, что с жиру бесятся, мол, заняться им больше нечем! О как! И вот, от безделья, от
потери наглости, от вседозволенности, от нечего делать... от того, что не знают, куда ж употребить свои силы молодецкие: начинают эти жлобы, амбалы, богатыри — с косою саженью в плечах — пьянствовать.


И это, заметьте, заместо того, чтобы заниматься общественно полезными делами. Заместо того, чтобы помогать семье: жене, которая, как рыба об лёд, как рыба об лёд... как рыба об лёд... детям, которым сопли подтереть нечем.


И вот, эти гады, невзирая ни на что, то есть, спиваются: невзирая на мольбы жены, слёзы детей, на причитания тёщи, на увещевания дружного, рабочего коллектива... жрут и жрут ханку собаки, жрут и жрут водяру, сволочи! Вопреки, то есть, всему! Вопреки, то есть, всем!


А болезнь эта образуется у человека задолго до алкоголизма. И сначала идут проклятия: коих когда становится много — то они сводят человека с ума. А потом уже идёт алкоголизм, как спасение от сумасшествия. То есть, из огня да в полымя!


Нет, человек всё понимает: хоть он и больной. Что пить не то, что вредно. Пить это опасно не только для его жизни, но и для жизни окружающих. Потому что алкоголизм это знак равенства с шизофренией.


У каждого просто раздвоение личности происходит индивидуально: у кого-то даже со ста грамм водки, у кого-то со стакана, у кого-то с бутылки — ну и т.д., но шизофрения наступает у всех, - когда человек уже не человек, а запускает он в себя легион бесов, которые творить начинают такое, что трезвому — ему никогда бы и на ум-то такое не пришло.


Это даже является ещё одним доказательством нечистой силы: потому что никто ещё из пьяных — в стадии льва: не собирал розы, не нюхал ромашки и не пел романсы о Любви. А кого-то головой об стол — это сколько угодно; ножом пырнуть лучшего друга, или любимую жену — это всегда пожалуйста; вцепиться в любого прохожего и начать его душить: так просто, что-то там, в бреду, не понравилось - это, как говорится, просто закон природы.


Это, как говорится, к гадалке не ходи. При включении шизофрении (так называемой стадии льва) человек, сам по себе — который он есть — просто выключается. Из него вылезает: монстр, зверь, демон, ужас ада. Это ли ни есть доказательство нечистой силы?


И человек это всё понимает: что пить и шизофрения — это знак равенства. Но дело всё в том, что в сумасшествии время течёт совершенно, то есть, по другому. Там другие мерила, понятия, ориентиры. Там нет понятий: и устроить семье вечером праздник, или и выполнить пятилетку досрочно — от большой Любви к Родине. Там нет всего этого.


В сумасшествии мерило: добраться до того вон угла только и скрыться от глаз прохожих. Сходить в магазин, постоять в очереди. Проехать две остановки на автобусе... Всё то, на что нормальные люди внимания то никогда не обратят даже... у больных людей — сошедших с ума от проклятий — становится на первое место.


Если нормальный человек на собрании коллектива будет думать, как ему выступить, или разобраться в трудностях коллективных: то сумасшедший, потея, будет думать: «Когда же это всё кончится?..» - и обязательно сядет поближе к выходу, чтобы быстрее сбежать.


Когда у нормального человека впереди вечность, а у больного: дойти бы как-то до того вон угла... то и получается, что живут они в разном времени и в разном пространстве. Один живёт в раю, а другой живёт в постоянном аду.


И вот, чтобы хоть как-то, криво-худо существовать в этом аду... ну, типа того, что и он, мол, нормальный: может сходить и в магазин, и проехаться на автобусе, и на собрании поприсутствовать... для этого надо употребить, хоть пол стакана, но употребить.


А там уже, как выпил, как все членики-та насекомого расслабились... там же уже совсем ведь другое дело! Там уже ведь совсем не хочется, чтобы членики насякомого снова напрягались... чтобы нервы натягивались, как гитарные струны и начинали рваться: одна за другой... одна за другой...


Там уже хочется, чтобы это состояние приятной расслабленности, уже никогда не кончалось — впервые за столько-то лет... за столько-то лет... чтобы снова попадать в ад — ну, то есть, совсем даже не хочется.


И вот, человек добавляет ещё в себя — это адское зелье. 
Ещё раз пригубливает этот яд. И вновь он: летит как орёл, спокойно так и плавно ходит, и общается с другими людьми. То есть, к тем, к кому он в трезвом бы виде и не подошёл бы никогда в жизни: пробежал бы только мимо, как курёнок — д и след бы его простыл на веки-вечные...


А тута-а-а-а-а, а здеся-я-я-я-я-я... он подходит летящей походкой... походкой пеликана... спокойно так — на расслабоне... балагурит: о том, о сём... о погоде, об истории этого места, о причинно-следственной связи, о теории относительности, созидательности и поступательности... так, на расслабоне совершенно... что в голову взбредёт — о том и чешет... наслаждаясь каждым мгновением — от того, что закончился этот вечный ад...


но тут, вдруг: треск-треск так... треск-треск... треск-тр-р-р-р-реск... кайф начинает обламываться... кайфуха, то есть, начинает ломаться и тр-р-р-р-р-рещать. Вот сейчас, то есть, обрушится совсем и навсегда, и навеки. И снова будет, как в пустыне Такла-Макан, или Намиб: муки его вечно пересыпаться, как песочек... как тот песочек.


И значит, надо быстрее добавиться, чтобы кайф не обломался, чтобы кайфуха не обломалась.


Иными словами, когда, то есть, наступает — она — шизофрения — он на следующее утро всё одно никогда не вспомнит, как только он не напрягайся.


И всё это человек понимает, всё это человек понимает: почему пьянство, для него, равняется шизофрения. Но что он может сделать? Что он может сделать? Что он может сделать?


Идти лечиться от пьянства? Но у него пьянство от того, что он просто боится выйти из дома. У него пьянство потому, что он сумасшедший: и даже на автобусе — одну-то остановку не может проехать. Что так вот прийти в дурку и сказать: лечите меня, братцы, от всего сразу! И пить не могу, и не пить не могу!


                4


Д и может быть бы даже он и пошёл, и даже выложил бы перед доктором: всё, что имеет. Но дурка почему-то у них такая, что оттуда почему-то не возвращаются. Как-то там залечивают что ли больных...


Нет, один раз, или даже два: психбольной может и вернуться оттуда, и даже и ничего криминального не рассказать: ни про какую карательную психиатрию, ни про неделю на «Аминазине», ни про «Мадам Депо», ни про какие там удивительнейшие таблетки: после курса которых - любой интеллектуальный гений становится уже вечным идиотом и только гадит под себя и пускает слюни... это заместо открытия, каждый день, новых Вселенных, как ранее.


Нет, ни о какой карательной медицине выписываемые больные не рассказывают, но попав туда второй, или третий раз остаются уже там навсегда. Нет, труп конечно выдают сродственникам для захоронения и причину смерти патологоанатом напишет ту, которую надо. Но что на самом деле, с ними, бедными там происходит?


Ведь нет более закрытых заведений: нежели сумасшедший дом. В любую тюрьму проникнут журналисты и телевидение: в дурку же — никогда.


Есть там царь — главврач, есть другие врачи, которые от постоянной работы с сумасшедшими — сами становятся сумасшедшими. Ну, психические болезни они заразны, как тот же грипп, или чума. Ну, подобное притягивается к подобному; как шуткуют в дурдомах: «Кто первый белый халат надел — тот и доктор».


И вот, остаётся, иными словами, только гадать, что там одни сумасшедшие (с совершенно даже неограниченной властью - над жизнями доверенных им больных людей) утворяют с другими сумасшедшими. Остаётся только гадать.


Хотя солёные капли, из моря, всё таки просачиваются в нашу жизнь. Хоть какая-то инфа проявляется в нашем мире — от тех кто чудом каким-то выжил после слоновьей дозы «Аминазина», «Мадам Депо» и чудо-таблеточек. Чтобы, хотя бы, примерно представлять себе, что же в этих самых закрытых заведениях творится-то.


И творится следующее, что действительно сумасшедшие врачи, с абсолютно неограниченной властью над больными людьми: по произволу своему, т.е. от собственных своих, каких-то там больных фантазий — за какую-нибудь придуманную, ими же, твою вину...


а скорей всего, чтобы потешить свою гордыню, своё больное самолюбие: назначают тебе абсолютно любые «лечебные препараты» и кого хотят, например, попугать и превратить в вечного своего раба: тому дня три-четыре повкалывают медсёстры «Аминазин» - после укола которого больной попадает в вечный ад.


А кто врачу уже надоел — кто никак на все пугалки его не реагирует и не признаёт его императором, и послушным рабом не становится: тому колют «Аминазин» уже две недели, или делают укол «Мадам Депо» и больной навеки-вечные становится идиотом — без возвращения к нормальной жизни.


А там уж, как надоест санитаркам: дерьмо-то из под очередного идиота убирать — и делов-то всего — не закрывать форточку, или окошко после проветривания (а без проветривания наша медицина работать — совершенно даже не может).


И где-то это проветривание понять даже можно — ну, чтобы избавиться от вони, инфекций и углекислоты; но здесь и убить человека-идиота, который вообще ничего не соображает, как два пальца об асфальт!.. Почитай с сентября по июнь, на одну ночку только, оставь обнажённого идиота возле открытого окошка — д и всё!


Вот тебе крупозное воспаление лёгких. Ежели за одну ночь не простудился: вообще стяни одеяло с идиота и воспаление лёгких больному обеспечено. А там, далее,
подольше не лечить, подольше не говорить доктору про жуткий кашель больного, а когда сказать — поставить его перед фактом — то этим никак уж его не удивить, - он сам направил больного, в эту палату, на убой.


И вот, может быть идиота и даже начнут лечить от воспаления лёгких, но как можно позже, как  можно позже, - когда уже, то есть, поздно.


И вот, от чего умер больной? Разве он погиб от кар-р-р-р-рательной психиатрии? Разве он погиб от уколов «Аминазина», «Мадам Депо», от курса чудо-таблеточек? О ноу, нет, нихт, но, нот! Больной погиб от воспаления лёгких! Дак это и на свободе от дурдому — сколько угодно людей от этой болезни умирают.


Ну, климат у нас такой — не фонтан. Не фонтанирует, так сказать: с сентября по июнь. Ничего уж тут, как говорится, не попишешь.


А летом, в жару, можно ещё много чего придумать: например укол - после которого - идиот погибает от сердечной недостаточности. Да и вообще, когда патологоанатом - свой человек, или когда: «Там мышь — свой человек» - можно вытворять ведь — всё, что хочешь! Всё, что хочешь!


И главное, о чём знают практически все, практически все — это то, что в дурку лучше не попадать. То есть, не попадать никогда и ни при каких обстоятельствах. Потому что, здесь вот — с этой стороны забора: ты человек и с тобой все санитары и санитарки и все садюги-врачи и медсёстры, - будут приятно здороваться и мило улыбаться.


Но с той стороны забора (если на тебе нет белого халата!) - ты не человек. Просто не человек, а так: мышь белая, подопытная, или подопытный кролик, - потому как, те же обезьяны ценятся в лабораториях намного больше — чем больные в дурке.


И с той стороны забора, они же, тебе просто скажут: «Ничего личного, братан - работа у нас такая».


И я думаю, что здесь уже даже и ясно, почему больные сумасшествием люди: не очень-то стремятся попасть в дурдом. Лечатся, как-то, то есть, своими силами, своими силами. А какие силы могут быть у больного человека? Так, живут одним днём. Живут одним днём.


Не надо так же забывать, что в это состояние, затаскивает больных людей: нечистая сила, которая и всегда рада помочь - донести проклятие от одного человека до другого — усилить, то есть, эффект этого проклятия, как можно больше... и этим самым и обоих людей сгубить — и осерчавшего, и ни в чём не повинного... и лишний раз показать Богу: вот, кто такие эти людишки; вот, что они из себя представляют — вот кого, мол, Бог Спасает и защищает, чтобы все, мол, знали об этом: одни ведьмаки и алкоголики (сумасшедшие) — вот, кто такие эти людишки.


А когда за дело берётся нечистая сила — это там, где глупый человек задумал с ней сотрудничать... это заместо молитвы-то... это заместо молитвы-то! - единственного, то есть, здесь на земле Спасения из ада, от нечистой силы — это молитвы... то спасения, без Бога, для глупых и неверующих людей — просто не существует, просто нет.


Ну, кто такие люди, которые не ищут защиты у Бога и кто такие: тьма, ад, силы хаоса?.. Здесь ведь силами-т лучше даже и не тягаться. Одни жили здесь всегда, они знают все твои мысли наперёд: о чём ты беднай ещё даже и не подумал, а у них уже есть чем это крыть — все твои идеи — потому как у них в колоде: десять тузов.


А ты, как цыплёнок неоперившийся, токмо вылупившийся из яйца: думаешь, что ты центр Вселенной (верней нечисть тебе подбрасывает эту гениальную идею!), а на самом деле, ты просто цыплёнок — со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: пищишь там чегой-та.


Самое дельное - к чему может прийти человек на планете Земля, самое умное — это молиться Богу о Спасении своём и других. Всё же остальное, кроме молитвы к Богу, кроме упования на Бога — ведёт только к погибели; какими бы, то есть, ни были твои великие идеи; какими бы, то есть, благотворительными ни были эти идеи — для всех остальных людей. Но если нет в этих благотворительных идеях Бога, если не присутствует в них Бог: то всё это ведёт токмо к одной погибели.


Как все наши науки вместе взятые: в коих Бог не присутствует. Нет, на каких-то стадиях выигрыш от этих наук безусловно есть: в чисто, так сказать, земных,
тленных, временных удобствах. Как можно, то есть, ещё более комфортней устроиться на планете Земля: разложить, та сазать, свои масалыги, как мона канфортней, приятней и радостней.


Но в духовном плане — в самом, то есть, главном — в жизни вечной... все эти науки только уводят человека от самого главного: примитивным образом объясняя, как из гусеницы произошла бабочка, как горные гуси и журавли научились летать через Гималаи — на невозможной высоте; как к каждому изысканному клювику колибри: подходит только один-единственный и неповторимый и только для неё - цветок...


Верней даже не объяснили, а так... а так, чегой-то там промямлили... Типа, мол, в процессе эволюции: приспособились более приспособленные... Причём здесь происхождение бабочки, причём здесь происхождение горных гусей и клювиков колибри, которые подходят только к индивидуальным цветочкам?


Это чудо. Это чудо родившееся вдруг! И до этого, которое, не могло существовать — как ключ не может существовать без замочка (не было т.е. никакого постепенного, пошагового развития — колибри через пол дня — без нектара — умрёт от голода, а цветочку без неё не размножиться...) И процесс эволюции здесь просто: ни к селу, ни к городу.


Никакой процесс эволюции не может привести к опреснению солёной, морской воды в клювиках альбатросов и пингвинов. Процесс эволюции здесь, как и во всех других случаях: приведёт только к смерти организма от соли и больше ни к чему.


Здесь ясно, даже не великому уму, что сначала идёт чудо, а потом удивительнейшее существо — типа пингвина, а не в процессе эволюции, акой-то пингвин хлебал и хлябал морскую воду — пока не научился ея опреснять — в своём клюве. Ну, просто вроде и ясно!


И эти заявления делают поклонники точных аргументов, скрупулёзных и сотни раз проверенных фактов. Но позвольте, господа, вам не кажется, что вы здесь являетесь Гербертом Уэллсом и Жюль Верном — в одном лице, в одном стакане?


Так-то вот и попадают в лапы махровых спецов из ада:
неверующие и маловерующие люди. Представляете: цыплёнок и махровый спец из ада. И пока цыплёнок не начнёт молиться, пока не обратится к Богу за помощью:
до тех пор, этот спец, делает с ним всё, что хочет. Всё, что хочет.


Так-то вот и с теми: кто проклинает и с проклятыми, которые начинают бухать, как проклятые... но это не иносказание! Не аллегория! Не фигура там... не фигуральное, так сказать, выражение, ни образные мыслишки... проклятые от того, что есть ад и не избавиться от него без Божественной помощи. Потому,  что Бог наш — это Любовь. А Любовь не будет ничего делать, без воли на то, самого человека.


Пока, то есть, сам человек не захочет спастись от нечисти, от сатаны, вылезти из ада... Пока сам человек не захочет: никто его Спасать не будет. И это является доказательством того, что Бог — это Любовь. Доказательством, что Бог — это Любовь.


Не царь, то есть, действующий по собственному хотению, желанию и самодурству. А именно — Любовь. 
И поэтому и не будет никто алкоголика Спасать без его на то соизволения. Не будет его никто Спасать: без его собственной на то воли.


Бог конечно всё равно хранит каждого грешника: иначе бы его на атомы - бесы разобрали за минуту, - но свободу воли его не нарушает.


                5


И вот, поэтому, как-то так и живут, как-то так и живут. Сегодня пронесло: никого не убил — ну, по пьяной лавочке, конечно — в бреду шизофрении, - когда легион бесов вселяется в проклятого человека — в алкогольной стадии льва. И то... как, то есть, не убил?


Бедный очнувшийся больной: он с какого-то момента — всё одно ничего не помнит, что же было-то вчера? Ну, до одного стакана водки, или до одной бутылки: он ещё что-то помнит. А уж после... Что было после? Ну, как отрезало.


Алкогольная, та сазать, амнезия. Бедный человек всё одно пытается, что-то вспомнить: оглядывает свои трясущиеся руки - в крови ли они, или нет?.. позбиты ли казанки (костяшки кистей рук), или нет (ну, то есть, дрался он, или нет?) Оглядывает с ужасом одежду: есть на ней кровь, или нет?


Ну, потому, что знает, что алкогольная шизофрения не приводит к желанию, например: вдыхать аромат роз, или перечитывать тома наших любимых классиков... Желание в алкогольном психозе только одно: разорвать всех встречных и поперечных — потому, что разорвать! Потому, что сумасшествие. Алкоголик может не помнить 3 — 4 часа: довольно бодрого и агрессивного своего состояния.


Наконец, после тщательного оглядывания своих суставов и одежки, и добредания до умывальника и умывания: мелькают хоть какие-то спасительные мысли, что раз он, всё таки, не в тюрьме, не на киче всё же парится — то значит, может быть и никого он не убил вчера?


И то есть, да, человек всё понимает: как губителен и для него, и для окружающих алкоголизм, но он ничего сделать не может, ничего сделать не может. Не пить он не может и пить он не может.


Ну, не возможно же постоянно висеть на волосок от гибели, на волосок от смерти.


Из этого жуткого состояния, может спасти только вера в Бога, молитва, любящая женщина рядом, которая в церкви возьмёт такую святую водичку, которую если подмешивать в супчик больному — то от спиртного его будет только выворачивать на изнанку, - что является ещё одним доказательством Божества, Его Любви и Спасения от Него всем, и даже алкоголикам;


и так же доказательством того, что водка от сатаны и в выпитом спиртном находится легион бесов — раз до такой степени не могут сосуществовать - эти два разных полюса, две различные величины мироздания, две разные матрицы.


Но это кому повезёт с женой, или с мужем; с любящей женщиной, или с любящим мужем. А так, мы видим то, что мы видим. Миллион бомжей каждый год уничтожается адом: потому что бездомных от четырёх до пяти миллионов в нашей стране; живут они в среднем - два года.


Потому что человек пьёт до того, что пропивает, ну всё,
что только может пропить: и жену, и детей, и сантехнику, и мебель, и квартиру... и оказывается на улице, где всё идёт, как по накатанной.


Те, кто его проклинали, как успешного малого, как делового хозяина, как человека крепко стоящего на ногах — на своей земле... ну, завидовали и проклинали, завидовали и проклинали... теперь уже даже близко, конечно, не узнавая его в бомжацком виде: ну, как это сравнить? Король жизни, хозяин жизни — и вонючее, беззубое существо — жаждущее только одного: вновь одурманиться «Асептолином» за 50 р. (100 гр. Спирта в каждой аптеке) — хушь упейся, хушь залейся.


Это же всё не сопоставимо: хозяин жизни, которого они проклинали и этот бомжара, коего они снова проклинают, как инородное существо и носителя инфекции.


Установили на каждом подъезде: железные, бронированные двери, чтобы не дай бог! не зашёл погреться в их подъезд замерзающий человек. И если ещё это как-то можно понять: страхом перед туберкулёзом, гепатитом и т.д. - чем действительно страдают выброшенные на улицу люди.


Но чем объяснить, что и двери все в подвалы сделали непроходимыми, и дыры все в подвалы (окошки) заварили, чтобы не дай бог, какая-нибудь замерзающая бомжара не заползла к ним на трубу — погреться. Это чем можно объяснить?


Неужели больной человек, погревшись об железную трубу: нанесёт ей какой-то существенный урон — сидючи возле неё на земле?


Аргументируют это много чем: в том числе и тем, что мол, в процессе обживания, бродяги натаскивают в подвал всякий там хлам, а потом, мол, в пьяном виде закуривают и пожар и т.д. Но никогда никакой пожар из подвала не пробьётся на верхние этажи. Это просто немыслимо: через бетонные перекрытия.


А в окошки подвальные, будет валить только дым. Там же, в конце-концов, не цистерна с бензином горит. Ну, матрац задымит на земляном полу, ну, с большой натяжкой, ящики загорят. Но внизу земля, кругом один бетон. Вы вообще в подвале были: активисты бронирования дверей и заколачивания и заваривания всех окошек в подвалы? так, что даже кошки туда не могут проникнуть, чтобы спасти, вас же, от крыс. Нет ответов на эти вопросы.


Вернее они, конечно же, есть: это злоба, это ненависть ко всему живому, ко всему, что движется. Это гордыня, что, мол, со Мной уж! Уж со Мной-то т-т-т-т-такого не произойдёт никогда! Уж Я-то так низко не паду — ни за что на свете. Уж Я-то себя уважаю! Уж Я-то получше
некоторых.


И вот, не дай бог, бродяга, каким-то обманным путём проникнет в подъезд: погреться и ляжет под лестницей, чтобы его никто не видел. Но чуткие ко всякой вони носики: сейчас же его унюхают. А бродяга не может, чтобы не вонять - потому что в наркосне, или в алкосне: мочевой его пузырь живёт сам по себе — не дружа с хозяином.


И вот, чуткие нежные носики — нежных дам: быстро улавливают эту мерзость, они в ужасе бегут в свою квартиру — закрыв лапкой свой чувствительнейший носик. И тут же, из их квартиры выскакивает огромная горилла (в виде разъярённого мужчины) — мол, посмотри дорогая, как я крут! Как я оберегаю семейство! Мол, есть за что ублажить моего барсика — в оральном смысле этого слова.


И вышвыривает бездомного бродягу на мороз. Причём вышвыривает так, что если бомж останется жив — то ему просто повезёт.


А куда дальше-то? Дальше-то куда? Стоит вот он на морозе: вдыхая морозный воздух. Все подъезды закодированы, все подвалы заколочены, все окна в них заварены, все бездомные прокляты.


Куда дальше?


И вот, идёт незнамо куда. И повезёт, если только добредёт до теплотрассы, где трубы городского отопления выходят наружу. И вот, прижмётся к ним и только так, и спасается в морозную ночь.


И сказала всё это сударушка, или только подумала как-то об этом... но витязь Светозар воспринял это именно так. Воспринял именно так.


- Так вот поэтому, сударыня, я и даю им денег, чтобы они добрались всё ж таки до странноприимного дома и чтобы их там вылечили от алкоголизма, и чтобы они там лечились, и была крыша над головой.


Потому что в алкогольном наркосне — прижимаясь к теплотрассе — он получает такие ожоги — в отключке  т.е. в своей; в отрубе, то есть, своём, что без медицинской помощи — эти ожоги, могут привести к сепсису, и к летальному исходу.


- Вы однако странный, - так молвила сударушка, - я говорю вам, что это сумасшедший человек, который не может не пить: потому, что он проклят всеми людьми. А вы мне ладите всё время со своей колокольни: логики, здравомыслия, капитана очевидность: больной — значит, иди лечись, а вылечившись работай, как и все — на благо общества.


- Нет, ну, а вы что предлагаете? Я-то хоть что-то предлагаю. И поэтому это единственный выход из создавшейся ситуации. А вы что предлагаете?
- Я предлагаю всем людям озаботиться и конечно же государству в первую очередь. Именно государству, а потом и все подтянутся. Озаботиться тем, что у нас: от четырёх до пяти миллионов бомжей и в год погибает их 1 миллион.


Озаботиться и собирать их по улицам и отогревать, и кормить и лечить; чтобы это были не какие-то добровольцы и волонтёры, а государство. Чтобы направление такое было у государства: спасать людей с улицы.


А вы предлагаете стать сумасшедшим людям нормальными и изменить свой образ жизни. Как же они станут нормальными, если они ненормальные? Если с утра, ежели он пережил ночь, ему надо опохмелиться - чтобы вырваться из ада... и он идёт, просит милостыню:
ну, а дальше вы знаете. Дальше, как по накатанной и только в ад.


- То, что вы предлагаете — это Утопия, чтобы государство озаботилось...
- А почему нет? Если это христианское государство.
- Как сказал наш президент: «У нас светское государство». И откуда я знаю: почему государство не занимается этим? Может все деньги, у них на пенсии выходят. Ведь это вообще немалые деньги: содержать миллионы инвалидов и платить им пожизненные пенсии. Ну, не хватает у государства денег: ещё и на бомжей. И так много чего хорошего делает.


- Это вы так про один миллион погибающих каждый год? Знаете сколько их, погибших, набежит — за одну только вашу жизнь? Ни в одну войну столько не погибло народу — сколько бомжей погибнет за одну только вашу жизнь!
- Нет, ну, я хоть что-то предлагаю, чтобы они спаслись. А у вас только одни, какие-то утопические идеи: вот, мол, государство... если бы, да кабы. И осуждаете ещё вдобавок всех сподряд, что устроили в этой жизни такой свинюшник.


- Я никого не осуждаю. Я говорю: что такое хорошо и что такое плохо. Я не живу с людьми и не желаю с ними жить: потому что — далее читай выше.


Помолчали.


- И тем не менее, - сказал после Светозар, - люди, у которых действительно душа о бродягах болит: создают какие-то обогревательные пункты, места кормёжек горячей кашей, центры помощи, реабилитации; и лечат там и спасают больных людей.


А что толку кликушествовать и ничего не делать? Да, этом мир далёк от совершенства, очень даже далёк. Но от того, что вы ещё и осудите этот мир, сударыня, от этого он лучше не сделается, а только хуже. Вы вместо позитива, выпускаете в мир негатив: от которого всем — только хуже делается.


- Я имею право жить там, где хочу? - вспылила сударушка.
- Безусловно, только не надо никого осуждать при этом и испускать из себя отраву. Каждый человек до такой степени грешен, что ему никак не должно быть дела — до грехов других людей. Ему не мировые проблемы решать, а перестать злиться и через злобу свою: затаскивать ад в наш мир. Ему бы перестать осуждать всех подряд и опять же — через свою гордыню — через осуждение: открывать ворота аду в наш мир.


Вот этим бы надо озаботиться каждому человеку и вам, сударыня, в первую оч-ч-ч-чередь — раз речь сейчас о вас. А никак не решать мировые проблемы, которые в конечном итоге, всё одно не нам решать.
- То есть, я озабочусь только своей духовностью, своими грехами, а один миллион бомжей, как мёрли кажинный год — от людского безразличия — так и дальше будут погибать.


- Не совсем так. Точнее даже в корне не так. Если вы перестанете открывать свою адскую дверь в наш мир, если вы прекратите увеличивать негатив в нашем мире: то негатива в нём станет меньше. И силам Света, ангелам Божиим будет легче сюда проникнуть. Ну, потому что: подобное к подобному.


И если вы молитесь... а без молитвы, надобно сказать, вообще невозможно перестать злиться и гордиться: гордиться, что хотя ты всё таки и сволочь, но всё ж таки — не такая же сволочь, как другие. Не такой всё таки подонок, как те старушки-активистки благодаря которым заваривают электросваркой окошки в подвалы, чтобы не дай бог: бездомный туда не заполз погреться. Не такой всё таки подонок!


И если ты молишься, чтобы избавил тебя Господь от злобы и гордыни: то ангелам Света, силам Божиим будет легче сюда проникать — в наш мир и помогать кому-то.


Вот вы, сударыня, как думаете: кто больше пользы принесёт бездомным — вы, или ангелы небесные, которые смогут проникнуть в наш мир благодаря вам? Вернее вашей молитве.
- Нет, ну, конечно же ангелы больше пользы принесут. Что тут говорить. У них и силы больше. Это бесспорно.


- Так вот и я о чём, сударыня; и я о чём. Сколько раз в православной России было такое, что только с помощью молитвы людской разворачивали татарские орды. И Тамерлан развернул свою орду вспять — непобедимый, так сказать, Тимур — железный хромец: после того, как приснилась ему царица Мать Небесная сходившая с небес, а вокруг Неё сонмы ангелов небесных с огненными мечами. И все эти ангелы Света ринулись на него.


В ужасе Тимур очнулся от сна — весь в поту — и велел разворачивать войско.


Тоже самое было и с крымским ханом, который расположился со своей ордой на Воробьёвых горах и наблюдал уже визуально Московский кремль. В панике бежала так же и эта орда: от необъяснимого ужаса.


Страшно себе даже представить, какому разорению и бедствиям подверглись бы города русские: если бы не Спасали ангелы Небесные Россию. А ведь это было не раз и не два: сколько силы Света берегли Россию от полного уничтожения. А ведь это кто-то молился, кто-то уповал на Господа нашего, кто-то призывал Его, как единственное Спасение. И только вот их молитва и Спасала нашу Родину.


А сами люди, сами люди, сами люди — сами, то есть, по себе — без Господа. Что они могут? Да в принципе-т и ничего.


Драпать могут. Вот это уж, что есть — то есть, чего, как 
говорится не отнять — того уж не отнять. Эт-т-т-т-то уж, как говорится, в копеечку попали! В десяточку! В самую что ни на есть — в косточку! Вот уж драпать наши люди могут.


Как в 1941 году драпали аж до самой Москвы: пока сам Сталин не приказал облетать Москву с иконой: на самолёте и молиться во всех церквях. Вождь, то есть, мирового пролетариата — у которых безбожие было: основой, стержнем, главной платформой: социализма, коммунизма и онанизма (это не описка: в школах социализма, онанизм пропагандировали, как вещицу пользительную!)


Ленин сказал: религия — опиум для народа! И: революцию в перчатках не делают! То есть, разрешил — тем, кто верит в мир-р-р-ровую революцию — убивать всех: кого он посчитает контрой и в любых количествах.


А тут, господин Сталин, посоветовавшись со святой Матронушкой: приказывает с иконой летать вокруг Москвы.


И только после этого немцы встали. И не только встали, но в ужасе бежали: хотя в бинокли уже обозревали Московский кремль. А наши, вдруг! воспрянувшие войска, при наступлении находили замёрзшие заживо: роты и батальоны противника...


причём в таких позах они были замёрзшие: в каких замёрзнуть, сам по себе, человек — никак уж не может. Например: стоя и обозревая в бинокль Кремль, или сидя кучкою впятером-шестером вокруг костра, или отливая, так сказать, облегчаясь — по маленькому.


Понятно, что были морозы и 20 и 30 градусов, но существуют, так сказать, позы: приличествующие замерзанию, приличествующие, так сказать, сему историческому моменту. Ведь каждому на Земле моменту: соответствуют соответствующие позы, движения, жесты, там... Ведь невозможно же, то есть, укусить свой локоть, или языком протереть свои ясны оченьки (как это любят делать некоторые ящерицы), а оказалось — возможно.


Оказывается возможно! Когда Бог идёт к нам в помощь и Спасает нас.


И поэтому, я к чему это всё говорю-то? К чему это всё? Не надо никого осуждать и ни на кого злиться; перестать, то есть, распахивать свою личную дверь в ад: выпуская в наш мир сонмище разных жутких тварей, вонь, миазмы и прочую мерзость...


и мир-то наш станет лучше, и ангелы войдут в него. И вот, глядишь: одному бездомному помогут добраться до теплотрассы, другого вразумят с утреца позвонить в реабилитационный центр — телефоны которых кругом развешены... и от этого станет безусловно всем лучше.


Сами-то вы, сударыня, на такое ведь чудо не способны: человека вразумить, а ангелы способны.


А что толку будет от того, что вы в миллион первый раз обрушитесь на бездушных, циничных и бессердечных людей? Они лучше от этого станут? Нет. Они исправятся после того, как вы им скажете, что они плохо поступают? Да нет же!


Они оттают после того, как вы их осудите? Д ни в коем случае! После очередного ушата мерзости вылитого на них: они ещё больше ожесточатся и станут ещё более сумасшедшими. Вот и весь результат того, что вы говорите: что такое хорошо и что такое плохо.


- И тем не менее об этом говорить надо, - молвила сударыня и зажгла ещё одну лучину от затухающей, и установила её в подлучнике.
- Говорить надо, но не акцентировать на этом внимание: сказали и прошли. Не перелопачивать, то есть, 
это всё без конца и без края. С одного-т места на другое перекладывать. Сказали и прошли. И идёте дальше радоваться: жизни, солнцу, птичкам, деревам.


- Скажите мне ещё целоваться с этими людьми, которые всех проклинают и жить вместе с ними.
- Целоваться ни с кем не надо и живите, сударыня, где хотите. Только молиться не забывайте и от злобы с гордынею: уходите всё дальше и дальше. От восьми смертных грехов можно уйти с Божьей помощью — ещё как можно. Даже здесь на Земле, вы почувствуете облегчение от негативных страстей. Молиться только надо.


                6


- Вам бы священником работать, да в рясе ходить, а не мечом махать, - так томно и расслабившись заговорила сударушка. - Хотя вы может быть и мечом-то владеть не можете?
- По всякому бывает, - уклончиво ответил он. А потом сказал, - Вам бы замуж, сударыня, да детишек рожать. Так бы глядишь и весь мир полюбили.


- Полюбить мир? Полюбить тех которые меня проклинают? - вновь вспылила сударушка: у неё смена настроений происходила моментально; то есть, только что она она была истомлённой — в неге — эдакая Онега в неге, а тут же и глаза искры мечут и шерсть дыбом. - Ещё я конечно же, приемлю, что не надо осуждать их: и себя же травить этим осуждением -
превращаться, то есть, самой в отраву. Но полюбить...


- А почему бы и нет?! - смело лёг на амбразуру Светозар. - Мы живём, как в сумасшедшем доме. Абсолютно все люди больные на голову — т.е. сумасшедшие. Ну, условие здесь такое на земле. Условие пребывания на земле. Раз уж здесь родился: нормальным ты уже не будешь.


И какой ты будешь сумасшедший? Или буйный: и всё
твоё сумасшествие попрёть наружу. Или скрытный и ты будешь вести себя на людях очень даже прилично — тише воды, ниже травы... пока не окажешься дома: где будешь без конца и без края — перелопачивать сегодняшний день и проклинать всех тех кто тебя: унижал, хамил, оскорблял.


И вот, какой из этих сумасшедших более опасный — я не скажу: тот у кого всё наружу, или тот — кто на людях: скромнейший, культурнейший, интеллигентнейший — пока домой не придёт. Больные душевно все.


Но неужели душевнобольные не достойны жалости? Неужели, сударыня, их нельзя пожалеть?
- Нет, ну, пожалеть конечно можно, но полюбить...
- Но жалость: она так же к Любви относится. Разве не жалко людей, которые без Бога страдают? Ведь жить без Бога, жить без Любви — это ж страдания-то какие.


Вот ты злишься, злишься, злишься на кого-то: запускаешь негатив не только в этот земный мир, но и в себя - в первую очередь. И значит, все болезни, которые только существуют на планете Земля (коих не исчислить), все они просто прут в тебя.


И вот, ты болеешь, болеешь, болеешь, но злишься, злишься, злишься... страдаешь, страдаешь, страдаешь бесчисленными болезнями, но гордишься, гордишься, гордишься: осуждая кого бы то ни было и значит: подтверждая, удостоверяя, ставя всевышнюю т.е. резолюцию, что ты лучше других, лучше других, лучше других.


Ну, раз так низко бы ты никогда не пал, как все эти мерзкие уголовники, как фашисты, как маньяки-насильники и убийцы. Ведь так низко бы ты никогда не пал, как эти мрази, чтобы тащить в кусты визжащую и орущую девушку, - и значит ты лучше, ты лучше, ты лучше.


И вот, прямо чувствуешь, как возвышаешься, возвышаешься, возвышаешься в своих глазах!


А эти бомжи, потерявшие человеческий облик: матерятся, пьют, асоциально ведут себя, разносят различные бациллы и инфекцию — у всех на глазах, - хотя место им одно лишь — на помойке, где они и питаются.


И вот, ажни подпрыгиваешь от того, что чувствуешь, как ты лучше этих: мразей, подонков и гадов.


Да что далеко ходить? А соседи? Все эти ведьмы — если это женщины. И ведьмаки — если это мужчины. Все ненавидят всех! Сплетничают за глаза, проклинают за глаза, подбрасывают друг-другу разные мерзкие и проклятые вещицы, чтобы навести порчу — разные там: грязные трусы, иголки, землю с кладбища... и вот, изничтожают друг-друга просто на корню, просто на корню.


И вот, ты чувствуешь, как ты лучше этих гадов, лучше этих гадов, лучше этих гадов!


Гипертония, сердце, диабет, печёнка, селезёнка, - всё тело трясётся, потеет, болеет... Ужас охватывает такой!.. от того, что болезни... от того, что все они смертельные; от того, что ты просто подыхаешь — от всех, от этих болезней... И от великого ужаса вновь: потеешь, бледнеешь, трясёшься и еле движущейся, трясущейся рукой, значит, суёшь расширяющие таблетки под язык...


Это даже, когда уже в очереди сидишь — к терапевту. И даже на минуту, или две, даже забываешь от ужаса перед смертью: осуждать и злобиться на всё, что движется.


Но вот... чуть-чуть только легчает, чуть-чуть токмо от попы отлегло и снова здорова! Снова корова! И вновь пошло-поехало: «Врачи эти только и делают, что бегают чай пить, и все только и ждут, чтобы им на лапу сунули... все до одного взяточники: за тысячу маму родную продадут» — и т.д. до бесконечности.


И вот, только одно исчерпал, как бы, до донышка... вроде бы как остановился: «А эта молодёжь, - тут же подбрасывает тему только прошедшая девушка, - ходють они: или весь «Сникерс» с «Баунти» - наруже, или рванина такая, что так даже голодранци в рассказах Горького не ходили — эти демиурги, люди будущего, так сказать — ну, по представлениям бедного Максима.


Это если ты подросток, когда ты юн — то любой моральный урод, кажется тебе чем-то великим и сиятельным и ты подражаешь ему во всём, как последний пародист, или артист трансформатор. Так и эти ходють в своей рванине и лохмотьях: ажни трусера видны — какого цвета. То есть падение полное!»


Прёт осуждение и прёть злоба — это пока действие таблеток, держат твои засорённые адом сосудики, в гиперрасширенном состоянии и покуда они снова, то есть, сужаться-т не начали.


И это всё в больнице происходит, в очереди к врачу: куда русские, по традиции, приходят за пять минут до смерти, за пять минут перед смертью.


Но тут мимо проходит немолодая, дебелая дама и снова здорова, снова корова: «А эта дура сорокалетняя: жирная, как свинья... куда ты-то нарядилась в лохмотья?! А туда же, дура-старая, типа, мол: и я — молодёжь. Тьфу, смотреть даже тошно!»


Но тут уже действие таблеток, действие лекарств, начинает ослабевать: ну, не справляются даже они — ни с твоей тучностью (повышенным весом), ни с засорёнными (закальцинированными) напрочь сосудами, ни с твоей рвущейся, как бешеная тройка гипертонией... И только такие вожжи как: эналаприл, эгилок, да лизиноприл и держат этих коней, как могут, - иначе бы тысячи раз эти кони уже разорвали твои сосуды: или в голове, или в сердце — своими копытами.


И вот, снова начинаешь потеть от ужаса: обливаться, то есть, холодным потом. И вонючее тельце начинает трястись от жути: «Вот сейчас умру... сейчас кончусь... щас отдам концы». И вот, вновь трясущейся рукой: таблетку под язык, а то и две нитроглицеринчику, как учила врач. И вот, затухают злобутворящие и осуждающие мысли.


«Самому бы остаться живому... самому бы остаться живому...» - и даже!!! - «Господи, за что же мне такое наказание???» - вот это умиляет больше всего! Никогда, то есть, сумасшедший — не считает себя сумасшедшим.


Но только ненадолго, но только на минуту - в этой очереди к терапевту — тебя отпустило; ну, отлегло, то есть, от попы... полегчало пусть и ненадолго... но можно так: пару-тройку глотков возуха-т сделать...


Как тут же! и видишь недремлющим оком: «А эта жлобяра двухмятровая, куда это прёт без очереди?.. а эта дура-старая, с трясущейся башкой — как-будто так и надо... Она же сейчас по очереди!»


- Женщина, ну, вы же сейчас по очереди должны идти! -
взвиваешься ты на последнем издыхании... а та кивает, как дура, кивает, как дура... - куда же вы идёте, молодой человек?
- Я был уже здесь, - отвечает жлобяра.
- Как это был? Мы все здесь были! - пищишь ты всё громче.


Жлобяра двухмятровая даже не удостаивает вас взглядом.
- Дело в том, что я сегодня здесь был, недавно, - бросает он.
- Но мы вас здесь не видели! Нет, нет, не видели! - потеешь ты всё громче, трясёшься и верещишь.
- Пенсне видать запотело, - амбал спокоен, как удав и более разговаривать даже и не намерен.


И здесь-то уж злоба попёрла... здесь-то уж злоба попёрла. Ты буквально прожигаешь злобным взглядом его могучую фигуру.
- Наглость — второе счастье! - бросаешь ты — вновь хватаясь трясущейся рукой за таблетки.
Бычара бросает на него скучающий взгляд:
- Вам вредно волноваться, сударь.


- Я вам не с-с-с-с-сударь! - верещишь ты, но получается правда — писк.
- А кто же ты — сударыня? - развлекается амбал — в своём спокойствии богатыря святорусского.
Но злоба такая от тебя попёрла, но злоба такая от тебя прёть, что ты даже забыл как-то, что только что помирал... и на последнем издыхании посовал трясущейся рукой, себе под язык, таблетки нитроглицеринчика. О как!


И вот, испепеляя его глазами и трясясь всем телом ты верещишь:
- Я гражданин! А вам, молодой человек, я дед!
- Я таких дедов в гробу видел — в белых тапках!


Ну, то есть, тут даже и очередь состоящая из дряблых и сырых старушек возмущённо затрясла своими головками и шкурками под подбородком:
- Что вы, молодой человек, так нельзя, молодой человек, со старшими разговаривать.
- А чё он лезет? Чё ему надо? Ну, я анализы ходил сдавать.


А одна из бабушек так прямо и сказала, что мол, де:
- А стоял этот молодой человек здесь. Да стоял... Вы просто все позже пришли.
- Ну, я же говорю, - бурчит амбал.


Но злобу твою было уже не остановить. Ты уже здесь давно желал амбалу: сдохнуть и ему, и всей его родне, и всем его ещё не появившимся детям!.. И т.д. и т.д. В трёхмерном мире, правда, это выглядело так, что ты продолжал весь трястись и скрежетал зубами (вернее протезами), испепеляя глазами спину амбала, - проклиная, как мог, спину богатыря святорусского.


И вот, если этот богатырь был не христианин и не молился, то даже этих мысленных проклятий и прожигающего взгляда — было достаточно, чтобы ночью у него во сне поехала крыша, а на следующий день он невзирая ни на что захотел, вдруг, выпить. И даже не просто выпить, а напиться.


И вот, так бы у него и пошло, как по накатанной: от одного ли твоего проклятия, или он уже, по своей бесшабашности, десяток таких насобирал... и пошло, как по накатанной: алкоголизм, потеря работы, вторая потеря работы - из-за появления на ней в нетрезвом виде... обязательно какая-нибудь фобия бы приключилась (страх, непреодолимый ужас перед чем-нибудь) и только с помощью алкоголя решаемая. Ну, то есть, выпил: и уже ничего не боишься, и уже море по колено.


Начала бы в алкогольном опьянении: «съезжать крыша», «падать планка», «течь фляга» - ну, то есть, стал бы вытворять такое — после бутылки, или двух водяры, - что ни в сказке сказать, ни пером описать.


Вдобавок появилась бы алкогольная амнезия — потеря памяти на три-четыре часа: довольно даже бодрого своего состояния. То есть, ни когда ты лежишь свинья-свиньёй и токмо гадишь под себя, или идёшь с заплетающимися ногами и всей улицы тебе мало. О нет! Это-т бы ладно — если бы только так. Хотя чего тут ладного? Чего уж тут на фиг ладного?..


Одно только горе и беда. Не так, как раньше пели бравые солдатушки: «горе не беда! Кенареечка жалобно поёть!» - а только горе и только беда.


Но появляется ещё вдобавок и вот эта амнезия — когда ты бодро так ходишь, передвигаешься т.е. в пространстве, пристаёшь к людям, цепляешь их и запросто даже можешь убить — потому, как читай выше: «едеть крыша», «течёт фляга», «падает планка», но на следующий день: белый лист, то есть, ни-че-го... ничегошеньки не помнишь из того, что было.
Хучь реж тебя, хоть расстреливай.


И там такое впоследствии всплывает, что тянет на два пожизненных заключения, а то и на три... а ты ни бум-бум.


Такой вот марионеткой становится человек в умелых и искусных руках — после проклятия, после испепеляющего злобою взгляда — в свою спину.


Но амбал был верующий и не забывал перед сном прочесть: «Отче наш...» - и вот, только это и спасло его, только это и спасло. А он об этом даже и не знал. Даже никогда и не догадался; потому, что Бог никогда не афиширует Благие свои дела: полные Отрады и Любви к людям.


Но мы сейчас ни об этом. Так вот страдают бедные люди. Так вот мучаются они. И даже те кто молится. Чего уж говорить про немолящихся: там вообще не жизнь, а ад один: состоящий из истерик, психозов и психических болезней; причём истерики и психозы возникают, как правило, от такой дряни — о которой и говорить-то противно: не туда поставленная чашка, недосолёный суп, или сколько можно есть одно и то же?.. или не так смотришь, не то делаешь, или просто что-то показалось — и вот: истерика, ор до небес, психоз!


Люди орут друг на друга переходя в какой-то свинячий визг, брызгая слюной, входя в исступление, в состояние аффекта: вереща и обзываясь, припоминая друг-другу самые больные, самые тайные и интимные воспоминания — подробности семейной жизни — потому что орут друг на друга близкие люди, родственники... и всё, то есть, друг про друга знают.


После, наговорив друг-другу кучу гадостей и проклятий, начинают вспоминать: из-за чего собственно 
была вся эта истерика? И... И... О чудо! О чудо из чудес!.. Не могут даже вспомнить!


Вроде из-за того, что платье не могла найти, или цвет не понравился... или из-за того, что рубашка не выглажена, или носок кудай-то забросил... Стыд и позор — любая истерика. Стыд и позор — любой психоз. И что толку, что ты даже не можешь вспомнить: из-за чего всё началось?.. Что толку?


Если ты распахнул уже дверь в ад и проклятие уже пошло на твоего самого близкого и любимого человека; если ушат смрада ты уже вылил на него и какая из бесчисленных болезней привяжется к нему?.. и какая сейчас болезнь будет изничтожать его?.. да кто ж его знает? А ты даже не помнишь: из-за чего была вся эта истерия.


И даже те кто молится... Ну, не дают, конечно, они совсем уж разгуляться в себе страстям: вплоть до полного сумасшествия; вплоть до абсолютного помрачения рассудка. Конечно, молитва делает своё дело и не даёт человеку: совсем уже сойти с ума. Но сумасшествие — оно многолико... оно в нас, в этом теле, в этом мозгу — условие, то есть, существования на этой планете.


И вот идёт та же самая дрянь — только в меньшем масштабе: из-за дурацкого и сумасшедшего поведения больной и старой мамы (а ты что не знал что она больная и старая, и что у неё давно уже мозг отмер?): то она дерьмом вся измажется, то всё вокруг себя перемажет, то кричит ни к месту и ни вовремя, то, вдруг, запоёт и завоет, как дитя...


И вот, опять же прёт эта злоба, прёт эта истерика, взвинчиваются эти нервы. И вот, молись не молись, но всё одно: злишься, визжишь и материшься. А мат — это антимолитва. И вот, что толку, что ты молишься?..


Но конечно же, конечно же, конечно же: молитва — это есьм сопротивление любым страстям и любой нечисти; молитва — это есть единственное наше здесь Спасение.
Потому как без неё даже страшно себе представить, чтобы было?.. До какого ужаса ещё можно дойти в этой злобе, в этой истерии... Да до любого ужаса.


И вот, разве не достойны жалости психически больные люди на планете Земля? Психически больные, которые все. Которые всей душой не хотят больше злиться, не хотят унижать и оскорблять своих близких, не хотят в гордыне своей возноситься над ними... Но паки и паки (как заправские алкоголики) пошли в кабак собаки.


И вот, страдают от этого: не хотят грешить, но грешат.
Всячески избегают этих ситуаций: злобы, осуждения других и прочих страстей низменных, но как пёс — к своей блевотине — паки и паки возвращаются к тому же самому.


Как-будто все мы здесь прокляты до такой степени, что дальше просто некуда проклинать. И тогда возникает вопрос: но кто же, всех нас, ненавидит так сильно, что достаточно даже порой одного ненавистного взгляда, или злого слова от твоего собрата, чтобы возник вот этот эффект домино, чтобы вообще всё посыпалось: и психика, и здоровье.


Это особенно у тех, как мы уже говорили, кто вообще не молится.


Кто же до такой степени ненавидит всех нас, что натягивает обстановку вокруг — до натянутой струны? Кто же до такой степени накручивает гитарные колки? и вот, достаточно одного только касания, и струна рвётся, и психика ломается, и человек заполняется миазмами мегаполиса.


Ну, тут, конечно же, далеко ходить не надо: это тьма, хаос, нечисть, ад, - где ненависть к нам прёть с самого зачатия. Ненависть такая, что вообще чудо, что мы даже рождаемся, а не скидывает нас мама от стресса и не идёт на аборт, - когда буквально вся вселенная кричит ей об этом: во главе с мамой и бабушкой!


И только с Божьей помощью, под охраной Господа и его ангелов — мы и рождаемся.


О как нас ненавидят в аду — все эти смрадные существа: ненавидят каждый волосок, каждый ноготок, я уже не говорю про глазки. Ненавидят любое наше движение, любой наш порыв, любые мысли и настроение. Мы здесь валяяся на диване, под пледом, у телевизора, или нежася под солнышком у реченьки, - такую ненависть к себе, такую свирепость и такую исступлённую ярость — даже и представить-то не можем.


Причём эта исступлённая ярость, к нам, только из-за того, что мы есть, что мы дышим, что мы живём, что никак не состыкуется с их планами.


И живы мы только потому, что находимся под постоянной опёкой Господа Бога, как бы в постоянном таком коконе Любви: под Любовным таким колпачком... и только поэтому. А совсем даже не потому, как думают все, что вот де: природа так создала, или конституция, мол, такая, или там гены.


Если бы не было у нас, вот этого кокона Божеской Любви — этого колпачка Любви — нас бы просто разорвало на атомы: от ярости и ненависти, которая к нам обращена. Разорвало бы на атомы: вот, то есть, до какой степени нас всех ненавидят; до какой, то есть, исступлённой ярости.


Поэтому, когда мы начинаем вести себя негативно: мы пробиваем свой кокон Любви... и в нас идёт смрад; мы продырявливаем свой колпачок и в нас идут отбросы, и миазмы.


Ведь Любовь, Она не может идти против нашей воли: иначе, Она была бы не Любовь.


Нет, Она предупреждает! Она кричит! Любовь даже сердечные сбои, приступы делает — чтобы только человек остановился, чтобы не шёл против Любви.


Но человек прёть, как бык, не взирая ни на что: ни на какие сбои и перебои в сердце, не смотря ни на какие остановки его.


С той стороны — со стороны ада — человеку постоянно делают, какие-то отмашки, какие-то заманухи, какие-то рекламы сладостных конфет с золотыми обёртками. И вот, он, как глупое существо: ломит! Как глупое животное — прёть!.. Как утка летит под выстрелы: к чучелу плавающему на воде...


как лось идёт к соли (к так называемому лизунку) — хотя слышал, что ехали они сегодня на квадрах, да и чует он чужих в лесу; но идёт к соли под выстрелы.


И глупые олени, тако ж, идут к приманке посолиться... а охотники уже сидят на деревьях, как чёрные вороны: уже ждут, с наслаждением, глупых животных.


Тако ж и человек: ну знает же, что нельзя злиться, что этим самым он запускает в себя сонмище адовых тварей; что эти твари будут проникать в него и сводить окончательно с ума. Знает, но идёт под выстрелы. А те стреляют без промаха: с ёлок, да сосен.


Знает человек, что нельзя никого осуждать: потому, что осуждение твоего больного психически брата — это гордыня. Раз ты хоть кого-то осудил, значит, ты лучше!..
Значит, ты не такой подонок! И вот, снова: кокон Любви пробит и адовые твари ринулись в человека, чтобы доконать его сумасшествием.


Приманки и заманухи разные, но охотники бьют без промаха: запуская в человека сотни болезней и психических, и физических.


                7


Это ладно ещё, что Господь Бог наш — по доброте своей душевной, по неисчерпаемости своей Любви: Спасает нас всех — без конца и без края... Залечивая эти пробои — своей защиты — в каждом из нас.


Потому что, по идее-то, одного пробоя достаточно для того, чтобы человек возненавидевший, вдруг, соседа за его пьяные крики: умер через месяц от скоропостижной саркомы. Да и укнокать дебошира соседа — твоей злобой — уж всяко бы пособили из ада,
чтобы, то есть, закон справедливости, или карма (что посеял — то и пожинай) — работал чтобы...


Не заржавела чтобы, так сказать, справедливость. «И на всё, - мол, - была их собственная воля». Один бухает, как последний скот: потерямши человеческий облик, другой проклинает его — на чём свет стоит. То есть, всё законно, всё не без основательно, всё воспоследовательно: не придерёшьси, не подкопаешься!


Один от скотского образа жизни: получает от корефана удар — ножом в печень, а другой — от своих проклятий — подыхает от рака. Клык за клык, вонь за вонь, дрищ за дрищ!


И только благодаря Господу Богу, и только благодаря Господу Богу, а не нам самим — ни в коем случае, ни врачам... про нечисть я вообще молчу... залечиваются без конца и без края — вот эти все пробои в любовном коконе, очищаются бесконечные помойные завалы в самом человеке, которые проникают в него через пробои... ну и соответственно излечиваются и неизлечимые болезни (врачи обычно здесь пожимают плечами, говорят: «Чудо» - и тут же забывают об этом).


«Надо жить дальше», - кто-то же первый сказал об этом! А зачем жить? Почему жить? Об этом, как-то не озаботился, не обзаботился.


Семена сумасшествия проникают в нас с кровью матери: и вот, попробуй поживи — в этом сумасшествии — всю-то свою жизнь. Да, конечно, каждый человек — это Божие произведение, картина Господа... и ты любишь природу, любишь леса, любишь реки, - но семена из ада начинают произрастать: дурманят своим зловонным дыханием психику — покраще мухомора — как водка дурманят психику.


И вот, любуясь природой, любуясь сосновым бором, как-то даже само-собой начинают в голове складываться цифиры: какую сумму можно выручить ежели поспиливать к чёрту! весь этот сосновый бор и продать его.


Или любуяся речкой, риченькой — д рекой - на закате: повеет эдак проросшими семенами из ада и тут же думаешь: в каком количестве динамиту — нужно забросить в это чудо природы, чтобы вся рыбина, какая только будет поблизости, чтобы вся рыбина, на хрен! повсплывала брюшками-то своими вверх — дохлая уже. Ну, а потом, соответственно (как под копирочку!) - продать.


Или только залюбуешься ты девою-красой... да тут и действительно: есть чем залюбоваться — произведением Господним. Шедевром эдаким созданным Богом: где любое движение, любой взгляд, голос ли, эмоция... ну, всё шедевр и шедевр неотрывный... зачарованный... вечный... которым можно любоваться до бесконечности.


Любую женщину: Любишь уже всею душой — через минуту — это много... секунд через десять-пятнадцать — общения с нею.


Но проросшие семена в тебе: воняют и дурманят мозг — безостановочно... и вот, тут же, вылезает видение: где ты, своим эрегированным — правишь, как говорится, в мирозданье! Эдакой эрегированной оглоблею своею: чешешь, д погоняешь!


И если умильно и уютно, душою всей, тебе у бабушки: в её домике, в её садике, среди цветочков её и грядочек с огурчиками — то тут же, значится и прёть сумасшествие — гадость, как говорится, из ада — вновь повеяла. «Хорошо бы эту бабушку: причпокнуть так чем-нибудь... и так ведь на ладан дышит... или травануть акой отравою... а то порой и этого не надо! таблеточки просто не давай ей... д и всё! Ну, чтобы соответственно завладеть домом её и участком; или продать, или ещё какую сумасшедшую деятельность развернуть на её сотках.


И вот, это сумасшествие в человеке безостановочно, без перерыва, как говорится, на обед. Понятно, что человек — если он сильный — отбрасывает от себя эти поганые мысли. А если нет?.. если он не сильный?..


В гости ли человек приходит к кому... а у него и то, и это, и пятое, и десятое... а у тебя и ни того, и ни этого. И моментально здесь и зависть, и злость, и проклятия. Причём всё это до такой степени естественно и сидит в каждом человеке, что я бы посоветовал большим любителям гостей: поостеречься, сделать, так казать, перерывчик небольшой - в принятии оных; и желательно подольше никого не принимать. Иначе дом ваш будет уже не полная чаша, а с точностью до наоборот; вядро заполненное помоями.


И вот, любые чудные порывы, любые высокие и светлые желания, любые творческие и божественные устремления: обречены просто на то, что тут же появляется в них: червоточина, изъян, отрава, которая будет травить и травить — твои порывы, желания, стремления — пока не отравит их полностью; и всё с ног перевернёт на голову, и из позитива сделает негатив, а из чудесного и благоухающего напитка — нечто неудобоваримое.


И вот, возможно ли с этим жить? Возможно ли с этим существовать? В каком-то вечном и бесконечном дурдоме, где чтобы ты ни делал: всё оборачивается, выходит боком, всё как-то по капле, но перетекает в нечто несусветное, в нечто отвратное и мерзкое. И так-то ещё и всю жизнь.


Замуж ли ты выйдешь, но обязательно муж твой будет ходить на сторону, да и ты сама, в конце-концов, туда же попрёшь. Дети — это одни только свиньи-неблагодарные и рано, или поздно вышвырнут тебя из своего же домишки, и станешь ты бомжом — при живых-то детишках.


Про всех же остальных сродственников, хочется сказать только одно, что с такими родственниками — никаких врагов не надо.


И вот, не жалко ли тебе людей: в связи со всем этим? Не 
достойны ли все люди жалости — со всем вышеперечисленным?


И вот, сказал ли всё это Светозар, или подумал он только об этом... во всяком случае, сударушка об этом даже и не задумалась.
- Да, конечно же, жалко... но от этого что, легче?


- Да, конечно же, не легче. Но намного лучше: нежели серчать на них - без конца и края, и проклинать. Лучше их жалеть. Жалеют же в больнице своих больных врачи? Больные действительно — жалости достойны.
- Интересно, пожалеет ли, всех нас, в конце-концов, Бог? За все, за эти, наши косорезы...


- Нет, ну, Бог Он есть Любовь. И если нам надо любить своих врагов, чтобы быть, хоть немного, на Него похожим... то по любой логике: пожалеет и Он нас. Пожалеет и вылечит. Почему вы думаете, что мы психов в дурдомах лечим и жалеем их... а Господь Бог, нас не вылечит и не пожалеет.


В это время, в дверь так ударили снаружи, что она, вся затрепетав — чуть не слетела с петель. Светозар вынув меч-кладенец двинул к двери.
- Куда ты, стой! - метнулась к нему сударушка. - Они так каждую ночь приходят. Походят, походят и уйдут.


- У меня там конь, - отстранил её Светозар и снял с двери засов.
- Стой, стой стой! - металась сударушка, но когда он распахнул дверь: тут же упала на колени перед иконой и стала молиться.


Держа меч наготове, Светозар прошёл сенцы и вышел из избы. Видно было не очень, но всё одно лучше — чем в сенях. Дойдя до сарая, он позвал свово коня:
- Яр! - тот фыркнул, - ну ладно, стой.


Он двинул обратно к крыльцу, внимательно вглядываясь во тьму. Он знал, что они здесь: те, кто били в дверь. Но проявлять они, себя не собирались. Вокруг была тьма.


Тьма в лесу — это явление особое. Нет, ничего не происходит. Но тем — кто ищет адреналинчика: ездит ли там зацепером на электричках, лазает ли по высотному крану и прыгает на нём, гоняет ли как сумасшедший на мотике — не надо этого делать.


Идите осенью в глухой лес: посидите в нём, дождитесь темноты, а осенью земля сливается с небом во мраке. И вот, как звёздочки-то проклюнутся, так сразу же и возвращайтесь. И вы поймёте, что не надо такие дорогостоящие устраивать гонки за адреналином. Тьма она оживает.


Ты понимаешь, вдруг, что мрак, вокруг тебя, он живой. В любом, в самом, что ни на есть невзрачном кустике (это днём): тебе мерещится чудовище — это ночью. И не просто мерещится, а передвигается, готовится к прыжку. Любая чахлая рябинка с торчащей веточкой — это днём — превращается ночью в ожившего мертвеца, который машет тебе рукой: зазывая в свой ад.


Капля ли упадёт с дерева, лист ли падая скользнёт ли, шаркнет по чему-нибудь и хлопнется о такие же павшие ранее листья... жуть забирает такая... ты уже уверен, что это к тебе идут: чудовища и палачи... и вот, сейчас уже, потащат на правёж, поволокут ужо вот сейчас тебя — крючьями — казнить и измываться.


Ничё себе: капелька капнула... ничего себе: листик сорвался... А сколько таких листиков и капелек — в осеннем, туманном лесу... а сколько в ночном лесу: таких кусточков и коряг — машущих тебе лапами?


Вот и идёшь по эт-т-т-тому ночному, осеннему лесу, как шуганутый какой-то... как зверёныш затравленный и загнанный в угол... Как-будто в детстве тебя напугали и вот, с тех пор, ты такой испуганный и ходишь: или заикой, или другим каким припадочным.


Только здесь, вдруг, оцениваешь: свет, огонь, фонари... людей, дома... потому что с людьми — идучи через этот лес — тебе не было бы так страшно... а в освещённых домах и в тепле: живут вообще какие-то небожители — по счастью... Правда никто почему-то этого не понимает, не оценивает: пока находится в этом светлом и тёплом доме;


и только оказавшись в ночном и глухом, осеннем лесу: понимаешь, что всю жизнь ты только и делал, что не ценил ту отраду — в которой жил.


Переоценка ценностей наступает до такой степени быстро, что не надо даже учиться, как всему остальному — годами, а просто один раз, попасть в этот ночной лес.


И ты, вдруг, понимаешь, что мрак — он живой: и совсем не потому, что всё что-то блазнится и мерещится в ночи... и все предметы из-за того, что их не видно: меняют свои очертания, расплываются все контуры и приобретают жуткие очертания. Нет, ты просто понимаешь, что мрак — он живой...


потому как: мало ли, что человеку и днём: кажется и мерещится... мало ли и днём всяческих наваждений — в том же лесу: то всё кажутся, какие-то дороги — которых не существует, то какие-то просеки — которых нет... то леший начинает водить по кругу... но это всё не то — пока день, пока светло.


Ну, плутаешь и плутаешь: пока день, рано или поздно выберешься; страха практически никакого нет — если ты не дама.


Но стоит только стемнеть и ты понимаешь, что тьма — она живая. Сразу же становится жутко. И жутко не от того, что ты не видишь куда идти. Днём тоже полно таких ситуаций, когда ты не видишь и не понимаешь: куда идти, но от этого же ужаса нет.


А тут именно: стемнело и наступает ужас. И не потому, что не видно куда идти, и не потому, что не понимаешь куда идти. А потому, что тьма — это живая субстанция. И ты это понимаешь, оказавшись не на теневой стороне земли — какое дурацкое выражение... а оказавшись во мраке, который был всегда, который жил всегда.


И только Бог отделил Свет от тьмы.


Ты понимаешь это, когда все волоски твоего тела начинают шевелиться от ужаса, который всё больше и больше тебя охватывает; все волосики и на руках, и на ногах: просто встают дыбом. Вот ты и во мраке, который был всегда.


И без поддержки себе подобных: без взаимных урчаний, вскрикиваний и хлопаний, как у шимпанзе, - ты становишься просто никем. Никем и ничем. Полным, то есть, ничтожеством. Абсолютным ничтожеством: перед мраком.


И как живое существо: тьма и мрак порождает то что хочет порождать. Что же хочет воспроизводить эта субстанция, которая существовала всегда?.. об этом лучше и не думать. Об этом лучше и не думать.


Об этом могут рассказать спелеологи: те кто любит путешествовать по пещерам. Нет ни одного спелеолога, которого бы не звали голоса по имени: в отдалённые уголки пещер, где только смерть; который бы не видел непонятных: людей, существ, что зазывали его так же в непроходимые лабиринты пещеры, где только заплутаешь и конец.


О том, что воспроизводит эта субстанция мрака, могут рассказать опытнейшие путешественники, которые привыкли ночевать в палатках — даже в одиночку, но которые рано или поздно попадают: в эту ожившую тьму. И тогда...


и вроде бы ничего не происходит... но нервы, вдруг, натягиваются, как канаты... или, как струны, но кто-то безостановочно продолжает накручивать гитарные колки: усиливая и усиливая натяжение струн... и уже любой шорох... падение капли... скрип дерева: начинает восприниматься — совсем, совсем т.е. даже неадекватно.


И вот, она уже пора неадекватности: в самом, что ни на есть, действии. Опытнейшие геологи и охотники выбегают здесь из палаток с ружьём, щёлкают, как можно громче, затвором: типа, щас, мол, я всех здесь напугаю... но это всё равно, что муравью махать своими лапками: перед надвигающимся торнадо, пред наступающим ураганом.


И вот, здесь может спасти только молитва, чтобы тебя не размазало по стенке, вернее по ёлке, как гусеницу...


В группе Дятлова верующих христиан не было ни одного. Ну, тогда это было не модно: в пятидесятые годы прошлого столетия. И даже не то, что не модно. Это считалось такой дикостью, анахронизмом: бывшая православная вера в России... что даже и говорить-то об этом... Ну, это было какой-то сплошной моветон... пассаж там, курьёз и т.д. в этом духе.


Какие-то попы с пузами и с кадилами — ну, это полная умственная отсталость. Какая-то доисторическая троглодитная тупость: типа там, древних туземцев Австралии и сегодняшних аборигенов Новой Гвинеи: где прыгают, там, все эти дикари, во главе с шаманом, завывая и кидая копиё - в разные там рисунки и попадая в попиё — дикари верят, что и на охоте туда же попадут.


А в России — это какие-то злобные и всё проклинающие, верующие старушки, у которых за всё и вся наказывает бог — потому как он царь-небесный... и когда грохотало в небе небесное ляктричество: они мелко-мелко крестились и лепетали:
- Никола-угодник на колеснице едет, - напирая почему-то на о.


Ежли видели молодых, полных жизненной энергии, кр-р-раснощёких — весёлых и юных ребят — комсомольцев: радостных от юности, от здоровья, от того, что так и будет впереди: бесконечное и заоблачное счастье!.. то скрежетали им вслед только одни проклятия; мол:
- Припякут вас черти в аду всех... припякут. Зажарят гадов на сковородке!


То есть, обо всём, об этом, ну, просто даже стыдно-т было и говорить-то: об этих всех злобных и всё ненавидящих старушонках — настоящих ведьмах; и это в эпоху развитого социализма, материализма, атеизма — на самом экваторе безбожной жизни в России.


Ясно ж и так было, что земля круглая! Что не солнце идёт по небу, а земля вращается вокруг солнца! Что мир 
не стоит на трёх китах, черепахах и т.д. Что, ну, дремучие люди раньше были, жили, которые во всю эту чушь и ахинею верили; и тёмные, дремучие люди те — кто до сих пор в этих китов верит!..


И как-то даже и лишним казалось, когда ктой-то заговаривал, например, об атавизмах: то человек с хвостом родится, то весь в шерсти; или кто-то заговорит о зародышах человека — у которых: то жабры проклюнутся, то с обезьяньим зародышем потом схож.


Ну, это и так, мол, было ясно, что всё это состыкуется с теорией великого Дарвина — с теорией эволюции: что предки человека были пошагово — то рыбами, то обезьянами — ну, понятно, что всё и так сходится; «Д и зачем об этом ещё-то! - думали так, - достаточно одних китов для этого! чтобы понять всю дикость и дремучесть наших предков! Достаточно одного Джордано Бруно, которого сожгли на костре — эти любвеобильные христиане: только за то, что он сказал, что звёзды — это другие солнца».


Ну, с Джордано Бруно — это уже совсем — ничем эти христиане не отличались от современных дикарей и папуасов, которые сожрут тебя - поджарив на костре: за то, что ты шибко умный.


И поэтому в спортивно-туристической группе Дятлова: среди краснощёких и здоровых парней, и красивейших и весёлых, спортивных девчат: говорить об этом, было до такой степени плохим тоном (ну, о религии — во всех её проявлениях), таким моветоном... таким невежеством...


да и о чём говорить-то? О местных, диких шаманах: ханты и манси? Которые выпьют твою же бутылку водки и начинают бесноваться. Так это практически у всех и дома раньше: такой папочка был — пока не стали чуть постарше и не ушли в рабочее общежитие — к таким же здоровым и крепким парням: думающих о производстве, о том, что отдать людям?! Все силы свои, чтоб отдать для людей — ради светлого будущего!


И о спорте в свой отпуск! Вот где здоровая сила и дух, и молодость! И комсомол!


И как можно подальше от всего этого: мракобесия, водки, дремучих и диких верований... к Свету и Любви, к коммунизму! где все люди братья, где все любят друг-друга! Где все трудятся на благо друг-друга!


И подальше, подальше от этих пережитков, от этой тупости, от этой недоразвитости, от всего этого идиотизма в человеческом обличии.


И вот, шли эти молодые и здоровые, и жизнерадостные ребята, комсомольцы: и смеялись, и мечтали только о любви и дружбе, и о коммунизме во всём мире! О братстве на всей земле! О том, что все свои силы — до последней капли — они отдадут ради этого светлого будущего!..


Но настала ночь и пришла тьма, и тьма ожила... и тьма размазала их, как гусениц по ёлкам. Их было больше десяти: этих молодых и крепких парней, и девчат: у которых всё было впереди. Но тьма размазала их кирзовым сапогом, как слизней...


Все они, до одного, сошли с ума перед смертью: об этом говорят их неадекватные поступки... но этого тьме показалось мало. Тьма ломала их кости, вырывала языки...


Думали ли эти здоровые ребята, перед смертью, что где-то, похоже, Дарвин был всё ж таки: не совсем, как бы, прав... потому что каким атавизмом, какой эволюцией объяснить, например, совесть: которая начинать бить и хлестать тогда, когда, казалось бы и ни к чему это совсем... а только во вред организму...


Но муки совести доконают и доведут любого человека до того, что он не захочет, да побежит в церковь каяться. И если кто-то ещё не бежит в церковь каяться: того ещё, значит, совесть просто не доконала.


Какой эволюцией, каким атавизмом объяснить то, что когда бандит, на лесной дорожке, встречает одинокую женщину и идёт к ней, чтобы ограбить и поизмываться: сердце его начинает, вдруг, выделывать такие кульбиты, такие сбои и перебои, что он просто слабнет на глазах и как куль плюхается, то есть, на свои ватные ноги...


И вот, что здесь пошло не так? Ведь всё до этого-т сходилось: естественный отбор там... побеждает сильнейший, чё ж тут непонятного? И по закону естественного отбора: сегодня ему просто повезло — встретить слабое звено на дорожке; и значит обобрать её как липку, да и вообще сотворить с ней: всё, что угодно, - живём, как говорится, один раз!.. чего ж зазря
время-то терять?.. Лови эти мгновения — генитального везения! пока не наступило небытиё!.. Небытие...


Раз слабое звено: изволь, как говорится, изничтожаться!
Унижаться!


То есть, всё сходится, всё сошлось, всё состыковалось... но сердце... сердце... сердце... и откуда только взялся этот «пламенный мотор»?


Ведь именно здесь он чегой-та не учёл. Хотя всё делал правильно, всё делал по уму, всё делал, как учили. Но что-то не учёл, что-то не учёл, что-то не учёл. Что-то такое, что не поддаётся никакой логике, никакой науке, не поддаётся тому, что всё вроде разложено по полочкам т.е. продуманно до мельчайших подробностей: след даже свой, некоторые разбойные умники, посыпали махоркой — чтобы собака его не взяла. 


Но сердце не тянет и всё тут. Вся сердечно-сосудистая система стопорит и всё тут.


Даже иной разбойник и топор уже подымет над жертвочкой, а руки-т не опускаются и баста, чтобы рубануть... руки каменеют и всё тут.


И откуда вся эта цепь алогичностей в нашей жизни: во главе с совестью? которая, ну, мешает жить: во всю, то есть, ширь души молодецкой и баста. Да что ж это за тягомотина-то такая? Ну, ясно ж, что жить надо в кайф! жить надо в кайф! жить надо в кайф! Раз живём мы один только раз! Ну, то есть, всё это логично, всё сходится и стыковка космических станций: Союз-Аполлон завершена.


Но совесть, как червоточина какая, ломает весь кайф — и всё тут! Обламывает всю кайфуху — и всё тут.


И вот, одно и то же, одно и то же, одно и то же: какая же я сволочь, какой паразит, какой гад... и без конца и края, 
и без конца и края, и без конца и края... И вот, никак, то есть, вся эта тягомотина: ну, не даёт никакой жизни!!! Не даёт состыковаться с естественным отбором, с любимым Дарвином, с эволюцией и т.д.


И вот, думали ли обо всём этом ребятушки перед смертью, или вообще ни о чём не думали?


Когда наступает ужас: о чём там думаешь? Да ни о чём. Волос по всему телу встаёт дыбом да и всё, и на голове в том числе: волосы кверху подымаются.


Потом они правда бежали, все раздетые, по морозу. И даже кто-то из них пытался уже в лесочке, в тайге, сбежав с горы, развести костерок. Правда всё это тоже было как-то неадекватно... так неадекватно, что вдвоём зачем-то лезли на высокий кедр за сухими сучьями, обдирая руки в кровь... когда рядом было полно низкого сухостоя. Потом совали в костёр свои руки и ноги... на них горела одежда...


Думали ли они, в этом ужасе, что уж тут явно надо Богу помолиться; или так и умерли не призывая Бога. Похоже, что так и было: иначе бы хоть кто-то из них спасся — тот кто молился.


Но массовое сумасшествие — это не просто слова. Это когда вся страна, вдруг, начинает изничтожать церкви, когда все, включая женщин и детей, начинают кричать:
хайль Гитлер! Когда вся страна поголовно завывает: «Это белогвардейские цепи!», или «Со старой отцовской будённовки, что где-то в шкафу мы нашли», или «Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов».


Нет, массовое сумасшествие — это не просто слова, когда весь западный мир уверовал в то, что деньги — это икона и стал исступлённо на них молиться. Почему, например не на прямую кишку?.. не на дыхание воздухом, ни на печень там, ни на мочевой пузырь, - ну т.е. на вещи более нужные и важные — чем деньги.


Почему не стали молиться на вещи более ценные: чем деньги? На вещи, из которых мы все состоим?


Да потому, что массовое сумасшествие. Поступило такое ЦУ.


Сейчас весь мир, кроме России и мусульман, сошёл с ума от того, что педерастов надо лобызать в попу. Ну, те конечно и выдали всему миру из попы такое, что мало никому не показалось! Ведите, мол, к нам ваших детушек — на вечное изнасилование!


И весь мир повёл: да потому, что массовое сумасшествие — оно не то, что правит миром... но всячески стремится к этому и порой даже очень близко к этому — если бы не Россия и не мусульмане.
 

И поэтому из ребятушек находящихся на экваторе, безбожной России, не помолился никто. И погибли все.


И вот поэтому, когда Светозар двинул по двору с мечом наперевес: вглядываясь во тьму... и когда почувствовал, что весь волос на его теле встаёт дыбом... и даже на голове, когда видимо от набежавшего ветерка скрипнула калитка... здесь он уже не выдержал и поняв,
что чем более он вглядывается во тьму: тем более она вглядывается в него...


И что эта мгла — она живая... и спасение только одно... он начал читать: «Отче наш...» И чем более он молился,
тем более он как-то понимал, что надо со двора идти в избу. И он пошёл.


                8


- Зачем ты? Для чего ты? - набросилась на него сударушка. - Ты хоть понимаешь, что всех бы ты нас сгубил из-за свово коня? - она задвинула засов и встала пред ним, как воплощение ожившей совести.


Он ничего не говоря, сел к горящей лучине.
- Как ты в этой жути одна живёшь?
- Я не одна, я с Богом, - скоренько ответила она.
- Это да... это да, - протянул он. - Без Бога здесь и одной ночи не переночевать.
- Когда совсем страшно, я молиться начинаю и крест на груди сжимаю.
- Это да... это да, - покивал Светозар.


- Не бегай ты за своим конём, иначе всех нас сгубишь, - неужели не понятно? Ложись вон лучше на топчан, да молись лучше, где я тебе столько лучины наберу?


Так и порешили.


Светозар лёг на топчан, положил голову на подушку набитую сеном и стал читать: «Отче наш...» - и пока читал: первый раз, второй и третий... дрёма стала накатывать волнами: да такая, что он даже не дочитал третий раз молитву...


Его как валом обдало: морским, прибрежным и закрутило, закрутило, закрутило...


Бусинка выпал из виртуала в реал: так резко, что даже обиделся. Это как из приятного сновидения, вдруг, очнуться в поганом этом теле: заполненном разнообразными миазмами — в разных дырах. И не знаешь даже куда бежать и что прежде всего опорожнять: свою пасть, или совсем даже наоборот... (какие извращенцы придумали: кофе в постель... как-то не совсем даже понятно).
 

Так Бусик очнулся со своей переполненной прямой кишкой и незнамо в какой раз, проклиная этот трёхмерный мир: эту трёхмерку — поспешил в туалет. Явно же выбыл он из виртуала, на этот раз, благодаря только прямой кишке... ни мочевому т.е. пузырю, ни голоду, ни сну — с кошмарами и ужасами... ему почему-то только такие сны снились.


И ещё бы не проклинал он этот реальный мир, если даже попадания в него (очередные, так сказать, попадания) связаны были только с отхожими местами, или с болезнями... И вот, нужно снова: испражняться, очищаться, отмываться...


Причём, ну, ладно бы было это по запаху: как лошадиный, или коровий навоз... любая, то есть травоядная животинка: будь-то козы, или бараны, или кто угодно другой (кроме хищников конечно) — не издают из себя такую вонь и миазмы. Но человек...


Ладно замнём для ясности — тех — кто питается мясным, но те же вегетарианцы, или веганы: то есть, внутрь только чудно пахнущие: овощи, фрукты, зелень, крупку, то есть, семена, - а оттуда прёть такое... ну, что просто не продыхнуть — жуть какая-то по вони и ужас.


И на что всё это похоже?


Как-будто дети гор: козочки и барашки, а так же кони и коровы — не проклятые существа; как-будто они божеские создания... а люди, то есть, проклятые и совсем даже не божеские. Едим ту же зелень, что и животинка, но выхлоп такой...


И вот, прокляв в очередной раз: весь этот реал — в туалете — Бусик покинул его без сожаления, а пулей.


Побродив малёхо, без всякой цели, по квартире, он выглянул в окно и увидев, как всегда: мокнувшие под окном берёзы, дом через дорогу - пятиэтажку-панельку, где с торца был выложен плиткой гигант перековывающий мечи на орало: «Перекуём мечи на оральный», - называл сие творчество Бусинка.


Тоска какая-то, пёрла такая, с этой улицы, с этих вечно мокнущих луж под окном... от этих вечно расходящихся кругов в лужах... что как-то исподволь, то есть, не нагнетая, ненароком, так сказать, невзначай - он вдруг, понял всех наркоманов и алкоголиков, которые хотели только одного в этом мире — это отравиться своим наркотиком и забыться... отравиться и забыться...


«Я по идее-то тоже ведь наркоман (даже официально признанный), как там: игроман, виртуально зависимый чел. Виртуально зависимый перец». «Однако этот Светозар даёт... - так подумал он, - у меня и мысли-то такие никогда не ночевали, а он там целые лекции читал какой-то сударушке.


Ясно конечно, что я как-то перекочёвываю в эту игру... Как-то переселяюсь в тот мир — во время игры... Но откуда всё остальное-то берётся? - так думал он. - Все эти мысли, все эти идеи. Ну, там, ясен член: набор оружия, выбор оружия, выстрел, влево, вправо, стоп... это понятно...


но он же чешет так про бога, как-будто бы он не виртуальный рыцарь и как-будто игра его не имеет границ. Надо следующий раз дойти до границы игры. Ну, просто для того, чтобы убедиться... что это такое?


Потому что ясно, что эти персонажи присутствуют там: вне игры.


Да и у меня мыслей-то никаких даже — ни о каком боге не было. Что, блинд, за параллельная реальность?» - как-то примерно так думал Бусинка. - Получается, что я
без всякого виртуального шлема — мечту идиотов — погружаюсь в виртуал на сто процентов.


Но всё таки откуда там эти существа — вне игры... Совсем, то есть, к игре не относящиеся...»


Здесь Бусик предвкусил свою следующую игру и ему стало, как-то так хорошо и даже уютно у этого забрызганного дождевыми каплями окна. Дело в том, что он обожал ужасы. Ну, такую вот, чернушечку: пощекотать, как говорится, нервишки, поудовольствоваться тому, что он де в мягком кресле, в уютном и тёплом диване, - а людей там разрывают на куски.


Чтой-то видимо от римского Колизея у него здесь было:
им, мол, тут, блин, разносят прохладительные напитки, а там, на арене — кровь льётся рекой... и причём гладиаторские бои, там, процентов пять из этих «Зрелищ» занимали. 95 процентов — это были казни и измывательства над совершенно безоружными и беззлобными людьми — типа христиан.


И неужели не втройне приятно было радовать свои вкусовые сосочки, какой-нибудь вкуснякой: в то время, как на арене люди переживали апогей своей жизни и в ужасе заканчивали её.


Гдей-то из этой же оперы: любовь к фильмам ужасов и погружение в виртуальный ад.


Бусик оторвался здесь от этой пошлой и низкой — вечной картины за окном — с мокнувшими берёзами... Прозондировал свой ЖКТ на тему хавчика: мол, хочет ли он перекусить?.. И поняв, что пойдёть: что может обойтись и без этой низости, как набивание своего ЖКТ...


рванул к ноуту и уже шарил по клаве: заходя в знакомую игру; кликнув мышкой, он вошёл в неё и ощутил наркотическое удовлетворение при входе наркотика в его кровь.


При первых же шагах своих по игре, Бусик почувствовал знакомую тишину и опьянение — в связи с выбыванием из реала и погружением в виртуал.


                9


Звуки этого трёхмерного мира, сразу же перестали для него существовать, но зато он внимал, как родной, той тишине из виртуала.


Он шёл по какому-то заброшенному  городу. Хотя трудно было назвать этот город заброшенным... постоянно: то тут, то там, мелькали какие-то озабоченные и совсем уж потусторонние существа... но сам город был явно каким-то не функционирующим — причём ни одно уже столетие.


Окна все были практически перебиты и в них гуляли одни только сквозняки; всюду плесень, мхом поросшие граффити, какие-то жуткие рисунки призывающие: отдаться, совокупиться, вколоться, впариться, - короче все молодёжные желания были в идеале!


Других целей и идей в жизни просто не могло и быть; ну, разве только: порвать ещё кому-нибудь пасть, выколоть моргалы, прирезать так — для удовольствия. Ведь надо же когда-нибудь дать волю своим пожизненным: желаниям, стремлениям, мечтам...


Ну, сколько можно, в конце-то концов, струнить в себе разнообразнейшие сумасшедшие желания? Ну, сами бы подумали: ну, явно же хочется каких-нибудь вкусняшек, 
а тут кажинный день каша и каша... ну, уже тошнит от этой каши!


Да так же то вот и со всем остальным: одно и тоже влагалище, одно и то же влагалище, одно и тоже влагалище... да сколько же можно сувать в одно и то же влагалище??? Так ведь не поднимаемым импотентом станешь навеки!


Ну, хочется ведь чего-нибудь и другого. Чего-нибудь солёненького, остренького в конце-концов. Ну, хочется же как-то разнообразить, что ли, свою какую-то убогую жизнь. Ну, поесть там наконец: хотя бы яичницы — заместо каши.


Ну, так же и с этим влагалищем... Ну, что-то там: переменить, изменить, разукрасить... Как пели когда-то: перемен, мы ждём перемен. Ну, то есть, к чему-то вот, всё к такому призывали: все граффити и рисунки, - его в этом бесконечном и разрушенном городе.


К чему-то, к такому, революционному — в конце-то концов! Ну, сколько можно влачить это халуйское, скотское и чмошное существование: жувать солому в своём стойле и быть радым эт-т-т-тому. Одной и той же похлёбке: каждый день, каждый день, каждый день.


И ни влево, ни вправо — не моги! Да сколько ж это можно?.. Сколько можно быть чуханом? Не пора ли взлететь соколом над обыденностью? Стать мужчиною!


Внимание его привлекла какая-то дама: худенькая, несколько потрёпанная... в несколько потасканной и ветхой шляпке, в платье — ранее явно бывшее шикарным... но сейчас, какие-то даже и лохмотья развевались на нём... и дама в этом платье была даже несколько заголена...


Она делала ему какие-то знаки и он подошёл к ней, подумав: «Ну, неужели нельзя зашить платье? Я бы и то помог ей зашить его, хотя и не очень-то умею шить, и портной из меня никакой».


- Вы, молодой человек, не могли бы помочь даме? - так обратилась она к нему. - Мне только дойти: здесь недалеко — через два дома, а то ноги мои что-то сегодня меня не держат.


Бусинка предложил ей свою руку и они потихоньку пошли: по каким-то улочкам, подворотням и глухим дворам.
- Как вы можете ходить здесь — без какой либо поддержки? Вам же явно нужен проводник, - Бусик просто чувствовал, как от слабости шатает эту даму и как трясётся и её рука, и всё её тело.


- Где взять его? - печально вздохнула она. - Вы, я надеюсь, понимаете меня, что я не от хорошей жизни решилась на такой переход?
- Да, да, - кивал Бусик.
- Я убила всех своих детей и вот, поэтому я здесь. Но жить-то как-то надо.


Вскоре они уже дошли:
- Ну, вот видите, как скоро, - молвила она своим ангельским, детским голосочком — ну, такой уж, у неё был голос. - Вы мне поможете подняться? А то я не дойду.
Он покивал и они вошли в темнейший подъезд: освещаемый только кое где разбитыми окнами.


Поднявшись на третий этаж по массивной лестнице, с колоссальными перилами: конечно же истёртыми временем — кое где до полного распыления на атомы — дама открыла внушительных размеров ключом — громоздкую дверь.
- Я просто обязана вас напоить чаем. Пойдёмте, пойдёмте, - она обеими руками обвила его руку и прижалась к нему своей вислой грудью — ну, уж какая была...


Бусинка и здесь не смог отказать этой милейшей даме.
- Как вас зовут, - спросила она, готовя на немудрёной плитке чай — она просто покидала в сооружение из кирпичей: щепочки, палочки и подожгла их — поставив сверху чайник.


- Мама зовёт меня Бусик, - признался он.
- Бусик? Это от бусинки?
Он покивал головой.
- А другого имени у вас нет?
- Другого? А зачем? Я как-то не очень хочу жить в человеческом обществе. А точнее так: я просто никогда не буду жить в человеческом обществе. Так зачем мне другое имя? - Бусинка разоткровенничался так с этой дамой из виртуала, как не откровенничал никогда и ни с кем.


- А как же вы будете существовать: ну, если у вас не будет мамы?
- Да никак: покончу жизнь самоубийством, да и всё. У меня и отрава, для этого дела, хорошая заготовлена. Как-то не очень меня прельщают прыжки с высотного здания: мозги по асфальту... кровищи море... шум, гам...
Нет, я найду такое место, где никто и никогда не ходит.


Какое-нибудь белое пятно. Ведь белые пятна не так уж и далеко от нас находятся, как все думают. Как раз ни на Северном полюсе, ни на Южном — белых пятен нет. Там везде просто толпится народ, как и на всех необитаемых островах.



А вот, не так уж и далеко от людей, где не растут грибы и ягоды... и нет других привлекалок и завлекалок для людей: типа уток и другой охоты... вот там и есть эти белые пятна. И они порою, совсем рядом с нашим жилищем: какие-нибудь непроходимые и никому ненужные заросли — типа тростника, ракитника и торфяника.


Это мечта моя: наглотаться тех же снотворных колёс и уснуть там навеки - в этом белом пятне. И чтобы никто и никогда меня не нашёл. И только эта мечта согревает мне душу. Только самоубийство — согревает душу.
- Но почему у тебя такое отношение к жизни?


- Нет, ну, я думал вы меня поймёте: если вы убили всех своих детей. Ведь не от хорошей же жизни вы их убили, - дама молчала. - Я не хочу жить среди скотов — это если говорить очень коротко. Конечно, мне возразят, что мир не так уж и плох. Что хороших людей у нас гораздо больше чем плохих. Ну и т.д. И я даже соглашусь с этим.


Но дело всё в том, что хотя явно выраженных скотов и меньшинство, но впечатлюха такая, что живут в этом мире — только они — т.е. скоты. Ну, потому, что хорошие люди не бросаются никому в глаза. Они стеснительны и скромны. Они: шмыг и дома, шмыг и закрылись. И никто и никогда их не видит. Даже если дело доброе сделают: всё одно никто и никогда про них не узнает — кто же этот подвиг совершил, или помощь оказал.


Зато скоты, всегда на глазах, всегда на подиуме, всегда на виду. Чтобы все их видели, чтобы все их боялись, и чтобы все им несли дань: деньги и прочие удовольствия. Чтобы все им преклонялись, все чтоб были от них зависимы, и все как вампиру: отдавали чтобы свою кровь.


И я соглашусь, что в этом мире: хороших людей больше чем плохих. Но если мамочка моя умрёт: мне надо будет работать среди этих скотов, со скотом. Т.е. дуть в ту же дуду, что и они все дуют, и выть так же, как и они — раз попал в волчью стаю. Подхихикивать им, семенить перед ними, унижаться — ну и т.д., а этого я не хочу.


Но невозможно жить в трудовом коллективе, где все, например, пьют и не пить вместе с ними. Тебя просто не поймут — это не то слово. Если ты не жрёшь ханку вместе с ними: значит ты стукач!


Если у тебя другое мнение, чем у всего трудового коллектива: значит ты в лучшем случае будешь изгой. Как это? Если весь коллектив ворует (к примеру — медь на заводе), а ты думаешь, что если не будешь воровать вместе с ними — то спокойно будешь жить в их компании? Такого не бывает.


Если весь трудовой коллектив играет в карты на деньги: то придётся и тебе впрягаться в это очко. Ты что особенный? Белая ворона? Голубая кровь? Так не бывает.


И главный вообще на любой работе — не какой-нибудь там начальник, а главный: по пьянству, по воровству, по хищению госимущества, по картам и т.д. Главный на любой работе — это главный по скотству; а я так не хочу. Я просто не могу жить среди скотов и вместе со всеми шакалами - подвывать главному тигру; работать поддувалой.


Я уж не говорю про Армию и другие казённые учреждения, заведения: где скотство не завуалированно, как на гражданке, а сидит на коне. Армии мне ведь тоже не избежать: если мама меня не спрячет под своей юбкой - от неё.


А там только попробуй не стань ярко выраженным: чуханом, чмошником и поддувалой у старших, у главных; только попробуй не будь у них: лизоблюдом, шакалом, шестёркой — почуешь тогда, что такое кирзовые сапоги на своих рёбрах — в лучшем случае, а то и на яйцах — в худшем. И вы мне советуете в этом мире жить?


- Да что я советую, я советую, я советую... Я ничего не советую. Я сама убила всех своих детей (а их у меня было трое) потому, что я была доведена до того, что не хватало нам денег на прожитьё и всё тут.


Началось с того, что ушёл муж: он так, более-менее, за семейным бюджетом следил. А без него, а без него... «А без тебя, а без тебя: река бы тока не давала». Так и наша 
Братская ГЭС перестала функционировать. Давать ток то есть.


Хотя я тоже работала — и на хорошей работе. Но сначала не выполнила половые фантазии начальника и он довёл меня до увольнения. Я тут же, конечно, устроилась на другую работу, но она уже не была так хорошо оплачиваема...


И сначала мы не смогли заплатить за разные там школьные прибамбасы, потом не стало денег на одежду, на форму... и вообще всё пошло под откос, как ком с горы. И нищета всё крепче брала меня за горло и я уже не могла дышать.


Потом мы не смогли платить за квартиру. И в конце-концов и на еду денег не стало. Я была просто удушена нищетой. Не знаю — это наверное, потому, что я просто не умею жить. Да даже не наверное, а точно. Я не умею жить. Я не умею распределять бюджет. Но от этого, что, легче?


Ну, вот такая я: транжира, худое корыто, прорва, дыра в бюджете. Но от этого не легче. Просто, когда есть деньги, хочется накормить детишек и вкусненько накормить: тем более, что в последнее время они стали у меня голодать и сильно голодать. Ходили даже по знакомым и просили у них еду. Может даже и милостыню просили — я не знаю. Ну, организм растущий... очень хочется кушать.


И вот, как получала я, значит, деньги: очень хотелось их вкусненько накормить; и я покупала им разные там вкусняшки... Они даже окружали меня и прыгали передо мной, как зайчики: в преддверии вкусненького. И как тут откажешь? Вот скажите мне пожалуйста, как тут откажешь?


Так едим вкуснятинку: один день, второй и даже третий... едим досыта. И даже порой и на четвёртый день хватало. В месяц получали два раза: аванс и получку. Ну, то есть, в среднем: неделю, в месяц, мы жили.


Но у месяца ведь ещё три недели. И все эти три недели: 
только с хлеба на воду перебивались. Так и жили. А ведь организмы, у детишек моих, были растущие. То есть они намного больше меня: хотели есть и намного чаще...


Про квартиру мы уж и не думали платить. Нам уж и свет, и газ отключили, а мы только прятались от работников ЖЭКа и жили при закрытых шторах, чтобы думали, что нас нет дома.


А потом я попала под сокращение штатов: уж я так и не узнала — в связи с чем. Меня уволили, а другую работу я так и не нашла: хоть по ЖКУ бродила, чтобы подъезды убирать, или двор мести... но везде всё занято: господами из ближнего зарубежья.


Тогда я пошла на панель — это если говорить по Петербуржски, но оказывается вид товарный я уже давно потеряла: побелка облупилась, кровля посыпалась, окошки поистесались и рамы прогнили. Чтобы навести марафет — боевую раскраску — для этого, опять же, нужны были деньги: ну, то есть, чтобы вновь приобрести, более-менее, товарный вид. В общем в проститутки я тоже не годилась.


Уборщицей на базаре и в других таких же отхожих местах: до того всё схвачено, что лучше и не соваться. Меня там только избили и пообещали убить: если я ещё раз сунусь к ним. То есть, до самого дна: люди не добреют с уменьшением заработка и уровня жизни, а даже наоборот.


На той же помойке, драки такие среди бомжей случаются, что только подкладывай убиенных ночью под мусор, где трактор днём закапывает. И шито всё и крыто — на веки-вечные. Кто и когда будет искать пропавшего человека на дне городской свалки, которые растут, как новые горы цивилизации.


Я была там пару раз: знакомый бомж брал с собой за просрочкой, чтоб детей накормить - ну, за просроченными продуктами — со сроком давности. Но на второй раз, нам там так навешали — конкуренты по бизнесу (тоже были охотники за просрочкой), что я еле до дома доползла.


Наконец я поняла, что от меня хочет этот мир. И поднявшись с каждым из моих детей: по отдельности, на высотное здание — я скинула их оттуда — чтобы не мучились так, как я и не голодали.


Они конечно кричали и умоляли меня не кидать их с последнего этажа: не понимали глупыши, что я не хотела, чтобы они попали в детдомовский ад, где многие лета, они бы должны были, искать деньги для старших; и если бы, хоть когда-нибудь, не приносили им деньги: то их бы ждала экзекуция. То есть ночное избиение старшими садистами.


Те кто это пережили — все эти будни детдома — те уже не хотят размножаться: чтобы детишки их попали в тот же ад, что и они.


Как служившие ранее в СССР-овском стройбате (это когда в СССР выпустили из лагерей незаконно репрессированных граждан; советский строй — без бесплатных рабов - паровоз, то есть, советского строя (бронепоезд, локомотив) остановился; колёса, то есть, у паровоза крутились даже, но проскальзывали и весь состав стоял.


Ну не мог СССР существовать без бесплатных рабов; и тогда было решено залатать дыры: образовавшиеся после крушения Сталинского режима — нашей доблестной Армией. Был в частности придуман и стройбат, чтобы локомотив вновь пошёл, да и в других войсках советской армии были введены лагерные порядки: существовавшие ранее в сталинских лагерях.


Ну, то есть, там объединённая шобла уркаганов избивала рабочих муравьёв и заставляла их работать. А тут в СА (советской армии): блатных, блатарей заменили деды — ну, то есть, шобла тех же садистов. Так сердца молодых ребят, закидывали в топку паровоза: и паровоз ехал благодаря их сердцам)


так вот, служившие ранее в СССР-овском стройбате, так прямо и говорили: если родится сын — удавлю его в люльке, чтобы не дай бог — не попал в стройбат служить.


Мои дети орали от ужаса, когда мама сошедшая с ума, делала с ними это... но они должны быть благодарны мне за то, что мама спасла их от ада. Поэтому я и понимаю вас. Понимаю, что этот мир далеко ни всем по силам. Тягаться с ним: кто кого.


Есть люди более слабые, есть менее слабые. Ведь миллион, каждый год: уничтожаемых, распыляемых, втаптываемых бомжей — говорит о многом.


Да, есть люди крепкие духом: которые и деньгу рубить могут и других растолкать локтями и первыми впиться в кус мяса. Но я не такая и вы не такой. Вы ещё слабее меня даже. И я это всё понимаю. Всё понимаю.


                10


Тут водичка на её доисторическом камельке закипела и она заварила свой чаёк.
- Вы даже не представляете, как мне согревает душу то, что у меня есть хорошая отрава и что я всегда смогу её применить, а не драться до последнего на помойке: за голову выброшенной селёдки, - это Бусик.
- Да, да, я понимаю вас.


Так они очень мило беседовали, пока заваривался чай, а потом, когда он отпил этого чайку: пространство вокруг него стало, понемногу как-то, меняться... и последнее, что он помнил, из гостеприимства этой дамы — это то, что она говорит ему — пристально глядя в самые, что ни на есть, его глаза:
- Ты прости меня, Бусинка, но мне же надо как-то жить.


- Ты, что же, меня отравила? - прошептал было он, но земля уже убегала у него под ногами... вернее пол убегал... Точнее снег убегал.


Вокруг него был такой океан бескрайнего, ледяного снега, что не было ему ни начала, ни конца. Здесь была тундра — берег Ледовитого океана. И даже их залив, в эту зиму, был замёрзший: не помогали ни ледоколы, ни буксиры. И вот, где у Ледовитого океана снег кончается?


Бусик бежал голым по тундре. Вернее это был не он, а рядовой отряда морской, инженерной службы, 590 РВВ (ремонтно восстановительного взвода) Вася Кокин. Он был, конечно, не совсем голый: не с лятающей мотнёй (хотя, какая на таком морозе, на фиг, лятающая мотня? Какая тут к чёрту трясущаяся мотня? Так, заледенелый, прыгающий пупырышек...), т.е. на нём были кальсоны, но на таком морозе — это почитай, что на нём не было ничего.


Бежать надо было около километра — вниз под сопку: там была дорога к Иоканьгскому гарнизону (названному по реке Иоканьге), там под сопкой была водонапорная станция, или попросту водокачка — на которой работали гражданские.


У гражданских, у северных, суровых мужиков — по тутошнему — у лопарей: можно было разжиться куревом.


Всё дело в том, что сегодня был выходной и то есть невозможно было спрятаться от годков и дедов на работе. Целый день его пинали сапогами: по чему ни попадя... целый день били кулаком в грудь, где все кости уже были вдавлены в грудную клетку и поломаны, и это было очень больно.


Били так, ради удовольствия, ради спортивного интереса, ради развлечения. Как шутили и юморили старослужащие: «Было бы за что, вообще бы убили».


И вот, в конце дня уже — после отбоя — то есть, после десяти часов, одному из годков приспичило покурить. Ну, напился он, как это было обычно здесь: одеколона, или «Розовой воды» (лосьон такой для лица -
на спирту — для очищения кожи), а когда ты находишься под градусом: ну, очень хочется покурить так; кайфануть с папыроскою.


Ну вот, он и подошёл к его коечке, где Вася Кокин рухнул после целого дня измывательств... и буквально потерял сознание - чуть добравшись до подушки. Ведь это легко сказать: после целого дня издевательств... но пережить это... где тебя бьют за всё — за что только заблагорассудится.


Один из дедов пошлёт бегом за водой (ну, пить вдруг, ему приспичило) и обязательно, чтобы это происходило только бегом... а другому годку ты просто попался на пути: «...как лошадь загнанная в мыле, пришпоренная  ярым ездоком!» - с бязумными и расширенными глазами. Ну, он тут не упустит моменту, чтобы тебя не пнуть — как там: падающего подтолкни... или надаёт ладонями по ушам, чтобы ты надолго оглох и в твоих ушных раковинах, чтобы только звенело.


И вот, только и слышно, и слева и справа: «Чувырло, штаны зашей», «Чумаход, штаны постирай», или просто: «Э-э-э-э, чума, отнеси мой член в клозет!» И вот, надо тащить на себе очередного годка, или деда, который наддаёт по тебе голыми пятками: в клозет и подпрыгивать при этом, как ярый и необузданный конь.


Не дай бог, не развеселишь и не ублажишь дедушку: будешь стоять по стойке смирно перед ним и получать удары по всем частям тела: особенно пугали его удары в грудь — так как от бесконечных ударов: рёбра там были все поломаны и ещё боялся ударов в пах, или  попросту говоря: по яйцам — там ужо боль такая, что хрен в себя придёшь.


Но и тут, как-то он приноровился... и когда чувствовал шестым чувством, что кирзовый сапог: летит в его яйца... как-то быстро и незаметно — подставлял руку (хотя руки, конечно, при избиении тебя, надо держать по швам и стоять смирно, и не дёргаться... но как-то опыт — опыт, опыт... опытное избиваемое животное. И вот, уже инстинкт и выработанная интуиция подсказывали, что надо закрывать кистью руки свою мотню) и боль от сапога никак уж не сравнишь: если сапог попадает по яйцам, или в тыльную сторону ладони.


Так вот и жил Вася Кокин в этой Дорожной роте. Вернее их взвод РВВ-590, так сказать, квартировал в их казарме. Дорожники тоже относились к отряду: морской, инженерной службы - и отрывались на них по полной.


И вот, Вася не просто там жил, а радовался — потому, что после голодной «Учебки», которая проходила на ТЦ — в теплоцентрали — он научился ценить любые хлебные крошки и любую, самую завалящую кашу — в которой только вода и соль — будь то ячка, или пшеничка.


В самом начале, когда он только попал в Дорожную роту и в его обязанности входило выносить недоеденную кашу — утилизировать т.е. её: кормить собак, или просто выбрасывать на помойку — он думал, что попал в рай; потому что, после голода на ТЦ, где он превратился, от постоянного недоедания, в ходячий скелет: он мог есть здесь эту ячку, или пшеничку — от пуза — сколько хошь.


О как же он ценил эти несъедобные для гражданского человека каши. Накидает в себя сколько угодно чумарей (по тамошнему — так назывались черпаки) и вот, бережёт только свой вздувшийся живот, от ударов кирзачей, чтобы не выбили из него эту ценнейшую кашу: эту пищу, эти жиры, белки и углеводы...


А битие — это, как говорится, ничего... к битию он привык ещё в учебке, где били и не кормили. Здесь, всё таки, били и кормили. Разница существенная. Но несмотря на эту странную, как может показаться некоторым современным людям, привычку к битию: которое формирует сознание — он жил, он был живой...
Сознание формировалось так, что йо-х-х-х-хо-о-о-о!


И в данном случае его лично: из гордого, умного и свободолюбивого юноши, за два — много три месяца — превратили в бессловесного раба, в ветошку под ногами.


Такие метаморфозы происходили абсолютно со всеми юношами рядом с ним: и с крутыми, и с бандитами (на гражданке), и с хулиганами, и с очень гордыми кавказскими горцами. И он, в жизни своей не бывший крутым и видя, как вокруг него, все крутые ребята его призыва, становятся: забитыми и бессловесными рабами, чумаходами, просто чумой, мальчиками для битья...


даже те кто бурел и избивал этих наглых годков и дедов... но сколько ты их сможешь избить: одного, двух? Даже если объединишься с кем-то из своего призыва... Но дело в том, что и годки и деды, обладали здесь удивительнейшей особенностью, способностью — объединяться (чего естественно у молодых ребят — до года службы — близко даже не было).


И если не хватит десятерых: злобных и отчаянных хулиганов, чтобы справиться с вами — то их уже прибежит двадцать; если не хватит двадцати — то могут поставить «под ружьё» и сотню, и сколько угодно: объединяясь с другими частями и с совершенно другими родами войск.


Это объединение старослужащих — после года службы — напоминало какую-то гидру, которой сколько бы ты не срубил голов: вырастает сразу же, на порядок (в десять раз) больше.


Поэтому Вася Кокин был просто бессловесным рабом — без фантазий: видя, что любые фантазии встречают на своём пути, такую бесконечную, непробиваемую стену — против которой все твои трепыхания и проявления свободолюбия были, как мыльные пузыри — против Великой, Китайской стены.


Короче говоря, пережить очередной выходной день в Иоканьгском гарнизоне — в дорожной его роте — было ой как не просто. И поэтому, рухнув на свою коечку в одних кальсонах, Вася буквально потерял сознание.


И вот, пьяному годку (это так назывались те, кто прослужил здесь год) стоило немалого труда, распинать его сапогами и отправить искать, в тундру, курево — лаконичным словом: «Ищи!»


И вот, Вася кинулся было к форме: ну, не голым же из казармы бежать в Заполярье... но годок был непреклонен. Т.е. совершенно был сумасшедшим — после тройного одеколона. И поняв, что он просто сейчас убьёт его кирзачами, которые довольно таки увесистые аргументы: против голого тела — он порснул бежать из казармы.


Бывали случаи при нём, когда молодых, просто на ногах выносили из казармы — за разными поручениями. Ну, как на ногах? На пинках. То есть, человеку, как мячику: просто не дают упасть и пасуют пиная друг-другу.


А он ещё бежал до дневального на своих двоих.
- Мухо-о-о-о-о-ой! - нёсся в след сумасшедший крик.
- Курить есть? - спросил он у дневального — в последнем отчаяньи пред казнью.
- Нет, - дневальный развёл руками.
Вася понимал, что он рад бы помочь, но как?


Метнулся было в сушилку, где сушились на батареях: портянки, сапоги, но там, как назло, никого (никто не курил). А годок уже набегал стуча на всю казарму подкованными сапогами: курить бо уж шибко хотелось — в своём сумасшедшем угаре.
- Мухой! Мухой! - вопил он набегая и уже занёс для последнего, смертельного удара свой сапог...


но Вася, как-то удачно так юркнул и сапог пронёсся мимо его нежного тела. И тут уже было некуда бежать, а только в тундру.


И вот, он понёсся. Как конь лихой! Как мустанг-иноходец! Как волшебный Пегас поэтов и писателей... Сзади ждала только смерть: впереди, последний лучик надежды на жизнь.


Рядовой Кокин, конечно же, не думал об этом; но как вообще весь его призыв: был до сих пор живой? А фиг его знает. Это было вообще-то, какое-то чудо света. Каждый удар сапога, или увесистого кулака в грудь: способен был порвать человеку, или селезёнку (убить в общем его), или остановить сердце (с тем же исходом).


Да какого там человека, ежели кирзовым сапогом зафинтилить коню в живот — то можно и коня убить. Но они все, каким-то чудом жили. Покалеченные конечно, но жили. Слышались только эти гулкие удары по их телам, как по барабанам, но они как-то не погибали... как-то жили... Как???


Это вообще-то было необъяснимым чудом света. Но Вася об этом не думал, как-то не думал. Он слышал конечно эти гулкие удары об своих товарищей... и даже удивлялся: сколько же может вынести тело человеческое? Но как-то дальше его мысли не проникали, не проникали: что это вообще-то чудо из чудес — что они ещё живы... необъяснимое, то есть, чудо света.


На гражданке он знавал не один такой случай, когда от одного только удара, или даже от толчка: погибал человек... а тут по сотне ударов в день принимали их тела: кулаками и сапогами... и они живы...


А сейчас, он просто нёсся босиком, как конь — по ледяной дороге: шлёпая босыми ногами по льду и иногда подпрыгивая на одной ноге, когда  попадалась — ну, слишком острая льдинка.


Он даже не вспоминал, что всего-то — месяца три-четыре назад — он был любимым сыном, внуком, племяшом... все его холили, нежили, стремились вкусненько накормить: пельмешками ли, пирожками ли,
ароматнейшим и изысканным десертом.


О как же все любили его, берегли его сон — чтобы никто не потревожил Васеньку... так вот прямочки и говорили: «Тише, тише!.. Да вы что! Васенька же спит!», «Васенька же отдыхает!» - и он слышал это и улыбался во сне.


А потом, после обеденного, или дневного сна: они снова садились за стол и пили чай, чаёвничали: с крендельками, с сушками, с баранками, - которые они разламывали... верней он так любил делать: разломит так бараночку и по маслу сливочному так... по маслу сливочному проведёт, нашкребёт так на бараночку маслица и в рот, а сверху уже ложечку варенья — в основном конечно клубничного...


у бабушки было четыре грядки клубники.


Но бывала и малина, и черника, и земляника — варенье из этих ягод...


Потом он, запив всё это ароматным чаёчком, снова бараночкой маслица соберёт, откусит, а сверху уже вареньица земляничного и ароматный чаёк...


И сидят они, так это, на веранде и обозревают, и созерцают свой сиреневый садочек, и сосновый бор невдалеке... и хорошо так... хорошо так... хорошо. И не надо больше ничего от жизни. И не надо больше ничего, то есть, совершенно.


Сейчас, когда он даже иногда вспоминал эти слова: клубника, земляника, черника... Он просто не верил, что такие слова есть в русском словаре...


Он, то есть, вообще не верил, что кроме: мата, ругани, проклятий, обзываний, унижений, - ещё существуют в русском языке какие-то слова. То есть, если бы ему сейчас сказали, что в русском языке, есть слова: интеллигентность, нега, истома, премногоуважаемый, не будете ли вы так любезны, не соблаговолите ли вы... то он бы просто рассмеялся в ответ.


И сейчас ведь: нет-нет, да в его сознании всплывали эти слова: эрудиция, эфемерный, эксцентричный, эмпиреи...
но всё это, казалось, было в его жизни, какую-то бездну времени назад.


То есть, не четыре месяца службы его прошло, а бесконечность времени. И он жил в этой бесконечности ада, который вообще т.е. ничего общего не имел со словами: сирень, садочек, грядочка...


Была одна бесконечность ада: у которой не было никакого начала, никакого конца. Время в жизни рядового Кокина остановилось абсолютно: встало и стояло, как кол в попе — на который его посадили.


И почему раньше, до армии, время летело, как скакун младой — дробным топотом: по цветам, по росе, по мураве... Мелькали дни, недели, месяцы... и не хотелось только из пионерлагеря уезжать, от бабушки уезжать, от природы, от речки, от моря...


но время почему-то летело, летело, летело... а сейчас вот встало и не сдвинуть. Экая громада. Как старая, заржавевшая баржа: выброшенная на берег — в которой почему-то, в СССР, любили топить старые пережитки прошлого, типа: проституток, кулаков, интеллигенцию.


И вот, стоит эта баржа на берегу: жуткая, страшная и недвижимая, и про которую тебе говорят, что, когда-то она станет лёгоньким парусником и поплывёт домой. Вася Кокин в это не верил. То есть не верил абсолютно: что есть дом, что есть русский язык со словами: экстраординарность, элегия, проникнутый лиризмом...


Он не верил совершенно, что есть время, что оно течёт... что, что-то меняется. Только позади бесконечность ада и впереди безмерный и необъятный ад.


                11


Нет, когда-то, вроде бы, у ада  было начало. Потому что долго искали место в России, где бы можно было, без смертной казни, избавляться: от подонков, мразей, «Иванов» (так раньше называли паханов), серийных убийц, маньяков и т.д.


Т.е. с одной стороны, быть в лице Европы не варварской страной, где все вопросы решаются через плаху... а цивилизованной. А с другой стороны, избавляться от адовых тварей, ведь как-то надо — в человеческом обличии.


Ну, потому что бежали эти подонки с каторги, бежали... да и сроков пожизненных не было в Империи. А подонки паки и паки, как нож в масло, входили в мирных российских граждан, - и резали людей десятками — направо и налево.


И вот, чтобы этого не происходило, было поручено найти такое место в Российской империи, - где людишки дохли бы, как мухи осенью, как мухи осенью. 
Ну, неужели, в такой огромной Империи нет гиблых мест?


И вот, нашли эти гиблые места. А это почитай всё побережье Ледовитого океана и близлежащих территорий.


И это было путешествие в один конец. Климат сырой до такой степени, что никакая одёжка на тебе никогда не сохнет: если не повесишь её на батарею центрального отопления; ну, или к печке в старые времена. А откуда печка у каторжан? Так, друг к другу прижмутся, как пингвины и радуйся жизни.


Но самый смак, почему тюремщикам и палачам полюбилося (именно так: полюби лося) это место — из-за болезней! Во-первых панариций (кожный и костный), то есть, от сырости нагнетались язвы на коже.
Вернее даже так: сначала были бельевые вши, а никакие ранки на теле в этой сырости не заживали и образовывались язвы — это у всех. У некоторых же гнили кости — от этого гибельного местечка — так называемый костный панариций.


То есть, год уже точно не проживёшь с язвами-то незаживающими по всему телу — сгниёшь заживо; и тюремщики, здесь, со смакованием потирали руки.


А во вторых — дизентерия. О-о-о-о-о... Эт-т-т-то уж совсем: мечта палача. Месяц! и привози их хоть тыщу сюда, и будь они все хоть с косой саженью в плечах, но невидимые глазу бактерии и амёбы! и с кровавым-т поносом, да через пятнадцать минут, ты уже через две недели не сможешь гнуть свои подковы.


Во где кайф был у тюремщиков! И не то, что они разбирались в бактериологической войне. Но заселение в один и тот же барак, где только что вымерло сотни две каторжан — от кровавого поноса — было как-то не то, что в тему даже... А не было в тундре строительного материала.


Ну, не хотите в бараке спать: спите в тундре. Брёвен всё-равно нигде нет. И бежать, главно, некуда. Ну, куда ты через тундру рванёшь?.. То есть, начало всё ж таки у 
ада было. А вот конец... Конца не было, что кстати, доказывало само понятие — бесконечность.


Василёк был весь перемазанный зелёнкой, что говорило нам о том, что цивилизация, а именно наука медицина, пришла всё ж таки (добралась таки) и в эти саамские края, или попросту в Лапландию.


Спасибо призыву служившему здесь на пол года больше его. Они, по сути своей, то есть, по закону здешнему, не были к нему: зверьми и садюгами; и подсказали, как бороться, во первых, с вшами: т.е. после стирки белья, проглаживать его горячим утюгом по швам, где вши откладывали гниды; и тогда можно было быть уверенным, что на месяц эти адские твари тебя покинут;


которые всегда поселяются на людях — там, где ад. Не от грязи, не от скученности заметьте — этот ужас. Мало ли где скучивается население: в тех же курортах и санаториях. Эти твари появляются у людей — там, где ад.


А во вторых, как бороться с язвами, которые образовывались от мини-укусов этих насекомых: которые доказывали интеллигентным и тонким людям — кто здесь на земле главный: они, или насекомые. 


И аргументы их были довольно таки весомые. Перевешивали, то есть, и балет «Лебединое озеро», и «Щелкунчика», и «Спящую красавицу». Ад просто брал и своею свирепостью, тупостью, болезнями, вшами, садизмом, - до такой степени перечёркивал само понятие — балет... что человек даже переставал верить, что такое возможно, здесь, под Луной... под Солнцем ли...


Так Василёк и нёсся по ледяной тундре: весь в подсыхающих от зелёнки язвах, и не верящий уже ни во что и никогда: в хорошее, доброе, светлое... утончённое.


На водокачке работали суровые, местные мужики, или лопари — по тутошнему. Они не то что не упали в обморок от того, что к ним прибежал голым человек — с двадцати градусного мороза: оттуда, где один только ветер сбивал с ног. Но и не удивились даже, когда Василёк — на половину зелёный — просочился в их служебное помещение.


- Муж-ж-ж-жики, - у Васи зуб на зуб не попадал, - не б-б-б-б-будет ли у вас з-з-з-з-закурить, а то меня убьют сейчас.
- И что вы кажинный дён бяжите? - молвил один из лопарей. - Иде на вас курева напасёшься?
- Я отдам, отдам... - трясся Василёк, - п-п-п-пачку отдам. Просто сейчас нету. А мне только одну папироску.


- Вот так: один раз дай и повадятся потом и повадятся, - молвил второй суровый северянин.
- Да уж, - согласился первый. - Не делай добрых дел, а то бед потом не оберёшься.


Василёк отошёл к окну и стал смотреть на дорогу: не поедет ли машина, чтобы стрельнуть курева. «Не выгнали бы на улицу» - так подумал он. Его трясло, как осиновый листочек: то ли от холода, то ли от стресса, но скорее от всего сразу.


- Вот чё ты встал здесь, как папуас? - рассудил первый из суровых, заполярных мужиков. - Что ты решил здесь поселиться?
- Меня там убьют, - молвил Василёк.
- А я чё тебе? Спасательная станция?
«Не выгнали бы, не выгнали...» - так думал и Василёк и Бусинка.


- Вали отсюда и чтобы больше я тебя здесь не видел.


Надо было уходить.


Он шагнул к ледяной двери, обернулся — не пробудится ли доброта в этих суровых, северных просторах... но нет, доброта даже не думала шевелиться. И он, не солоно хлебамши, побежал назад.


Бежать назад, надо было в гору и к свету звёзд, на чёрном небе, прибавилось северное сияние, как-будто бы весеннюю зелень по черноте разлили. И стало, как-будто бы даже повеселее ему немножко, повеселее...


«Ну, что ж теперь, - так думал он, - ну, забьёт он меня кирзачами насмерть: значит забьёт. Ну, сколько можно мучиться?»


Северное сияние уходило своей свежей зеленью ввысь и даже как-будто обнадёживало... но возможно ли было обнадёжить его в этой ледяной пустыне — хоть чем-то... где он шёл, чисто инстинктивно, прижав руки к груди, чтобы не застудить лёгкие. И поймав себя, улучив на этом движении: даже усмехнулся своим одеревеневшим от мороза лицом.


                12


Как это ни странно, но он всё таки не замёрз на дороге и добрался до казармы Дорожной роты. Пробежав дневального, Василёк юркнул в сушилку: видел его только он и больше никто. Дневальный был его призыв и шум поднимать не стал.


В сушилке, прижавшись всем телом к батареям, он пытался отогреться.


Жуть продолжалась всю ночь.


Как оказалось «Розовую воду» - лосьён для лица и одеколон: жрал не один годок. А жрали они всё это вшестером — и пославший Васю голым в тундру годок — был просто первой ласточкой. Он первым вышел из-за стола.


Когда подошли остальные, они стали заниматься своим любимым делом: подъёмом и отбоем «молодых». «Розовая вода», плюс одеколон «Тройной» - оказывали абсолютно невменяемое действие на годков.


После крика: «Подъём! - они считали. - Раз! Два! Три!» - и тут же начинали избивать сапогами голых «молодых», которые не успевали натянуть на себя даже ХБ — хлопчатобумажную солдатскую форму.


То есть, вообще-то — по правилам — надо было давать минуту, или пока горит спичка; и кто не успел одеть форму: того бить кулаками в грудь, - это по правилам.


А здесь, сумасшедшие от порфюма годки, трижды нарушали заведённый в советской армии порядок: совершенно не давали времени на то, чтобы молодые успели одеться и били не кулаками, а сапогами, и по любым частям тела: по лицу, в живот — что особенно опасно — и со смакованием в пах.


И не помогало ничего: ни дикие визги избиваемых, ни кровища брызгавшая по всей казарме, ни даже резонящие крики проснувшихся дедушек.


Наконец деды поняли, что невменяемые годки скоро совсем всех молодых поубивают. И соскочившие три деда, в одних трусах, урезонили всё ж таки это кровавое месиво. И с криком:
- Карасей больше не трогать! - выгнали их из казармы. (Деды это те — кто в этом аду служил полтора года).


Пьяные годки сначала принялись за «молодого» дневального в коридоре, с вопроса:
- А ты чё здесь стоишь?
Но разбербанив дневальному всё лицо, как-то всё же сообразили, что он, всё ж таки, является лицом... т.е. встречающим лицом Дорожной роты. И любой дежурный офицер, зайдя в казарму: тут же, по окровавленному лицу дневального, поймёт, что, что-то здесь не так.


Дневального решено было прекратить избивать и гурьбой, пьяные в жо, годки ввалились в сушилку, чтобы покурить. Кайфануть, как говорится, напоследок. А здесь, на кукорках, у батареи, сидел рядовой Кокин и самым наглым образом пропускал экзекуцию.


Увидев годков Василёк встал и приготовился к казни. «О господи, - подумал он — не потому, что он верил в бога (в СССР это было не принято), а это просто была такая фигура речи — фигуральное выражение, так сказать, - лучше бы я на дороге замёрз». Нет, он мог ещё спрятаться в мойку, или в душевую, но... но как-то уже надоело это ему, что ли... этот вечный страх и ужас.


- Так! А это, что здесь такое?! - ажни офигел один из годков, - не, а я смотрю, вроде кого-то из карасьни не хватает. Вроде кого-то нет!
У ребятушек, у годков даже на сбитых казанках (на костяшках кистей рук пораненных), была чужая кровь. Руки даже у них были залиты кровью.


Только сейчас Василёк понял, какая веселуха царила в казарме — в его отсутствие — до этого он только слышал дикие визги избиваемых. Когда человека убивают: он вот так начинает визжать, как в деревне визжит свинья, когда её режут. И до этого, он токмо сжимался, от ужаса, в батарею: зная, что скоро они примутся за него и мелкие волосики шевелились от этого ада на его голове.


И вот, они пришли. Все пришли — кто пил — и кто сейчас просто убивал весь его призыв.
- Нет, вы только посмотрите на это! - увеселялся всё более и более один из годков, - а я смотрю и думаю: вроде кого-то не хватает! Кого-то вроде не хватает! Эй ты, чума, сюда иди! - он ажни ржал так — ажни в покатуху! - Сюда иди, чувырло!


Василёк, трясясь всем телом, пошёл к нему навстречу.


«Сейчас будут убивать... - мелькнула такая утвердительная мысль, - начнут с яиц — это точно!» - и он чисто на подсознанке приготовил кисть руки, чтобы прикрыть пах.


- А эта чума здесь зашкерилась! - урживался ажни годок, - эта чума здесь пришкерилась!


«Хорошо тот годок, который посылал меня за куревом не помнит об этом. Может быть не до смерти меня убьют, - проносилось в голове Василька. - Хотя за то, что прятался — это уже есть — за что убивать».


Уголком глаза, он видимо узрел: начало удара сапогом... когда тебя кажинный дён избивают — то всё тело становится: каким-то подготовленным что ли, как у китайских монахов... кисть руки, как-то сама-собой прикрыла пах: и смачнейший удар кирзового сапога в яйца — пришёлся в его руку...


но его тело, проделало всё это так молниеносно и быстро (само тело — не Василёк) и он так, в тему, завизжал от боли свиньёю... что годок был просто убеждён, что самый главный его удар — достиг цели! И 
был от этого в радостном экстазе!


А дальше уже было проще, когда смирно-то стоять уже не надо было. То есть, ты уже согнутый и держишься за яйца. Ну, тут любой, как говорится, садюга понимал, что после такого удара в яйца — не разогнуться. И потому он вполне легально был в согнутом состоянии, и прикрывал себе все основные органы: и паха, и живота... и вполне это было всё даже естественно: по ходу пьесы, то есть, по сценарию...


«Ну, а в спину-то, да в прикрытые локтями бока: бейте, как говорится, скока угодно» - мелькнуло в его голове. Но он конечно же не забывал визжать свиньёю -
после каждого удара — чем приводил сумасшедших в дикий восторг, - что мол, не зря же они: так дико старались, замахивались сапогом и били! Что, вот мол, он годок, какой — король Орёл! Король Орёл! Король Орёл!


Василёк давно уже просёк эту тему, что когда избивающей тебя толпы много: тогда какое-то ещё время можно поизображать из себя круто избиваемую жертвочку. Потому, что все они мешают, в давке, друг-другу: бьют куда нипопадя, да и он, после первого  удара в пах, обладает чудесной прерогативой оборачиваться ко всем, к ним, задом: и получать все удары в зад. Не забываяя, конечно, при этом визжать, как зарезанная свинья — что, мол, как ему больно от их ударов, - приводя этим садистов в эйфорию и экзальтацию.


Конечно, если бы не был он — так сказать — китайским монахом: которого ни копьё, ни меч не берёт 
- от каждодневных избиений, - то ребятушки бы уработали его - ударов с двух, с трёх: порвав кишечник, селезёнку, желчный пузырь. У человека, особенно в животе, так всего много — всякой требухи — что лучше всего вообще никогда его не пинать в живот.


Человека, по идее, толкать-то нельзя: потому что он обязательно упадёт виском об какой-нибудь угол — и вот она — смерть. Но такие телячьи нежности, были не про советскую армию — не про СА.


Конечно, долго никакому, самому великому артисту из погорелого театра (которыми они тут становились поневоле) такое представление продолжать было немыслимо. Театр одного актёра: тоже ведь долго не работает в СА.


Потому как садисты входят в раж: им уже нужна кровь, им уже необходимо, чтобы он ползал в крови. И тут, как вы уже понимаете, дорогие мои читатели — не до артистизма. Василёк знал, что получив пару-тройку ударов сапогом в лицо: он выйдет из этого пространства и будет ползать весь в крови и больше ничего.


Он ждал, он ждал — находясь под градом ударов... он ждал какого-то чудесного избавления. Вот уже он получил... пропустил пару ударов сапогом по лицу: кровь хлынула у него из носа... и он понял, что это уже конец.


Но чудесное избавление всё же явилось. Чудесное избавление явилось, в виде дедушки захотевшего пи-пи.
Нет, конечно, многие деды дули прямо в кирзовые сапоги: и утром токмо выносили его, как ночную вазу. Но некоторые, со здоровым мочевым пузырём, которым один раз до туалета за ночь сходить (ну, максимум — два) - ходили сами.


Ну, в смысле-т ночью не напрягали и молодых, чтобы тащили их до туалета. Во-первых не докричаться. Вот-вторых — жалели. Всё же больше жалели: потому, что докричаться можно и до дневального.


Итак чудесным явлением оказался дедушка, по имени Олежек, по кличке «Двинский придурок» — потому, как был он из города Северодвинск.


Войдя в неглиже в сушилку — ну, то есть, в трусах и в голубой тельняшке — коей он очинна гордился: ни у кого такой не было! Олежа ажни головой покачал:
- Ну, вы угомонитесь сёдня, или нет? - оттащил он за шиворот от Василька самого ярого годка — жаждущего крови. 


- Ну, Улус! Ну, ты чё? - орал годок.


Улус, было ещё одно прозвище дедушки — от его фамилии Улусов.
- Ты угомонишься сёдня? Или нет? - взял Олежек на тон выше.
- Да ты чё, Улус? Ну, ты чё? Он тут шкерился, падла, в сушилке!


- Все в дисбат захотели?! Всем призывом в дисбат захотели? - тут, как говорится, как мог — так Олежек и приводил их отравленный мозг: хоть в какую-то вменяемость. Как мог, то есть, так и выводил их из сумасшествия. - Завтра все в дизбат пойдёте! Завтра же!


Всё таки дисбат (дисциплинарный батальон), где к основному сроку службы прибавляли ещё два года (за неуставные взаимоотношения — за нарушение солдатского устава) и где для начала каждому так вламывали, что после он мочился только кровью: и весь дальнейший срок, бегал (передвигаться шагом по дисбату нельзя) по территории — только согнувшись... произносили несколько на З — видимо потому, что дальше шла звонкая Б.


Растолкав годков, Олежа за шкварник вывел Василька из толпы и дал ему пендаля:
- Отбой! - так он сказал ему — он так, то есть, ему сказал.
И Василёк понёсся, как олень, глотая солонущую кровь — мимо дневального — отбиваться.


- Ты чё, Олежа, буреешь-то? - наехал тут на ефрейтора Улусова — тот самый годок, который голым выгнал Василька в тундру — искать курево, - ну, мы воспитываем молодёжь! Ну, молодых! Воспитание!
- Я не бурею, - спокойно так ответил ему Олежа, - я дед,
а не борзый карась. А во вторых: так не воспитывают.


Вы чё думаете, что убийство молодого — вам с рук сойдёт что ли? На тормозах думаете спустят, как всегда? Как синяки не замечают, которыми вы их украшаете?
- Да чё там, Олежа? - лез к нему обниматься другой, - ну, кто кого убивает?


 - Сапогом бить по лицу — это убийство! В висок только попадёте и всё — смерть! В живот бить — тоже смерть: обязательно какую-нибудь кишку порвёте. Ну, чё тут непонятно? Бить только кулаком в грудь! Чё тут непонятно? Вы как придурки лезете в дизбат! Я вас сегодня, второй раз из дисбата вытаскиваю!


- Дисбат, дисбат... - был на своей волне тот самый годок, который Василька выгонял в зимнюю тундру. - Чё ты пугаешь? Чё ты буреешь? Я год служу! Я год служу! Я годок!
- Вот слушай, Корень (такая была кличка у рядового Корепанова), ты забыл, как тебя голого в тундру выгоняли: белого медведя искать?


- Ну, да, был этот Хачик... но я правда, тогда, в одной машине отсиделся. Машина меня голого подобрала. Зима же была. А на обратном пути — часа через два — он меня высадил.
А где я Хачику белого медведя найду? Да ещё голый. Он вроде к тому времени уснул. Я в душевой отсиделся.


- «Отсиделся», - передразнил его Улус, - ну и как тебе, то самое мироощущение? Те поиски белого медведя?
- Ты на что намекаешь, Улус? На что намекаешь, Улус? - ерепенился Корень.
- Я не намекаю, я спрашиваю: как тебе, те поиски белого медведя? Ты тогда думал, вообще, как ты поведёшь голый, белого медведя к Хачику?
- Ты зачем это, Улус? Тебе чё надо, Улус?


- Я на сто процентов уверен, что когда ты тогда, шлёпал босиком по льду, то ты на сто процентов был уверен, что если ты когда-то... ну, каким-то чудом, вдруг, доживёшь до того, что станешь годком: то ты никогда, ни одного молодого не тронешь — даже пальцем. Ну что? Говори: было такое?


Рядовой Корепанов покачивался на своих подкованных сапогах — клацая ими по плитке сушилки. Он, скосив глаза к носу, смотрел перед собой бараном и думал... напряжённо думал.
- Ну, было, - сказал потом.
- Дак что с тобою стало? - не унимался Олежа, - что с тобой произошло сейчас?


Корень топтался на месте, как конь и не находил ответа.
- И ведь с каждым! с каждым из вас это было. Каждый из вас: сидя избитый в сушилке, или в душевой так думал, что: мол, понятно... что я до этого не доживу. Понятно, что этот ад никогда не кончится — потому, как пережить такое просто немыслимо... Но если, вдруг, произойдёт восьмое чудо света и я доживу до года службы!.. то я даже пальцем «молодого» тогда не трону. Даже пальцем!


И буду только носить «молодому» вкуснятинки: прянички там, сгущёнку. Ну, потому, что он их не видит 
бедный. Не было такого? Говорите.
- Не, ну, они буреют, Улус. Они тогда ваще служить не будут! - сказал ктой-то из годков.
- Понимаю, - молвил ефрейтор Улусов. - Ну, в грудь кулаком дали, ещё как наказали... но зачем убивать-то? Зачем вы их убиваете? Если раньше клялись, что пальцем не тронете!


Тут возникла некоторая пауза и Олежек решил, всё ж таки, дойти до туалета и облегчить свой мочевой пузырь.


Конечно, сумасшествие так просто не лечится и за эту ночь, годки не раз ещё поднимали с коечек молодых, но проснувшиеся от криков деды: снова и снова, паки и паки - их всех разгоняли. Потом наконец силком постаскивали с них форму и закинули всех спать.


Когда на следующую ночь, рядовой Василий Кокин полз в одних кальсонах под всеми коечками, через всю казарму: изображая из себя подводную лодку. И когда на его сверкавшие в темноте белые кальсоны — сверху — опускалась величественная, царственная нога годка, то он, как-то так трубил, трубил как-то...
- У-у-у-у-у-у, у-у-у-у-у, подводная лодка села на мель. У-у-у-у-у-у, у-у-у-у-у, что делать?


- С мели сниматься! - неслось ему с другого конца казармы.
И вот, с усилием коленок он полз по пластунски дальше: ожидая, что вот-вот на него упадёт ещё одна нога... и изволил радоваться!.. И радовался Василёк не просто так, радовался он потому, что сегодня годки: изволили шутить, изволили, так сказать, забавляться... Что они не перепились — раз! Не пинали его кирзовыми сапогами — два! Не гнали его голого в тундру — три!


Да и вообще, жизнь — хоть и на пять минут — но хороша и прекрасна! Какие-то такие у него всё были ощущения... какие-то такие. Тем более — после утренней поверки, когда их, как всегда, всех молодых построили в первый ряд, а старослужащие, как это принято на флоте: всегда стояли сзади.


И вот, они, то есть, светили всеми своими опухшими от ударов лицами: разноцветными фонарями, которые явно давали понять и проверяющему, и дежурному офицеру, как здесь в Заполярье проводятся ночки (вернее одна ночь — на пол года — но от этого-ж не легче).


Но он, Василёк, так надеялся на проверяющих и дежурных: видя с утреца буквально закрывшиеся глаза у своего призыва. Закрывшиеся от опухолей, от ударов. Что, мол, может их, хоть как-то урезонят - этих годков. Ну, может их, хоть как-то напугают, ну, хоть какая-то управа на них всё ж таки будет... всё ж таки найдётся...


Но ни-че-го. Ничего! Ни слова, ни пол слова! Как-будто перед ними идеальные фэйсы.


Василёк только видел, как у дежурного прапорщика трясётся журнал поверок в руках. Вернее руки его так ходят ходуном, с бодуна, что ему, если честно признаться, явно не до них — до всех. Было как-то даже понятно, что прапорщик видит перед собой нечто более страшное, чем их избитые лица: потому как дёргался и трясся его собственный, красный лик.


Здесь рядовой Кокин понял, что дожить до ДМБ (демобилизации) — вряд ли конечно удастся... и поэтому надо просто радоваться, каким-то счастливым минутам... минутам счастья — иногда выпадающим.


                13


Вышел Бусинка из этого мира: от переполненного мочевого пузыря. И вот, очнувшись — он весь бледный и в поту — от ползания через всю казарму, под коечками, понёсся в туалет.


«Во блин!.. - так думал он еле дотянув до унитаза и облегчаясь, - а если бы мой мочевой пузырь не переполнился... Меня бы там окончательно убили???»


Он оглядывал свой опухший нос, который чудом не был сломан сапогом и фингал на скуле под глазом — это попадание первого, или второго сапога...


«Однако... - так думал он, - значит время там течёт по особенному?.. Ведь синяк-то не только что произошёл. Синяк-то вчерашний. Да, блин, - Бусинка ощупывал своё лицо, - значит я там провёл то время, которое я там провёл... а здесь, а здесь... О боже! А здесь, всего-то два часа прошло.


Это значит можно в эдакую игру занырнуть, а вернуться через час: седовласым старцем?


Есть о чём подумать».


Бусинка прошёл в кухню и решил в сумерках поджарить яйца. Когда яичница зашкворчала, до него, вдруг, дошло, что: «Там, ребятушки и яиц-то не видят. И света белого не видят. И жизни тихой и спокойной не чают: чтобы никто не пинал, не измывался. А мы здесь...


А я здесь живу, как скот и больше ничего. Мне надо жить, да жизни радоваться, каждой минуте! Каждой секунде! А я живу, как последняя скотина. Ничего не ценю, ничему не рад. Живу так, как-будто то, что есть хорошего в моей жизни — оно мол и так есть. Чему, мол, тут восторгаться?»


И вдруг, одна мысль просто поразила Бусинку, что: «Если не ценить всё то хорошее, что есть в его жизни; если, то есть, не беречь всё это, не быть счастливым — ото всех тех, казалось бы, мелочей — из которых состоит жизнь: то эта жизнь может и уйти от него. Может и отвернуться от него.


Тем паче, если как у него: не то, что не ценить... а презирать эту жизнь, ненавидеть её и вообще не хотеть жить. Когда одна только мысль и согревает его, что есть мол, у него — на всю, на эту, жизнь — потрава.


Ведь подобное притягивается к подобному. И если он не ценит: ни тепла от батареи в своей панельке, ни мамины деньги, достающиеся ей с таким трудом... ни саму маму... ничего если в этой жизни он не ценит: ни того, что он дышит, смотрит, мыслит, не болеет — то ведь можно действительно враз — всего этого лишиться.


Ведь это только кажется так, что вся эта жизнь... вся его жизнь — это какой-то монолит. А случись действительно что-то с мамой: сколько их несчастных случаев? Сколько их — тех же пьяных за рулём? А с его собственным здоровьем? Недавно вот видел по телику, подростков — таких же как он — у которых произошёл инсульт; и вот, не могут ни двигаться, ни ходить; полностью нарушен мыслительный процесс... то есть, даже такие слова, как мама и папа — они в тринадцать, пятнадцать лет — учатся по новой говорить. Это же жуть!


И где этот монолит? Где этот несдвигаемый жизненный монолит? Сколько невинных людей сидят в тюрьмах? Которые просто оказались: ни в то время, не в том месте. Полиция ловит маньяка, который им портит все показатели: и зарплаты, и премии... а тут ты: идёшь такой на расслабоне — плюя на всё на свете и на жизнь.


И вот, тебя берут за хобот, дальше всё уже дело-т техники. Из тебя делают попугая: то есть вешают тебя на палку и закрепляют руки наручниками за коленями. В задний проход  вставляют всё что ни попадя: ту же, к примеру, ножку от стула... и ты, тут же, сознаёшься абсолютно во всём: что ты и маньяк, и что насиловал, и убивал детей.


И вот, уже ты в общей камере — особо опасный маньяк-педофил; дальнейшее всё, даже жутко себе и представить. То есть, вчера только ты услаждался жизнью у бабушки на печке с пирожками; ну там, унюхивал с печи, когда же у бабушки поспеют пирожки... а сегодня сидишь у параши: весь избитый, оттраханный в задний проход стулом, вдыхая запах дерьма; и этому аду не будет уже никогда конца.


У Васи Кокина, в теле которого он пребывал пару-тройку дней, он помнил: кто же всё ж таки оказывался на службе, а точнее на бербазе Северного флота. Вася Кокин не знал ни одного из своего призыва — кто бы был, более-менее, порядочным человеком. Это были: или бывшие насильники, или маньяки, или ещё какая мерзость...


плюс к этому: никто и никогда, из них, не хотел служить; и несмотря на предупреждения моряков, что главное на флоте — это не попасть на бербазу — лучше служить три года в надводном, или подводном флоте — чем, хоть когда-то, попасть в этот ад.


Несмотря на все эти предупреждения флотских ребят: они прям накинулись на предложение «покупателей», когда им предложили служить на год меньше. И вот, то есть, по полной впитывали — то, что есть.


И неужели прав Глеб Жеглов, который говорил — после того, как продержал несколько недель невинного человека в тюрьме — что: «Наказания, без вины, не бывает».


Ведь по идее-то, все те жертвы Сталинских репрессий, которые оказались в сталинских лагерях: ни за что, ни про что... так ли уж, они все, были без вины виноватые?
Ведь одни из них отвернулись от Бога — от многовековой Православной веры в России.


Ну, а что же вы тогда, так сетуете на жизнь и повышаете в себе градус злобы, как Колымский писатель Варлам Шаламов: если вы стали безбожниками, если вы отвернулись от Бога, если вы стали воинствующими безбожниками — то как следствие вы получили то, что хотели — там, где нет Бога — там ад.


Вы и получили ад. Подобное к подобному. Зачем же в себе повышать градус злобы?


А те, кто от Бога не отвернулся, но всё одно попал в лагерь: не пожертвовали, значит, собой для спасения веры Православной в России — не пошли служить в Белую армию; не встали, до конца, в храме Божием: не пуская в него нечестивцев.


Какие без вины виноватые могли быть в СССР: если страна истребила в себе Бога, взорвала храмы... в других церквях устроили склады, кинотеатры и т.д. Воспитали четыре, четыре! поколения безбожных людей, которым осталось только смотреть в дно  бутылки водки и сумасшествие... и больше ничего.


И вы считаете, что кто-то в Сталинских лагерях сидел без вины-виноватый? Воинствующий безбожник, или богоотступник, или тот кто не встал на защиту храма — до конца — не может быть не виновным.


Это ведь и то, если и остались какие действующие храмы в СССР — то только благодаря тому же Сталину, который в 1941 году — поняв, что рушится вся страна — пришёл к безногой и слепой, святой Матронушке — с вопросом к убогонькой: «Что делать?»


И только благодаря ей начались службы во всех, ещё целых, церквях: с иконой облетали Москву на самолёте... и только после этого — враг был остановлен».


И вот, Бусинка ли думал обо всём этом, или Вася Кокин: жизнь которого он впитал в себя. Наверное все они вместе, об этом и думали.


«И значит, жизнь моя идёт именно, вот в эту клоаку - так думал он далее, - если я на все жизненные блага обращённые ко мне: отвечаю одним отвращением. Как-то видимо однажды эта чаша терпения переполняется от моих плевков — и яд начинает идти обратно в человека.


То есть, хоть и говорят, что: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся», - но это получается не так. Совсем даже не так. Ведь невозможно представить себе: верующую, пожилую даму, которая всю жизнь: молилась, каялась, старалась изо всех сил совершать блага для всех людей — невзирая на это мерзкое и гнилое тело, которое тащит только в ад...


и вот, невозможно представить себе, что эта женщина попадёт «на кичу париться», загремит в тюрягу — если всю жизнь была она: тише воды, ниже травы. Если и случится с ней что-то подобное, то это ненадолго, как с Иисусом Христом и с другими святыми христианами; если с ней что-то подобное случится — то это будет, как
у них же — жертва. Жертва ради других людей, жертва ради Любви.


А не так, как это обычно бывает — мотать срок — то есть: шестерить, жаться поближе к чёрной масти — у них, мол, и хавчик лучше и маза (заступничество) если что.


Но если ты не молишься, не каешься, ни стараешься изо всех сил совершать блага для других людей — и значит, не даёшь отпор этому гнилому и мерзкому телу, не даёшь отпор гнилому и мерзкому внутри себя, не оказываешь т.е. всему тёмному в себе — сопротивленье.


Не оказываешь нечисти сопротивления — то вот, всё это и прилепляется к тебе — всё мерзкое и гадкое. И вот, всё нечистое виснет на тебе, и тебе всё тяжелей и тяжелей идти, с этим весом, через болото. И вот, уже человек начинает вязнуть в болотине от прилепившихся тварей.


Как он же, например, Бусик: чем больше презирает мир вокруг себя — тем больше радуется потраве, которую достал через интернет; тем более радуется тому, что рано или поздно, он отравится в этом «белом пятне» и никогда не будет жить в этом скотстве — вместе с другими скотами. Ведь какой ты сам: такой и мир ты видишь вокруг себя!


Вот это мысль!» - Бусинка даже хлопнул по столу и подошёл к своему окошечку — глядючи на гнущиеся ветви берёз и слушая налетающий и не щадящий шум ветра.


Многие листья не выдерживали, срывались: и вот, неслись, неслись... Куда вы? Куда?


И говорил в нём сейчас Вася Кокин, но какой Вася? Какой? Совсем не тот, который полз под коечками: изображая из себя подводную лодку (которая от слова — подвода!), а Василий Иванович — уже поживший — т.е. пожилой: у которого эта «подводная» жизнь была далёким воспоминанием.


И вот, он, с верхотуры своих лет и мыслил... но причём здесь был Бусик? Причём здесь был Бусинка?


Но он же вселялся в тело Васи Кокина; он же жил в его теле (вернее, конечно же, это ведьма определила его в тот ад — своей потравой... но это уже к сути вопроса не 
имеет отношения) и получается, что сейчас он жил в воспоминаниях Василия Ивановича и мыслил категориями уже пожившего человека: что, если бы он не юлил, не выделывал кульбиты, как уж на сковородке, не косил под дурака, под сумасшедшего и т.д.


Если бы т.е. честно хотел служить в Армии и защищать
своё Отечество, как любой настоящий мужчина — то он никогда бы не оказался среди тех подонков — среди которых он оказался. Ведь тут элементарно: подобное к подобному.


Если бы он честно, как и подобает настоящему мужчине, пошёл в Армию, отмёл бы все предложения: не служить три года и отсидеться на бережку... то ходил бы он твёрдой походкой по качающейся палубе, был бы настоящим моряком и всю жизнь бы гордился своей службой в Российской армии! Потому что: кто ещё защитит святую нашу Родину, как не ты? Как не я.


И следовательно, и значит, чтобы не жить среди скотства и подонков: надо самому не давать слабину! Мир вокруг тебя такой, какой ты сам! И значит, надо быть твёрдым. Надо спокойно смотреть в лицо опасности. И не мандражируя идти к своей цели.


И если выпало на твою долю — служить в Армии. То надо идти к этому спокойно. Раз этого не избежать — то значит, надо самому идти в военкомат и проситься в какие-нибудь элитные войска; в десантные войска, на флот! И обязательно служить, как можно дольше!


И если так я буду себя в жизни вести — то никогда не попаду служить с подонками, а буду жить в дружном экипаже — среди настоящих мужчин; и потом, действительно, буду оглядываться на свою жизнь не с ужасом, а с гордостью и с ностальгией: вспоминая былые походы, приключения и обычный каждодневный героизм.


Жизнь вокруг каждого человека такая, каков он сам — этот человек. И если бы был у Бусинки, хоть какой-то жизненный опыт, то он бы оглядываясь на свою жизнь: вспоминая, сопоставляя, анализируя - выдал бы в конце-концов, на гора, такое: когда был я в своей жизни не пойми кем — то и жизнь, вокруг меня, была — не пойми какая — скотская.


Как стал я в своей жизни отходить от низменных страстей — от того же, например, уныния: что всё вокруг скверно и люди скверные, и жизнь тяжёлая, и здоровья никакого, и соседи одни твари из ада... и так до бесконечности... то и налаживаться как-то и мир стал вокруг меня!


Чем больше отходил я от уныния: тем ярче светило солнце! тем больше пели птички! и тем веселее касались моих волос косы: берёз, ивушек, лип...


                14


Если не дай бог, кто-нибудь свяжется с алкоголем, или с другим-каким наркотиком, то тут сразу и лепи себе на лоб гумагу с надписью: от сумы и от тюрьмы — не зарекайся. Потому как, каким бы ни был ты в своей жизни: хитрым, умным и изворотливым — будет в твоей жизни и сума и тюрьма.


Это такая, как бы так помягче выразиться: подписка на добровольное сумасшествие. Больше всего человек в своей жизни боится сойти с ума и завыть вурдалаком на Луну, и перегрызть кому-то горло и резать своих родных и любимых сердцу родственников... но Новогодние праздники... хи-хи, ха-ха...


«Ирония судьбы, или с лёгким паром...» Кинокомедии и 
веселуха — когда человек бухает!.. расслабон короче полный!.. «И где-то здесь, - как поёт одна певица про ресторан, - начинается рай!» - во где кайфуха-то! Кайфуха естественно для чертей и бесов.

          
И вот, уже вчерашний тверёзый и положительный со всех сторон человек, уважающий и любящий всех окружающих людей: завывает вурдалаком, перегрызает горло, режет своих любимых и родных людей...


Алкоголь каждый год убивает по миллиону российских граждан в год — это около миллиона в год гибнет от алкоголя бомжей: у которых пьянство стоит на первом месте их летального исхода — смертей. И с полмиллиона гибнет от болезней вызванных алкоголем — тех — кто ещё не бомжи. Не пропили т.е. пока, ещё свои квартиры, семьи, родных и детей.


Но вдругорядь Новогодние праздники!.. Хи-хи, ха-ха!.. «Ирония судьбы, или с лёгким паром!..» - и всё снова здорова, снова корова, точнее молочко от бешеной коровки. Веселуха и кайф беспредельный! Читай выше,
значит: один миллион погибших, российских людей и в этом году! Нет ни грамма натяжки в этих словах.


Мир вокруг нас такой — какие мы сами есть. И если мы жрём ханку, лакаем молоко от бешеной коровы, присасываемся к источнику вечного сумасшествия — под песни: «И где-то здесь начинается рай», «Я пила молода! из полувядра!», «И если ты мой брат, то пей со мной до дна!» - и до бесконечности, - то что же удивляться тому, что мир вокруг нас искажается всё больше и больше. Искажается пространство, искажаются лица, искажаются судьбы, любовь... и всё, всё, всё.


Мир вокруг нас такой, какие мы сами. И хотя Бусинка был ещё молодой... то есть, совсем молодой... но он, как-то это всё понял. Как-то это всё, вдруг, понял. Что если ты начинаешь прудить против ветра, или попросту писять, как говорят писатели — то ты скоро, очень скоро провоняешь и вот, все люди начнут вокруг тебя носики затыкать... а тебе даже это всё недосуг будет, не до сук — ты будешь как-то выше этого... То есть весь грязный и драный, но Александр Македонский и Наполеон во плоти!


И если ты завидуешь, или злишься, и осуждаешь, и проклинаешь кого-то — то это ты себя только проклинаешь и пилишь сук на котором сам токмо и сидишь. И такая же бумага у тебя на лоб приклеена: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» - и если ты допустим бабушка у подъезда — всех осуждающая и злящаяся на всё — и думаешь, что ты уже слишком стара — для этих девизов. То это не так. Врачи ведь уже нашли у тебя, бабушка, сотни неизлечимых болезней в твоей жизни. А сколько их ещё будет впереди.


Нет, только Любовь и уход от всех низменных страстей,
что невозможно сделать без молитвы. Вот единственное на земле Спасение. И другого Спасения — нет. Изменись сам и мир изменится вокруг тебя.


Мир вокруг тебя такой, какой ты сам: и ни больше и не меньше. «Боже мой, как же это всё просто, - так думал далее Бусинка, - не будь подонком — не будешь жить среди подонков. Не пей вина и пива — и не будешь писять криво, не будешь жить в сумасшествии. Не осуждай никого, не злись — не будешь бесконечно болеть: причём каждая болезнь — смертельная.


Ведь собственно говоря: почему Бог — это Любовь? Да потому, что когда вот это всё скотство отметаешь от себя, всё вот это низменное и гадкое — то остаётся только Любовь. И почему Бог — Он вечно счастлив? Да потому, что Он - это всё отмёл. Всё, что портит существование. Отмёл всё, что портит жизнь. И вот, осталась только одна Любовь.


Бог, как и всякое другое существо в космосе, подвержен закону кармы — то есть: что посеешь — то и пожнёшь. И просто живя здесь долго, и не желая более никогда: ни страдать, ни мучиться — Он и превратился в Любовь. И только в Любовь.


Даже когда Его ангелами уничтожаются такие источники разврата, как Содом и Гоморра — то делается это всё только из-за огромной Любви к грешникам — погрязшим в блуде. Чтобы уничтожив их земные тела — Спасти их души — от ещё большего погружения во ад кромешный.


То есть, только для Спасения — всё это делается. И ангелы никогда не оставляют никаких грешников — в каком бы нижнем аду они не находились.


Лишь только молиться надобно нам всем, лишь только молиться и тогда мы все Спасёмся...» - как-то так буквально шибало Бусинку на этот раз — вот как-то так шибало...


«Или это ещё Светозар из меня не выветрился?» - думал далее он.


Но конечно же, конечно же, конечно же... Одно дело -  понять это всё, понять это всё, понять это всё... Что Бог это Любовь... и чтобы стать счастливым, как Бог — надо просто отмести от себя всё лишнее... всё, что противоречит Любви; всю эту низменность.


Одно дело понять это всё (что кстати тоже не просто, тоже не просто, тоже не просто), а другое дело начать так жить.


То есть, если ты сказал: А, то до Я, мол, рукой подать. Как вы понимаете, любимые мои читатели, это конечно же не так, конечно же не так, конечно же не так. Здесь нужны годы, десятилетия: молитвы, борьбы с низменными страстями... а без Бога, как вы понимаете,
без молитвы Богу, - за это дело и браться-то не стоит; без помощи Кого-то вышнего, горнего, Светлого, бесконечно терпеливого.


Одному выступать супротив сонмища: нечистой силы, тьмы, ада... это дело и не дело-то совсем; а так, писк мышиный в бесконечности Вселенной. А в связи с тем, что у Бусинки не было: ни первого, ни второго, ни третьего: то есть ни пожилого возраста, ни многих десятилетий молитвы позади, ни пол жизни потраченных на борьбу, на схватки с низменными страстями... ни подвизался т.е. он ни с какой даже стороны — ко всему к этому.


Д он ещё и не очень-то представлял всё это: что такое борьба с этими страстями и что такое сами эти низменные страсти...


В связи со всем с этим, он подумал немного об этом, подумал, да и забыл. Его вновь повлекло в эти жуткие и страшные игры (в так называемые игры). Хотя какие же это, на фиг, игры? Это же просто — ад. И значит, человека влечёт ад. Он не может жить без ада. А он и не знает об этом.


Придумали там разные словеса, там типа: азарт, выброс адреналина, чтобы выплеск негативной энергии
- агрессии происходил в кинотеатрах, в играх, а не друг на друга... и вот, это всё заменило правду, что люди просто-напросто уходят в ад — потому что полюбили ад — больше Света.


                15


Следующий раз, он просто ехал в электричке — встречать маму из командировки: ну, у неё там были, как всегда, тяжёлые сумки... а точнее, конечно же, просто было нужно внимание Бусика.


И вот, он, как всегда, ехал её встречать — это была традиция их семьи. Ну что: наушники воткнул (или гарнитуру), по Клаве — в трубе — пошарил... и он просто выбыл из этого мира.


Насколько процентов? Вопрос, конечно же, на засыпку.
Насколько процентов выбывает сумасшедший человек из нашего мира — в своих галлюцинациях?.. Вот в этом-то и дело. Благо было одно, что ему нужно было ехать до конечной: и уж там, как говорится, кто-нибудь, да приведёт его в чувство.


Он двигался на вездеходе по другой планете. Ну, как по другой планете? Каждый человек — это множество разных: обитаемых и необитаемых планет. Можно, конечно же и лететь в космосе — тыщи и миллионы километров, а можно просто лечь на диван и замечтаться так... задуматься...


Планета эта больше напоминала помойку: всё живое на ней было загажено и отравлено цивилизацией. Когда побеждает вот это: желание канфорта — любой ценой... то происходит вот это. Или когда всё продаётся и покупается! то, что же остаётся?! Остаётся одна помойка.


Везде здесь миазмами смердили одни болота, а сверху шли какие-то химические дожди: попав под который — даже мхи и лишайники — уничтожались.


Поизучать чуток местную цивилизацию... скорее бывшую цивилизацию, мы собирались в пещерах горной цепи - видимую на горизонте. Сию мысль нам подал наш биолог: утверждающий, что если здесь и можно встретить, какую-то жизнь: то это там, где не идут дожди. Наши дроны эти пещеры нашли и вот, мы сейчас ехали к ним.


Пещеры приближались всё ближе и ближе: и жить становилось всё интересней.


Евсей, коим был сейчас Бусик, спокойно покачивался у окошка: несколько сонно оглядывая окрест.


- Как можно было так загадить свою планету: без которой и жизни-то не будет! - так возмущалась командир их группы, девушка Мара Лесная.
- Да собственно, так же, как и у нас, - отозвался биолог, - семимильными шагами — всю свою историю — человечество только и делает, что уничтожает собственную планету.


- Нет, ну, у нас всё таки Грин Пис, китов вон спасли, - это госпожа Лесная.
- Ну, разве что китов, - биолог был непреклонен. - Там, где на первое место выходит комфорт для тела, где на первом месте — деньги — там будет только помойка. Ну, вот вы, госпожа командир, вы берётесь кормить голодных негров в Африке, индейцев в Бразилии и т.д., чтобы они не вырубали свои леса и не убивали вымирающих зверей?


- Причём здесь я?
- А кто тогда причём? Ну, все вот так и утверждают, как вы: «Причём здесь я?» - а люди хотят кушать и мало этого! Ещё хотят и кормить свои семьи, своих детей.
- Вы хотите, чтобы я отдала приказ: об уничтожении негров и индейцев? - госпожа Лесная была, как и все командиры, несколько резка в своих суждениях.

 
- Да что вы? Что вы? - перепугался биолог, - я об этом и не думал-то совсем. Я говорил разве про то, что если организовать такой всемирный фонд: который бы снабжал едой и деньгами близлежащие к заповедникам поселения: тогда бы действия защитников живой природы были бы полностью оправданы...
- Вот и организуйте этот фонд: раз такая мысль шибает вам в голову, - госпожа Лесная была непреклонна.


- Почему я?
- А кто кроме вас? Раз вы сами придумали такую формулу: кто если не мы?! Кто, если не мы! А вообще, я вам скажу, господин биолог: пока существуют деньги, не спасут, тех же носорогов — с их многострадальным рогом — никакое задабривание местного населения, - размышляла сама с собой госпожа командир. - Ну, что? Сел на джип и за день маханул тысячу километров.


Если подходить радикально к этому вопросу — то надо просто отменять деньги.
- Отменять деньги, отменять деньги... - эхом отозвался господин биолог, - но что мы придумаем взамен? Взамен денег. Хотя, если мы не отменим деньги: с нашей планетой будет тоже самое.


- Да нет, ну, что уж вы совсем-то? - отозвалась ещё одна участница экспедиции — сержант Белла Шмаль, - усилить просто охрану заповедников: заборы под током, дроны и самое главное стрелять; стрелять сразу и во всех — кто не законно проник в заповедник. Меры действенные, - чувствовалось, что госпожа Шмаль будет стрелять в каждого — кто встанет у неё на пути.


- Может быть даже, знаете... - продолжал долбить подброшенную тему господин биолог, которого звали Ананий Кастратович Ахибулло, - помечать так деньги и если они достались тебе через негатив, чтобы они растворялись в твоих руках. И чтобы служили людям деньги только честно заработанные.
- В этом что-то есть, - согласилась госпожа командир, - но как научить деньги распознавать ауру человека?


- Над этой мыслью, наверняка, стоит поработать нашим учёным. Например, распознаёт же техника: врёт человек, или нет... Так же и здесь. Впечатывать в деньги ЧИП, который бы распознавал отрицательно заряженного человека, - так, практически бредил господин Ахибулло.


- Да нет, господа, ну что вы? Что вы? - это был молодой и красивый вьюноша Бред Акулович Шировой — наш доктор, - всё это, о чём вы здесь, сейчас, говорите, существует испокон веков, во все времена — на нашей планете. Существуют и без всякой даже фантастики — так называемые: дурные деньги — от которых никакому человеку, никогда не будет счастья. Если ты их, к примеру, украл, отнял у кого-то, нашёл, выиграл в карты — то лучше б тебе было — если бы ты их проиграл.


Потому, что выйдут они тебе боком: в самом даже ближайшем времени. Ты, через этот выигрыш, или сам игроманом станешь: то есть, больным психически — сумасшедшим; и тогда уже никакие деньги тебя не спасут: ты их всё-равно просадишь. Или тебя твои же корефаны пришьют: из-за той же, к примеру, алчности, или ещё что. Вариантов очень много, что кончишь ты плохо.


Если приобрёл ты состояние, нажил капитал нечестным способом, если в твоих руках любые негативные деньги: то ад, несчастья, горе и беда — будут просто преследовать тебя - без конца и без края. И тебя и всю твою родню. И дети твои будут неизлечимые наркоманы, и родственники твои будут болеть неизлечимыми болезнями и т.д. и т.п.


И я конечно понимаю, что человек живёт мало. Что очень мало живёт человек. Что оч-ч-ч-чень мало живут люди. Ну, что там 60 лет — мужчины, 70 лет — женщины... Понятно, что это капля в море. Но даже такой малый срок жизни, даже такое малое количество лет, должно наводить — хоть на какие-то мысли...


Потому, что эти факты — Дурных денег — до того видны любым невооружённым глазом. До того факт: «Дурных денег» и «Честно заработанных денег» - является неотъемлемым законом природы — в жизни каждого человека. До того это явно бросается в глаза! Что это просто невозможно, чтобы не заметить.


И чтобы вокруг этих железобетонных фактов не организовать науку: тут надо быть просто последними тупорылыми скотами. Я сейчас про учёных.


Например, игра в автоматы: жать на кнопку, чтобы вылетело четыре клубнички. Ведь тут совсем д не надо париться на киче, играть в очко с прожженными уголовниками — которых смерть давно уже взяла их след — из-за негатива, привнесённого ими в этот мир. Дак вот, совсем не надо «париться на киче» и чтобы все они, в тюрьме, гуртом тебе проигрывали: заманивая этим самым тебя в свои сети, чтобы потом взять с тебя куш — естественно - побольше.


Автомат — без всяких даже близко уголовников — тебе проигрывает, чтобы заманить, чтобы сделать игроманом! Автомат тебе крупно проигрывает, чтобы сделать из тебя сумасшедшего! И что вы хотите сказать, 
что за этим, за всем, никто не стоит?!


За «дурными деньгами» - никто не стоит, когда ты получаешь весь этот негатив, по полной, в обрат? За «честно заработанными деньгами» - никто не стоит? Когда ты живёшь — тише воды, ниже травы — живёшь счастливо всю жизнь. За игровыми автоматами никто не стоит? Которые специально проигрывают тебе.


А есть ещё: клады, украшения, кольца, перстни — к которым лучше даже близко не прикасаться. Иначе с вами будет такое: о чём подумать даже страшно.


И я повторюсь, что живём мы, конечно же, мало; живём мы, конечно же, каплю в море — да и того наверное нет. Но не замечать таких очевидных фактов... Ну, знаете... Это уж слишком.
- Господин Шировой, вы бы хоть отделили, что ли, чуток ума: до чего же вы умный! - восхищалась госпожа командир.


- Да здесь не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это видеть, - не замечал насмешку Бред Акулавич, - надо просто быть чуток внимательным, примечательным; не просто скользить взглядом по округе, а некоторые фактики из жизни примечать.
Ну, к примеру, ярые драчуны, которые любили в своей жизни помахать кулаками, подраться — рано или поздно - лишаются руки: и именно правой — боевой, - и вот уже живут так, что нечем более размахивать и бить других людей. И именно так вот — однорукими инвалидами — влачат своё дальнейшее существование. И есть, то есть, о чём им, в своей жизни, ещё подумать.


Скажите, что за этим никто не стоит: кто это с ними так управился?


Или, например, две тысячи лет назад  было сказано Иисусом Христом: не прелюбодействуй! Или нет... это ещё даже раньше было сказано Моисеем: «Не сотвори прелюбы!» - и что мы видим? Те, кто в своей жизни никогда не прелюбодействовал: т.е. не гулял от жены, или от мужа; кто не занимался с женой никакими извращениями, а жил с супругом только в одной позе — для зачатия детей; кто никогда не мастурбировал и не блудил даже в мыслях... те абсолютно здоровыми доживают свой век — не страдая мочеполовыми болезнями.


Но если ты прелюбодействовал: то обязательно будет хронический простатит, аденома простаты, рак предстательной железы; у женщин это бесконечные женские болезни — тоже связанные с онкологией. Плюс к этому запоры. То есть закупорка идёт, как заднего, так и переднего проходов.


Человек превращается в одно сплошное дерьмоневыводящее существо: страдающее тем, что не может опорожниться.


- Не сотвори прелюбы, - даванул несколько на О — Евсей, - это просто поэзия.
- Можно иронизировать сколько угодно. Но врачи со всей своей наукой медициной — советуют даже мастурбировать, чтобы не было, мол, застоя спермы у мужчин. То есть, наука медицина пришла к тому, что надо, мол, дрочиться!


Но любой человек, который мастурбирует: обрекает просто себя на простатит, хронический простатит и далее со всеми остановками: до аденомы простаты и после уже — после вырезания хирургами онкологии — хождение мужчины с трубкой вместо пениса. А иронизировать можно сколько угодно.


Но именно три тысячи двести пятьдесят, 3250 лет назад было сказано: «Не прелюбодействуй!» Откуда были эти знания перекрывающие современную науку медицину? Кто подсказал людям, что если будете дрочиться: то через двадцать-тридцать лет заболеете неизлечимыми болезнями. Кто это подсказал людям?


А современная наука медицина — просто не видит дальше своего носа: воспринимая мышонку, как завод по выработке спермы. Так же и у женщин...
- Господин доктор, - прервала его словоизлияния Мара Балдаевна, - может хватит про излюбленную вами половую тему?


- Да нет, это я просто для примера привёл. Можно, например, про ту же злобу поговорить. Про то, что злоба и осуждение ведёт к таким болезням, как гипертония и как следствие: инфаркты и инсульты.


Так же ведёт к болезням ЖКТ. Даже по моему уже и медицина признала, что язва желудка и двенадцатиперстной: происходит у злобных людей. Хотя вряд ли... они сейчас там какие-то бактерии открыли — из-за которых получаются язвы.


Но откуда 3250, три тысячи двести пятьдесят лет назад... или это уже 2 тысячи лет назад...
- Послушай, господин доктор, хватит напрягать, - госпожа командир была безапелляционна.
- Но послушай Мара...
- И не ты, а Вы! Не Мара, а Мара Балдаевна; или госпожа старший лейтенант; соблюдай субординацию, господин подчинённый, - Бред Акулавич повесил голову. - Завёл он свою любимую пластинку про мастурбацию, - Мара Балдаевна злобно сверкнула глазами.


- Да нужно наказывать за такие речи, - встряла боевая сержант Белла Шмаль — готовая пустить свой автомат в действие — в любую минуту своей жизни.
- Тебе, сержант, слова не давали, - осадила её старший лейтенант — та потупилась.


- Разрешите обратиться, госпожа старший лейтенант, - Бред Акулович был упрямый малый, но амазонок, как и все в отряде — боялся.
- Н-н-н-но.
- Я, Мара Балдаевна, говорю не об этом, а о том, что за этим, за всем... За всеми этими законами: Кто-то стоит. За всеми этими законами: причинно-следственной связи — Кто-то есть. И раз у нас, даже нет предположения: Кто это? Не надо ли обратиться к древним?


Если тысячи лет назад уже знали: что нам можно делать, а что нам делать никак нельзя. А мы со всеми своими науками и великой цивилизацией: ничего не знаем.


                16


Здесь встрял господин биолог:
- Вот вы утверждаете, что наказание-де неотвратимо и т.д. Но как же тогда планеты вот так уничтожаются? До полного т.е. истребления. Где же это наказание, так называемых ур-р-родов, губящих нашу природу?


- Наказание есть. Точнее они сами себя наказывают: плюя в озеро из которого пьют, пиля сук на котором сидят. Просто одних моральных уродов, карма: жжёт, лупит, калечит, изничтожает... ну, карма — закон причинно-следственной связи. И если они, каким-то чудом остаются живы: пройдя через сотни болезней и увечий, - то к концу жизни понимают, что жили неправильно и раскаиваются.


Но рождаются, тут же, другие и всё начинается по новой: потому как больше всего на свете, каждый человек не любит, когда его учат, поучают; и даже вплоть до того, что уже говорят: «Не ходи туда, утопнешь в болоте!», «Не ходи в тот лес — там геопатогенная зона — ну, хреновая земля», или: «Не живите здесь в аномальной зоне», - где может произойти такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.


А человеку пофигу! И чем только больше ему запрещаешь: тем только больше он хочет пойти сам и узнать всё сам! Потому что, мол, каждый человек один такой и никак уж не похож на других — таких же. И сам он должен всё узнать! Через свои: шишки, травмы, болезни — и только тогда он скажет: Да...


И вот, возникает такое впечатление, что злоба вообще никогда не исчезает с земли; хотя в каждом конкретном случае — исчезает и излечивается, и раскаивается.


Вот, ну, а природа... а что природа? Она так быстро восстанавливаться не может, как мы плодимся. Чтобы восстановился вековой лес — срубленный — много за месяц — нужно сто лет, а то и двести: чтобы сосны и ели встали во весь свой вековой рост; чтобы вновь была картина Шишкина: «Утро в сосновом бору».


Людям же надо лет 20, 30 — для того, чтобы новое поколение оккупировало страну, планету и навязало всем свои новые нормы поведения: не лезущие ни в какие ворота. И заодно так, между делом, подзаработать деньжат; и подзаработать, естественно, не своим же телом: потом и кровью... а как обычно: узрев, что безхозно лежит, или стоит — то есть, срубив вековые ели и сосны, и продав их по выгодной цене.


И что толку, что одних уродов за рвачество: карма уже наказала, когда тут же нарождаются другие...
- Это, что за хрень! - воскликнул, вдруг, водила — рядовой Упырёв и резко остановил вездеход.
Все полетели.


- Тебе что, по шеям, падла?! - воскликнула сержант Шмаль.
И она уже взяла на изготовку автомат, чтобы прикладом
нанести удар, но то, что она увидела за окошком: несколько ошарашило её.


За окнами вездехода расстилалась бескрайняя, зелёная тайга и не было ей: ни конца, ни края.
- Ты куда заехал? - набросилась на Упырёва сзади Мара Балдаевна.
- А я то что? А что я? - лепетал тот в испуге.
- Вертай в зад! - вставила она ему в могучую шею дуло автомата.


Он сдал было назад.
- Поворачивай! - визжала госпожа командир.
Он повернул и поехал назад. Но куда бы он ни ехал: везде расстилалась — одна и та же зелёная тайга. В основном, конечно, зеленели треугольные ёлки, но и сосны — ни без этого — дополняли эфтот таёжный пейзаж.


- Это что такое?! - госпожа старший лейтенант просто не знала, что ещё делать. - Это ты тут про вековые леса  бухтел? Договорился?! - схватила она доктора за грудки и трясла.
Тот было додумался сопротивляться, но сержант Белла Ароматьевна быстро вставила дуло автомата ему в рёбра и зашипела лаская спусковой крючок:
- Руки по швам, падла!
Доктор опустил руки и болтался, как китайский болванчик.
- Так стоп! - приказала сама себе Мара Балдаевна. - Тихо! Выключи мотор! Все слушаем!


Все стали слушать тишину.
- Что это? - спросила командир.
- Что? - спросил биолог.
- Ну, вот это?
- Ветер шумит, - отозвался тот.
- Ветер? Так, все одеваем «соски», рядовой Бокий, выйди из вездехода.


Рядовой Бокий Евсей Еремеевич — это был Бусик. Приказы в обстановке тревоги, в обстановке приближённой к боевой выполняются точно и в срок. Неисполнение приказа - в обстановке приближённой к боевой — расстрел на месте. Это рядовой Бокий знал.


- Респиратор надевать? - спросил Бусик.
- Нет, - такой был приказ.


Все одели респираторы. Сержант была рада стараться, ткнула Бусика в бочину дулом автомата. Делать нечего. Рядовой Бокий сначала немного приоткрыл дверцу вездехода и нюхнул воздух: на него пахнуло таёжными ароматами: ели, пьянящим запахом сосны.


Приказ надо было выполнять и он открыл дверцу, и вышел наружу. Они стояли на каком-то таёжном холме, а впереди расстилалась: тайга уже бескрайняя, или югра, или урман — кому как больше нравится. Ветер вовсю шелестел в ветвях осины и берёзы, и шумел в хвойных деревах. 


Была серёдка лета — судя по всему — солнышко припекало. «А что? Жить можно!» - пронеслось у него в голове. Он сорвал ромашку цветущую на той поляне на которой стояли его прогары и стал её нюхать.


И вдруг, стало так хорошо, хорошо: совсем, то есть, хорошо. «А может, вот для этого вот и путешествовали все всегда путешественники, - мелькнула мысль, - и путешествуют все всегда путешественники, чтобы попасть в этот сказочный край».


И он, вдруг, так рассмеялся, рассмеялся... и стало так хорошо, хорошо.
- Слышь ты, Бокий, ну что? - ткнули его сзади. Он обернулся, перед ним стояла сержант в респираторе.
- Да снимайте вы все маски! - воскликнул тут Бусинка. -
Снимайте все «соски»! Соски, сымайте соски! - развеселился он не в меру, но получив удар ботинком от сержанта - в пах — успокоился.


- Что там? - спросила старший лейтенант.
- Говорит, что надо снимать, - отрапортовала сержант и сдёрнула с себя респиратор.


Во всех человеческих сообществах: племенах, народах, партиях и кланах, группировках и группах, отрядах и семьях — существуют свои правила игры. Кто эти правила придумывает? Кто их изобретает? Ну, это видимо за десятилетия и столетия выкристаллизовывается, как-то... не само-собой, конечно, не само-собой. А по ходу пьесы.


Например, какое именно поведение должно присутствовать в условиях экстремальных: в боевой, армейской обстановке. То есть, для боевой, армейской жизни, чтобы не перебили всех, как баранов: должна работать строгая субординация — подчинение беспрекословное — младших — старшим: для этого должны присутствовать знаки различия — иначе, как же ты...


как же человек поймёт: кому рапортовать, орать и пожирать взглядом — на голых знаков различия нет. А увидел на погонах то, что надо (перед чем должно трепетать!) сразу же чекань шаг и делайся, как птица секретарь, журавль, или аист, - такой же тупорылый и с такой же походкой.


Вся ведь эта строевая подготовка, строевой шаг: как у птицы болотной, - это же всё оттачивалось веками — для подавления любого свободомыслия, любой фантазии, любого индивидуума, чтобы человек становился роботом и выполнял чужую волю старшего по званию: как робот, как зомби, как последний идиот у которого нет своей воли.


Поэтому и вытягиваются все подчинённые во фрунт, держат т.е. фрунт (фронт) — при виде начальства и начинают при подходе: тянуть носок и печатать шаг — то есть долбать сапогом, ботинком-прогаром — по земле. Так легче становиться идиотом, так легче выполнять чужую волю.


Ну, форма маскировочная — под цвет природы, чтобы размазывалась твоя фигура в прицеле — для стрелка; и прочие прибамбасы: могут показаться для стороннего наблюдателя, который ни в этой игре: какими-то надуманными, идиотическими, бессмысленными, но всё это безусловно имеет свой смысл — для людей поставленных в экстремальную, боевую обстановку.


У тех, кто не вылазит из тюрьмы, для кого тюрьма — дом родной! у них свои собственные условия игры. Причём до такой степени свой собственный язык слов и жестов, что чтобы понять зэка представителю из того же народа, что и он сам: надобен словарь и переводчик.


Язык этот так же вырабатывался десятилетиями и столетиями, и условия игры тако ж вырабатывались: в мире, где все ненавидят друг-друга. Но всё дело в том, что один — сам по себе — ни один уголовник вообще т.е. ни на что не способен. Один — сам по себе — уголовник — это, как карта выкинутая из колоды.


Нужна, что называется: шобла, банда, группировка и тогда уголовный элемент начинает в ней плавать, как рыба в воде. Быстро определившись, какое место он занимает в новой банде: с помощью наколок, «ботания по фене» и диких выходок — далее он уже начинает блатовать — т.е. плавать, как рыба в воде.


Нет, все друг-друга ненавидят, вся их «дружба» построена только на страхе друг перед другом. Но вместе им находиться выгодно, вместе они сила, вместе они горы свернут! И поэтому, как могут, терпят друг-друга: потому что по одному, каждый уголовник просто теряется среди людей: становится до такой степени никакой, что просто жалко на него смотреть. Без боли, даже порой и не взглянешь на него.


Но, как говорится, не дай бог! узреть тебе этого потеряшку в банде. Это возможно будет: последнее, что
ты узреешь.


В балете свой собственный язык тела, жестов и слова из слэнга: до такой степени отличаются от уголовных, что «ботающий по фене» никогда, например, даже близко не поймёт, что такое: фуэте, па, па-де-де, батман, батман тандю сэмпль, грант батман тандю, жете, фондю и т.д. и т.п.


То есть, сто лет будет думать самый умный уголовник, но так и не додует, что же такое: батман тандю сэмпль.
Но зато, к беде своей, знает, что такое: «Потырить угол на бану», или «Взять висяк на хапок»; а балетный танцовщик, или балерина — в жизни своей не разгадают, что сие обозначает: «Ты зашухарила всю нашу малину и за то маслину получай» - к счастью своему великому.


То есть, вот до такой степени разнятся условия игры разных групп населения — даже в одном и том же народе, что даже сленг их, язык друг-другу: до того, то есть, непонятен, что они будут общаться друг с другом буквально, как иностранцы — подключая к этому язык жестов, или просто включая русский мат.


Почему игры? Почему условия игры? А как ещё назвать то: чем ты много лет занимаешься, рвёшь свой анус, чтобы достигнуть успехов в данной области: хотя прекрасно мог бы обойтись, в своей жизни и без этих навыков; прелестно мог бы жить и без этих всех увлечений, прибамбасов и прочей дряни...


и причём, много лучше бы себя чувствовал, если бы так и жил в своей деревеньке, занимался бы какой-нибудь полезной работой, любовался бы природой: уютной и всё понимающей речкой, ивушками склонёнными на её берегах; реченькой которая всё примет, всё омоет, всё очистит и душу твою в том числе... и будет дальше, до бесконечности течь, течь, течь... Куда?.. Да надо ли это знать? Куда... в никуда.


И люди так-то вот и рождаются, и живут всю жизнь на одном месте и бед не знают... и всю жизнь свою отдают только другим людям; всю свою жизнь посвящают: всем, всем, всем... как та же речка, как тот же лес...


Это все наши женщины, например. Всё своё отдают другим и счастливы от этого! И никогда они не участвуют ни в каких играх, и не принимают на себя никакие условия игры, и счастливы от этого! Это когда человек не отходит от своей собственной природы: отдавать всё своё людям, спасать, как можешь, весь окружающий тебя мир... когда человек не отходит от Божеской своей природы, тогда он и счастлив.


Это я к чему собственно? Да к тому, что Мара Балдаевна, госпожа т.е. Лесная, когда выбыла, то есть, из своих условий игры: то как-то терялась всё больше и больше — пока не потерялась полностью.


Ну, ладно, сначала она отдала приказ: всем снять респираторы; и это последнее, что сработало. Потому что потом, потом... когда они захотели продолжать путь:
вездеход уже не завёлся. И не заводился не взирая ни на какие технические навыки водилы.


- Я тебя просто пристрелю: за неисполнение приказа, - так взвизгивала она, но толку от этого было мало.
У вездехода пропала искра и он выдавать её уже т.е. никогда даже не собирался и даже в перспективе — искру т.е.


Госпожа старший лейтенант бродила вокруг вездехода, пинала увесистым прогаром жирную землю: с густой и цветущей травой, но толку от этого было мало.


                17


Наконец она подошла к доктору:
- Послушайте, Бред Акулавич, господин майор, вы же что-то не договариваете. Вы же не зря всё говорили: лес, лес, вековой лес... А люди все, мол, ур-р-р-роды и т.д. губят, мол, токмо природу.
- Ну и что?
- А то, что вот он вам: вековой лес. Вот вам «Утро в сосновом бору!» Вот вам тайга — о которой вы бредили!


- Но я то здесь причём?!
- А кто причём? - ярилась старший лейтенант, - кто причём? Мы оказываемся на чужой, неизведанной планете, где надо вести себя: тише воды, ниже травы — пока не знаем ни её законов, ни её особенностей, прибамбасов, косорезов... Нет, вы лезете со своим бредом, со своим уставом — в чужой монастырь!


Доктор только пожимал плечами:
- Да нет, я просто пытался, как-то объяснить окружающую нас действительность. Что можно делать, что делать нельзя. Вот, например, в данный момент я бы не стал нервничать.
- Госпожа командир, - встрял было здесь биолог, - мы вполне могли войти в один из параллельных миров этой планеты, через... через, так сказать, окно. Окно в другой мир — через портал. То есть, нам надо снова на то место: в котором мы вошли в этот мир и пройти, точно таким же, задним ходом.


- Это первое, что мы сделали, господин биолог, - молвила госпожа Лесная. - Мы развернулись на 180 градусов и поехали назад — по своей же колее — если вы, конечно, это помните.
Биолог было затух ненадолго, но мадам Лесная не отходила, тем не менее, от доктора.
- Нет вы причём, господин доктор, вы причём!
 

- Я вообще-то майор.
- Вы вообще-то мой подчинённый и пока я командир отряда: я называю вас, как хочу. Или вы хотите должности в армии отменить?
Доктор молчал.
- Дак вот, вы до такой степени здесь причём, что претендуете, именно претендуете — на какие-то высшие знания; на последнюю инстанцию. Даже сейчас, мол: не надо нервничать. На что вы претендуете?


- Нет, ну, это обычный закон кармы, - ответствовал доктор, - «Что посеешь — то и пожнёшь», «Посеешь ветер — пожнёшь бурю», что ж тут неясного?
- Вот-вот и я про это: про эту самую карму.
- Ну, это вечный и недвижимый закон: причинно-следственной связи. Чем больше мы будем собирать вокруг себя негатива: тем больше минуса, или того же негатива — мы получим в обрат.
- Кто это вам сказал?


- Ну, что вы... Это древние знания — известные с доисторических времён. Когда ты пилишь сук на котором сидишь: ты всегда рухнешь в пропасть.
- Этак не было бы и никаких завоеваний! - ярилась госпожа командир. - И никакие страны бы не захватывали завоеватели — типа фашистов — но они захватывают и вытворяют, что хотят в завоёванной стране: насилуя и уничтожая всё население.


- Да, но просто: карма — она бывает разная. Бывает мгновенная, как в мультфильме «Ну погоди!» - с волком. Но в большинстве своём, она растягивается на годы. И возвращается к нарушителю космического, недвижимого закона: муками совести и разнообразнейшими жуткими и смертельными заболеваниями.


- Дак вот, в связи с тем, что приказы надо выполнять: точно и в срок, а именно сейчас! А не думать, что там будет с нами через годы! Иначе просто Армию надо будет распускать! Да и зачем такая армия, где каждый будет думать, как спасти свою душу.


Армия существует для того, чтобы исполнять приказы. В армии - думать — непозволительная роскошь. А вы предлагаете каждому подчинённому превратиться в мыслителя: и вот, обдумывать приказ командира: а как же оно аукнется — посля — через годы?! Не замучает ли меня потом совесть — впоследствии?


- Желательно, старший лейтенант.
- Госпожа старший лейтенант, - настаивала Мара Балдаевна.
- Госпожа старший лейтенант, - покорно повторил доктор. - Только всё-таки, сначала, любому подчинённому надо думать. Во-первых: в какой он армии; не в армии ли фашистов? А потом, приказ — приказу розь. Завтра мне прикажут женщин и детей расстреливать, как было во многих армиях мира... мне что теперь, детей что ли расстреливать — если приказ по вашему — это святое!?


- Причём здесь дети, господин доктор? Причём здесь дети? Кто в Российской армии, хоть раз, отдавал такие приказы? Для чего вы это всё говорите?
- Да потому, что в Российской Армии: Бог и Его заповеди всегда были на первом месте, а уже потом исполнение приказа.


А в других странах: у католиков, у протестантов — на первом месте стоит: или заработать башли, или (как у немцев) унизиться до такой степени, чтобы потёк кайф
в него — из адовых миров. И буквально топтать свою душу, но выполнять приказ и кайфовать от этого.


А Бог, не знаю, у всех, у них, на каком стоит месте; на каком-нибудь десятом — так, для удобства. Удобно же, когда ты вытворяешь незнамо что: заполняя, там, карманы кровавыми долларами, или возбуждаешься от мазохизма — от бесконечных унижений, а Бог тебя за это, за всё — прощает и прощает.


Ну, это право удобно. Бог у них, у всех — так, для удобства: ну так, в воскресный вечерок, прийти так, сесть и музычку послушать — орган там. Получить, как говорится, удовольствие.


То есть, не так, как у православных: в храм идти для того, чтобы каяться, каяться, каяться — в своих грехах -
буквально душу разрывая — от всего тёмного. А тут, не надо ничего разрывать: денюжку платишь — значит хороший прихожанин. Большую денюжку платишь — почётный святой. Удобно ведь.


И все радуются от удобств и от комфорта. И недоумевают на русских: зачем в церкви нужно стоять? Когда удобней сесть. Почему надо считать себя последним разбойником? какую бы высокую должность, в церкви, ты не занимал.


Когда удобней, за разные там заслуги, получать должности почётных святых — при жизни!!! И уже, то есть, заранее забивать себе места в раю — за земные заслуги! Удобно?! Ещё как!


А у православных — всю жизнь был разбойником — и одно лишь только и упование, что может быть, когда-нибудь — Бог, всех нас, как-нибудь излечит и Спасёт... как на кресте на православном написано: «Спаси и сохрани».


А у католиков и протестантов — и здесь на земле, даже не каялся в прелести своей, что - ты лучше всех! То есть, в этом тщеславии своём даже не каялся! У католиков и протестантов даже греха такого нет — как тщеславие. Почему и считают они себя самыми великими — из всех народов!


И в будущем — после смерти — даже не уповают на Спасение и излечение. Потому как заранее, то есть, уже в земной жизни: застолбили участочек в раю. То есть, и здесь не каялись — в самом главном грехе — и в будущем сплошная наглость. Мы, мол, не каялись, но в раю застолбили местность.


- Что за бред вы несёте? - вспылила госпожа командир.
- Это только кажется, что я, мол, не по делу. На самом же деле: церковная жизнь — духовная жизнь общества -
накладывает отпечаток и на мирскую жизнь. И у русских, у православных, это: упование, что Бог нас, по
милости Своей, когда-нибудь излечит и Спасёт; упование на Спасение. То есть, упование только на Бога.


А у католиков и протестантов: полное довольство собой и своими делами — почему и уверены они, что лучше всех других народов. И одна лишь наглость — по отношению к Богу. Мы, мол, ни разу не каялись в своих
8 смертных грехах; у нас даже грехов — всего7!


То есть, как это нужно, по человечески, даже не каялись, но место себе в раю, мля, застолбили и поделили между собой, мля, на участки.
- Что вы несёте? - настаивала Мара Балдаевна.


- Я к тому, что в русской армии: сначала думают, а потом выполняют приказ. Потому, что на первом месте — в русской армии — Бог, или совесть.


- Это вот, вы сейчас, всё это, к чему это? - начала вроде бы даже и спокойно госпожа командир. - К чему это вы всё? Я, например, ваще ни в какого бога не верую. И что по вашему? Я нахожусь не в Российской армии?


- Поэтому я сказал, что на первом месте — в русской армии — Бог, или совесть. Потому, что совесть присутствует в каждом русском человеке. Потому, что церковь распространяет духовность на всех мирских людей.
- Вы что мне хотите отряд разложить? - взвизгнула госпожа командир. - В обстановке, приближённой к боевой, вы ведёте всяческие речи о неисполнении приказа, чтобы приказ не выполнять. Да я тебя за это, за всё, расстреляю! - орала Мара Балдаевна. -


то про бога какого-то, то про совесть. Ну, у меня, например, никогда не было совести! Меня, например, никогда не мучила совесть, когда я — таким, как ты — отшибала рога. Да и вообще, ни за что и никогда: меня не мучила никакая совесть. Я это чувство в себе никогда не испытывала. И что теперь?


- Нет-нет, что вы?.. совесть есть в каждом человеке, - решил видимо добить её Бред Акулавич. - Просто у одних она пробуждается с детства, а у других пока спит. Но всё дело в том, что рано или поздно, она проснётся...
- Заткнись! - взвизгнула Мара Балдаевна.


- Госпожа командир, - вновь подошёл здесь биолог, - я всё таки ещё раз про параллельные миры; ну, про порталы...
- Господин Ахибулло, - так перебила его госпожа Лесная, - хоть вы и не являетесь военнослужащим, но я запрещаю вам ко мне обращаться. И впредь извольте спрашивать разрешения, для обращения ко мне!


Ананий Кастратович, как-то стушевался — правда ненадолго.
- Ты запомнил, сударь? Господин доктор, если ты продолжишь — в обстановке приближённой к боевой — разлагать мне отряд, - то я тебя лично расстреляю.


Подошла сержант Шмаль и пинками по ногам, поставила доктора на колени:
- Разрешите мне, госпожа старший лейтенант, привести приговор в исполнение, - воскликнула она радостно.
- Кто вас лечить-то будет? - буквально простонал Бред Акулавич.
- Да как-то вот, всю жизнь обходились же, без вашей помощи. Обойдёмся и дальше. Ну, что? - обратилась она к водителю вездехода, - когда починишь?


Тот весь перемазанный, как-то тихо так бурчал из под мотора:
- Я не знаю, нет искры... хотя всё вроде в порядке.


Здесь Мара Балдаевна хотела просто пугнуть водителя и выстрелить у него возле уха; но при нажатии на спусковой крючок, автомат её не сработал. Она быстро проверила предохранитель и снова нажала на крючок, но автомат молчал. Более того, ей даже показалось, что воронёная сталь дула, стала испаряться, - ну, как песчаная горка при порыве ветра...


«Что за чёрт?» - подумала она и зажмурившись помотала головой.
- Сержант, - позвала она госпожу Шмаль — отойдя подальше от других. - Попробуй выстрели из своего автомата: ну, вон в лес.


Сержант нацелила дуло на лес и нажала на спусковой крючок. Молчание автомата было им ответом. Кроме того, они увидели, как половинка воронёного дула уже была унесена ветром и продолжала прямо на глазах уноситься.
- Что за хрень? - промямлила сержант — она вообще-то всю жизнь — только  на автомат в руках и надеялась, и уповала, так сказать...


«Ну, ладно, у меня есть нож, - так подумала госпожа командир, - ножом этих уродов резать буду» - она за нож, но лезвие уже давно было унесено ветром — испарилось тасазать.
Она за гранаты — их нет — растворились, как соль океанская на губах: если её слизывать языком.


«Да я руками и ногами забью этого гада» - так подумала она и двинула на водителя.
Но тут же, одна нога у неё, как-то подломилась и она осталась лежать в траве — с недвижимыми ногами. Обе ноги, у неё, просто бездействовали, как у инвалида-колясочника.


- Сержант! Сержант! - дико крикнула она, но сержант тоже гдей-то там валялась и от страха пискнуть даже не могла.


                18


Именно так, для командира Лесной, для Мары Балдаевны, для госпожи старшего лейтенанта, наступило выбывание из своих родных условий — привычной для неё игры. Родных до боли, я бы даже сказал. И она терялась всё больше и больше, пока не потерялась совсем.


Сейчас просто лежала в траве и смотрела в синее небо: по которому плыли облака. Когда вот так, выбиваются из под человека все привычные условия, сроднившейся, до боли, игры... наступает тогда, вот такое вот, оцепенение. Как мол это так?


Раньше срабатывало всегда — на сто процентов: хватание за автомат, за пистолет — и боёк тётенька! ударял в капсюль и происходило возгорание пороха. А тут, никак и ничто! И нигде!.. Такое бывает у человека, разве что при инсульте: вот, только что! он был полон сил! Полон энергии! И куда-то всё время бежал! И куда-то стремился!


И вдруг, через мгновение, он просто чурка: лежащая и хлопающая глазами, и только и делающая, что гадящая под себя. «Овощ» - для таких разбитых людей — это очень даже изысканный комплимент. Овощ пахнет свежестью! Жизнью! Ароматами! Аппетитами! Соками! А тут, чурка-то и то будет даже комплиментом. 
Потому, что чурка ведь так не воняет, не смердит, не издаёт море всяческих миазмов, как городская помойка...


Евсей, который скромненько так стоял в сторонке. Ну, Евсей Еремеевич, господин Бокий. Верней даже не рядовой Бокий, а точнее Бусик. Он, как только боевые амазонки оставляли его в покое, сразу же, заворожённо, как за своей любимой: начинал наблюдать за тайгой.


И как-то, и почему-то, не мог оторвать взгляда: ни от треугольных, темнеющих ёлочек, ни от вкраплений белых в них — берёзанек. Ну, казалось бы, ну, что в этом такого? Ну, стоят дерева и стоят. Они тыщу лет здесь стояли, сотни тысяч лет здесь стояли и ещё миллионолетия простоят...


Ну, этак-то можно сказать и про любимую... что мол: «Ну, сидит дура-деревенская и сидит, и что же теперь...», или про городскую: «Ну, сидит эта дурочка с переулочка и сидит; и что теперь?» - а ведь влюблённый-то человек (в смысле вьюноша, или мужчина) смотрит на неё заворожённо.


То есть, вот так, присаживается, то есть, рядом — на скамеечке... ну, на садовую скамью: на род деревянного дивана... И смотрит так на неё... смотрит... смотрит... смотрит, как на королеву, как на царицу морскую, как на персидскую царевну.


Смотрит, как на величайшее и высочайшее произведение искусства... Как на создание Божие... как на доказательство Божие... Потому как, сама по себе, не может возникнуть такая красота... Нет, то есть, на то никаких, совсем даже, объективных причин.


Пьянство, то есть, отцов; алкоголизм, так сказать, матерей и отцов... и прочие наркотики, которых даже не перечислить; злоба и проклятия, изрыгаемая друг на друга — без конца и без края человечеством; и прочие смертные грехи: типа зависти, блуда и гордыни... бесконечные болезни идущие в человечество от бесконечного греха, - всё это вместе никак не ведёт человечество к улучшению природы, к улучшению породы.


К деградации? Да. К сумасшествию? Да, это сколько угодно! К появлению на свет: идиотов, имбецилов, дебилов и просто разнообразных уродов — сие до бесконечности! Но чтобы в нашем мире появилось такое вот существо, которое сидит рядом вот, на скамеечке... ну, на садовой скамье, на роде деревянного дивана... для этого надобно Божеское участие.


И только этим, это чудо, можно объяснить: Божеским участием. Творением Божиим... Божеским творчеством... И вот, когда молодой человек, мужчина, который к творчеству, всё же, ближе чем женщина... и вот, когда он это, вдруг, понимает: то он смотрит вот, на это высочайшее произведение искусства, как на нечто высшее, недосягаемое, небесное, Божественное...


Ресницы ли дрогнули у этого чуда природы, ноздри ли тронулись, как крылья лебединые... Любое другое ли выражение лица здесь промелькнуло... да всё здесь чудо! Всё здесь является чудом!..


Глянуло ли это чудо природы на него: глазами полными слёз, или просто влажными глазами с трепещущими ресницами... И о чудо!.. и ты сразу же всё понимаешь: о чём она думает, о чём мечтает, о чём томится... и не надо никаких слов... и так всё понятно... там, где доказательство Божие... зачем ещё какие-то слова?


Такое вот, миллион первое доказательство материальности мысли... доказательство Бога...


Так вот и рядовой Бокий, Евсей Еремеич, или просто Бусик, смотрел на тайгу, как на чудо-природы... никак, то есть, на ёлки и на берёзы, как на древесину, то есть, на строительный материал, на кубометры дров и т.д., а так вот, смотрел и понимал, что не может это всё состояться... вся эта тайга, не может, то есть, состояться без Божеского участия...


Никогда, никакое растение, не переживёт зимние холода: морозы и вьюги. Это возможно только, если в древесине будет присутствовать: метиловый спирт и прочие незамерзайки в смоле. Но откуда возьмётся метиловый спирт и прочие незамерзайки в смоле? Откуда возьмётся это всё в растениях? Если только Кто-то не привнесёт это всё в них, в их ДНК.


Учёные утверждают, что это де: в процессе эволюции... но говорить можно много чего, но вот, наступают морозы и все травы, и деревья вымерзают: от первых же морозов и всё на этом. Если на ними Кто-то знающий не потрудится.


Не появляются же ёлки и сосны, и пихты, или лиственницы на экваторе, где в процессе разнообразных мутаций — эти деревья могли возникнуть со своей незамерзающей смолой и метиловым спиртом, а потом, мол, де и смогли переселиться в более северные широты нашей планеты.


Нет их на экваторе и в прочих тёплых районах. А значит, они возникли не в процессе мутаций, не в процессе эволюции, а вдруг... Это видно и в горах: ёлки растут только там, где это нужно — на высоте, где случаются морозы, а там, где морозов нет — их нет.


Но для поступательного развития: просто обязаны быть ёлки на юге! впоследствии переселившиеся в более северные широты: потому как эволюционировать на морозе — немыслимо!


Но никаких предков: ни ёлок, ни пихт — в тропиках нет. И значит, ёлки возникли, вдруг, как и практически всё остальное возникло — вдруг. Те же стрекозы, в своё время; пауки и крабы: возникли вдруг... Без всяких похожих предков.


Но вдруг — это значит — создал Кто-то. И вот, одним деревьям, типа берёз, даровал зимний сон и весеннее возрождение, а другим, таким как ёлочки, сосны, кедры, пихты: даровал вечную зелень и специальные, незамерзающие иголочки — чтобы кислород дерева вырабатывали и зимой. Потому как нужен он — кислород — в северных широтах.


И вот, именно так смотрел Евсей на расстилавшуюся пред ним тайгу: заворожённо, как на свою возлюбленную, которой просто не может быть, по Дарвину, в нашем человеческом обществе. Т.е. на женщину можно смотреть — по биологии — только, как на предмет размножения...


а он Любил её, он боготворил её... ему ничего не надо было от неё, а только смотреть, только любоваться, только боготворить. Такое вот, всё это было — чудо природы. Такое вот, необъяснимое чудо природы. Как можно объяснить - необъяснимое?


Он смотрел на эти ёлочки: уютно так устроившиеся, каждая на своём месте и в душе его пели сирены, и птица Сирин одновременно. Так слушал он, шум их ветвей.


Как любуются своей возлюбленной: любым её жестам, любой её мимикой... голосом ли возлюбленной... так любовался он качанием ветвей и стволов при порывах ветра.


Как витает на облаках юноша: при одном только присутствии возлюбленной, от одного только присутствия любимой: точно так же и у него кружилась голова и всё вокруг ходило ходуном — от пьянящего аромата: сосен, елей, пихт... От одного только нахождения здесь, на этой сакральной земле, на этой волшебной, сказочной  земле — голубой тайги — его уже охватывал дикий восторг;


как ранее, в присутствии возлюбленной, от одного только присутствия её: и кружилась голова, и вся округа ходила ходуном... и пела вся земля, и тополя окружающие их, и прохожие (кстати довольно таки мрачные прохожие), но пело всё, когда они просто так — без цели — шли куда-нибудь... просто, чтобы идти вместе...


и причём до такой степени, им не надо было ничего друг от друга (и даже поцелуев) — по Дарвину и по биологии — там, по закону размножения, что они даже и не думали-то ничего в эту сторону.


А если и думали — по наущению каких-нибудь пошлых друзей, или подруг — ну иногда так... и такое тоже случалось в их встречах... то когда проваливалась не удавшаяся попытка поцеловать возлюбленную в щёчку — то он, незнамо как этому радовался... ну так... сам не знал почему... может быть из-за того, что она не прогнала его после нарушения их чистейших отношений? Может быть из-за этого...


Но возможно ли разобраться в этом необъяснимом чуде природы? В Любви... Возможно ли разобраться в Ней? Почему же так хорошо?.. Он просто шёл — после свидания с нею — к себе домой: и все уличные фонарики, так светили ему своим светом... так тепло, ласково и уютно... как не светили больше никогда.


А как светили ему окна домов?! Это было какое-то чудо, как волшебно светили ему любые огоньки: на небе звёзды, на столбах фонари, за тюлевыми занавесками окон: разноцветные абажуры, лампы, плафоны; и казались эти окна, какими-то сказочными аквариумами: за которыми происходит абсолютно даже сказочная жизнь, где живут добрые волшебники и волшебницы: сказочной красоты принцессы, феи и их таинственная и абсолютно чудесная свита, сказочные принцы...


И в этом, кстати, не было абсолютно никаких натяжек: коли сам он был — этим самым — сказочным принцем... Ведь Любовь это и есть, та самая сказка: делающая нас сказочными принцами и принцессами, царевичами и царевнами, сказочными королями и королевами.


В ту ли пору он и лес-то полюбил? Или нет, эт-т-т-то было намного раньше. Ещё совсем мелюзговым — он помнил — ещё до школы. Он шёл так из глухой тайги, зимой, весь замёрзший: в буквальном смысле этого слова — заледенелый. Ну, варежки на морозе леденеют от снега тающего на них.


И вот, выходил он из этой тёмной и глухой тайги — ну, зимой рано темнеет — кто же в этом виноват?.. и видел во тьме — впереди, чуть пониже звёзд — огни города. И огни города сияли так же, как и звёзды: и переливались всеми цветами радуги.


Возможно ли тут объяснить, что творилось тогда в его маленьком и сжимающемся от страха сердце. От страха пред этой ледяной пустыней: в которую он забрёл. И выбредет ли? Выйдет ли? Это всё под вопросом.


Но впереди сияли, вот эти вот, разноцветные огоньки города и звёзд, и вселяли в него такую надежду на спасение, такое тепло и уют — в буквально заледеневшее от страха сердечко — в этой ледяной тайге, что он оттаивал и душой, и сердцем...


и уже бодрей, и ещё бодрей шёл вперёд: хрустя своими лыжинками пушистый снег... и как зачарованный смотрел на эти манящие и ждущие ночные огоньки. Ждущие, чтобы согреть и приютить. Там, в этих далёких огоньках, была жизнь и таким уютом и любовью пронзали они его заледенелое от страха в тайге сердечко, что в его — в этом маленьком и бьющемся комочке, и во всём его теле — наступала весна.


Он шёл вперёд и таял, шёл и таял... И никакой уже мороз, и шквалистый ветер: не могли уже ничего с ним сделать. В его душе и в его сердце распускались подснежники и пролески на проталинах и благоухали, благоухали, благоухали...


И как бы он, в этом походе, не намёрзся, ни настрадался, но это всё забывалось, как и не было никогда. А в душе, в его Любви — оставались только, какие-то абсолютно волшебные и сказочные горки — среди ёлочек и сосёночек — с которых он гонял до умопомрачения. Съезжал т.е. с них и на лыжинках и катышком, и на заду, и на тазу, а так же вверх-тармашки!


что снег у него забивался даже за шиворот его махонького пальтеца, который он потом содрогаясь всем тельцем оттуда выскрёбывал: ну, неприятно же, когда ледяная вода стекает по твоей спине — да ещё на морозе.


Гонял он с этих лесных, таёжных горок, когда темнело и он уже не очень-то и ёлки-то во тьме различал... как магнитом, магнитили его эти горки и он просто не мог от них оторваться.


Вот это в душе его оставалось навеки-вечные. Да ещё огни далёкого города. Потому как не очень-то и видно было: ничего кроме них. И сзади, и справа, и слева — всё только плыло во тьме: деформируясь, искажаясь, перетекая одно в другое... и ёлочка уже казалась не ёлочкой, а двинувшейся на него чёрной пантерой... Страшно ночью в тайге.


А огоньки — вот они! казалось только протяни руку и коснёшься их; хотя он знал уже по опыту, что идти до них не один час.


Но они сияли таким тёплым светом, таким уютом, такой Любовью живущей в них, что он уже был уверен, что дойдёт до них точно. Невзирая ни на мороз, ни на сбивающий с ног хулиганистый ветер, ни на страхи мерещащиеся, мерещившиеся повсюду ночью.


В тайге-то, как всегда, не было ни ветра, ни мороза: ну, там, где нет ветра, там и мороз намного мягче, ездишь и катаешься в пушистом снегу, просто как в раю.


Но стоит только выйти на открытое пространство, так и начинает сифонить и сквозить: и вьюга, и метель, и позёмка... и ветер, даже с небольшим морозцем, пронизывает наскрозь; и выдувает из тебя тепло, которое в тебе не бесконечно; и выстужает твою избушку...


Но огоньки бодрили, вселяли надежду, окрыляли его и он шёл и шёл, не взирая на то: замела ли лыжню позёмка, или не замела... двигал и двигал своими лыжиками.


Так после хорошо ему было только встречаясь с любимой и когда он шёл домой после свидания. Так же качались и радовали его волшебные огоньки, хотя были уже гораздо ближе — нежели ранее — в его детстве; он даже наблюдал в этих тёплых окнах и цветы на подоконниках, и рисунки тюлей, занавесей.


                15


Почему огоньки были волшебные? Ну, потому что после, он никогда не наблюдал таких волшебных огоньков. Ну, фонарь и фонарь, ну, светит и светит... Подойдёшь так к столбу: дроссель гудит так, что метров за двадцать уже слышно, а вблизи это гудение даже невыносимо слушать. Стёкла у фонаря засижено мухами, забито бедными, дохлыми совками — не пойми что.


Светящиеся окна домов?.. а что окна домов?.. Там живут такие же замученные жизнью люди, как и он сам. Ну, горит это окно и горит, а за занавесками такая же пошлая жизнь, как и везде: одни скандалы, ругань; чем ближе люди друг к другу — тем только больней бьют друг-друга и унижают и больше ничего.


Ну, как-то же надо удовлетворять живущие в каждом низменные инстинкты, низкие страсти... а на ком, если не на родных? Они ближе других и всегда под рукой. Тем более ещё и никаких нет неожиданностей: заранее все роли расписаны — кто унижает и кто унижается.


Так просто, шёл потом по ночному городу и на душе было противно; и всё было противно. И больше ничего. Какие уж тут горящие окна? Это и обозначает, что Любовь прошла и настала эпоха пошлости.


А тогда , когда он был влюблённым принцем: уж так ему было хорошо, так хорошо — от любого фонарика и окошечка, что в связи с тем, что так просто не может быть хорошо в этом мире... у него, вдруг, дома открывались такие дикие боли в ногах, что он просто лежал на своей любимой кроватке и скулил, как побитый пёс.


Что это были за дикие боли? Которых не было: ни до, ни после. Ну, видимо да, из той оперы, что изволь заплатить за удовольствия. Чем можно объяснить эти боли? Которых у него больше никогда не было после. А было только в те годы, когда он бродил, как сомнамбула
среди людей... и не год, и не два...


И не очень понимал, чего так много надо другим людям? И это им надо, и то подавай. У него тогда было всё: и любимая, и Любовь... в связи с чем он был влюблённым принцем, или царевичем. От любимой ему надо было только видеть её, только слышать её голос... видеть её грациозные руки... и больше ничего. И это было более чем достаточно!..


У него был тот же лес, та же тайга, которую он, в связи со взрослением, не разлюбил, а полюбил ещё больше. Так как к таёжным горкам... Убиться, кстати, можно было с любой такой таёжной горки: до того они были круты и непредсказуемы; он ведь ещё любил и трамплины... а ёлки, мелькавшие слева и справа тоже, на скорости, были не подарком.


Дак вот, кроме его любви к таёжным горкам, прибавилась ещё любовь к лыжне. Как это объяснить и можно ли это объяснить? Когда у тебя есть своя лыжня; и вот, в течении зимы, ты за ней ухаживаешь, утрамбовываешь, прямишь, делаешь красивой... чтобы по волшебной местности она проходила.


То есть, становишься, ни больше ни меньше, художником лыжни и природы окружающей её... Художником зимнего волшебства.


Так вот, Любовь к тайге его с возрастом только увеличивалась. И у него было так этого всего много: и лесных красот, и эта чудо-лыжня идущая в зимней сказке... да ещё и Любовь к принцессе... что он совсем даже не понимал: чего ещё, так всего много, надо людям и в первую оч-ч-ч-чередь денег.


Когда на свете так много красот и счастья, а они всё землю рогом роют: вот выдай им побольше денег; вот вынь и полож!


Конечно, Евсей тогда не был добытчиком: не добывал, то есть, деньги. И вся забота: биться, как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд... доставая деньги — выпала на долю его матушки. Но потому он ведь и был тогда принцем, потому он и пребывал в нежном возрасте; потому что невозможно же быть и тем и этим, и пятым и десятым. Каждый на своём месте, каждый на своём посту украшает природу.


Потом уже, когда он стал добывать деньги и в отношении к женщинам у него появилась конкретная цель; и все начальники его были самодурами (видимо должность обязывает), а все трудовые коллективы — куда он попадал — были проспиртованы со дня основания оных... то он тоже стал в бесконечном  алкогольном дурмане, как рыба об лёд, как рыба об лёд, 
как рыба об лёд...


Ведь это можно, ну, один раз отказаться: выпить со своим рабочим коллективом, ну, два раза отказаться... да даже и три раза отказаться — не побоюсь даже эт-т-т-того слова. Но жить в любом трудовом коллективе и бесконечно отказываться с ними: пить, лудить, квасить, бухать, жрать ханку!.. невозможно, немыслимо! Да вы что?!


Это, что же тогда получается? Что все, мол, они свиньи и пьяные скоты — то есть, быдло — раз пьют  беспробудно и без конца и края... а ты вот, один такой: непьющий кремень, белый и пушистый; а значит и стукач — раз не бухаешь со всеми.


Попал в волчью стаю — это уже: вой по волчьи, а по иному и не возможно. Или увольняйся и ищи другую работу. Так было в его жизни. И здесь уже надо было не просто работать, а работать с бодуна... и это было немыслимо... и невозможно... и не реально.


Но деньги, тем не менее, зарабатывать надо было. И вот, он тоже стал: как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд... С бодуна-то... И тут уже было, конечно, не до красот, и опошлилось всё вокруг: потому что с ребятами, сослуживцами, или с собутыльниками — нужно было ржать над всеми пошлостями, которые они они говорили — ну, чтобы быть своим.


И он был своим, и он был своим, и он был своим... и даже, в связи с этим, припомнил Серёженьку Есенина: «Я такой же! Я такой же, как вы — пропащий! мне теперь не уйти назад!» - и становилось только хуже, хуже и хуже — чем больше он впадал в алкоголизм, или падал в алкоголизм.


Он ждал выходных и убегал в свой сказочный лес... Он ждал отпуска, чтобы сбежать на двадцать дней в тайгу - 
после того, как от него ушла Любовь — это последнее, что у него оставалось, - Любовь к природе. И этого было не мало — совсем даже не мало...


но до леса нужно было добраться. И вот, он ждал.


Летом, осенью, весной, - у него тоже была довольно таки своеобразная лыжня: он отходил, как можно дальше от лесной дороги — ну, сколько можно было, чтобы не заплутать в лесу — а дальше уже начинал делать вязки; подвешивал на ёлочки разнообразные тряпочки из материи, из любой застиранной до дыр рубашки.


Их он называл метки, чтобы не заблудиться. Получалась эдакая летняя лыжня. То есть, можно было по меткам, по этим тряпочкам, идти, как по лыжне: и здороваться со старыми знакомыми ёлками, пихтами, кедрами, как со своими самыми родными существами.


Для чего Евсей это делал? Может кто-нибудь спросить. Просто, когда он уходил в глубь тайги — туда, где никто не ходит — он, как бы сливался с природой. Он переходил в природу, природа переходила в него. Это происходило и через воздух, и через глаза (когда он пил её красоты глазами...), через прикосновения...


Впоследствии, он даже запоминал наизусть — свои особо удачные маршруты.


Ну, кто туда мог попасть — в тот лес, с которым он сливался? Какой-нибудь шальной грибник, или ягодник с компасом, или по солнцу. Но во-первых, он и лес выбирал такой, где не было ни грибов, ни ягод; таких мест, во влажных землях тайги, не мало.


А во-вторых, если кто-нибудь и набредал на его метки, то это было случайно, спонтанно: и срезав пару-тройку его вязок, какой-нибудь шальной грибник продолжал свой путь-дорогу и второй раз, без меток, никогда уже бы не смог снова найти это место, где он там что-то срезал.


Второй раз, пройти по тому же маршруту - без каких либо зарубок, или ещё чего — просто немыслимо — в лесу.


И поэтому, когда уже он шёл по своим вязкам: то он знал твёрдо, что этот лес — только его! И это было много для него. Когда только он любуется - вот этими таёжными красотами и сливается с тайгой. Только он может, второй раз, выйти на эти таёжные красоты.


Охотники вели себя в тайге, до того нагло и бесцеремонно, что это было много хуже грибников, или
ягодников. Вырубая себе целые просеки для проезда на квадрах, или вездеходах; вырубая поляны на которых они рассыпали разнообразную прикормку — для глупых оленей и кабанов.


И рассаживались на ёлках и на соснах, и ждали, когда глупые олени подойдут к их «лизунку» - так они называли каменную соль, - а они всадят им в бочину пулю, или жакан. Ну, не могут бедные животные долго жить без соли...


Такие места Евсей обходил дальней стороною и уходил в такие дебри, где не могли бы проехать: ни квадры, ни вездеходы. Охотники вели себя в тайге, как стадо озабоченных слонов во время муста (гона) — и поэтому легко вычислялись им.


А для него самого, слияние с природой вело к очищению. Он чувствовал это очищение души — даже чисто физически. Находясь среди чистых и светлых существ, коими являлись и хвойные, и лиственные деревья: он очищался так же, как на работе загрязнялся
- находясь среди пошлости, скотства и хамства.


Подобное к подобному, - почему он и рвался так сюда. Эти реликты жившие здесь по пятьсот лет и более: всю свою жизнь только и делали, что отдавали всё своё людям: воздух, тепло свет. Огонь в холода — это уже жизнь. Если этого мало, построй себе избу, но опять же, для этого нужны: сосны, ели, берёзы.


Всё, что мы имеем: всё это, только благодаря вот этим светлым существам. Они на нашей земле, самые близкие к Богу: потому что всю свою жизнь только отдают, отдают, отдают... всё, что пожелаете — и воздух, и тепло, и свет.


И поэтому, находясь среди светлых душ этих деревьев:
очищался и Евсей. А что ещё ему надо было от жизни?


Опять же осенью, возвращаясь из дальнего похода, видеть впереди родной огонёк. Огонёк, где ждала его любовь родных, тепло, уют. После дальнего похода, после тёмного и в связи с этим жуткого леса: происходит эдакая переоценка ценностей. Всё, что раньше, вроде бы, и так было; и что на это обращать внимание? В сырости, в холоде и во тьме, и значит в жути — сразу же вспоминается:


«Господи, как же хорошо оказывается в моём доме — в пресловутой панельке — прижаться к батарее... или запустить в ванну горячей воды, залезть туда и пропотеть, - не хуже, кстати, чем в парилке. Или просто открыть холодильник и пожарить себе яйца с колбасой, или сварить пельмени... да это же всё...» -


когда об этом вспоминаешь — в холодной и жуткой тайге — это ж всё, какие-то становятся розовые мечты... Твоя, то есть, панелька 30 кв. метров — становится, вдруг, розовой мечтой.


Это для тех, кто конечно в теме. Когда просто забраться под тёплое одеяло и закутаться в него: начинает видеться немыслимым блаженством. И вот, идёшь во тьме, а огонёк в твоей панельной пятиэтажке, окошечки твоей махонькой квартирки — они светятся. И там ждут тебя, там Любят тебя.


О Господи, да что же ещё надо-т человеку? Из одной Любви — в связи с наступлением тьмы — ты идёшь к другой Любви. И сейчас ты там согреешься и любимые люди — мама его — будет потчевать какими-нибудь вкуснятинками. О-о-о-о-о-о... что же ещё для счастья надо?


И вот, они уже, огоньки его дома горят: там ждут его, там Любят его. А сколько таких же огоньков рассыпано в одной только его пятиэтажке? И в каждом из огоньков: кто-то кого-то ждёт, кто-то кого-то Любит.


И ведь не обязательно, чтобы принцесса Любила принца. Ничуть не меньше может и королева Любить своего короля — невзирая кстати: на седины, морщины, пожилой и преклонный возраст; несмотря на любые беды, болезни, прорухи и в судьбе, и доставшую до печёнок работу.


Ничуть не меньше может и во взрослом состоянии постигнуть тебя Любовь... а может даже и больше — между королём и королевой; а под это понятие, под это высказывание, - подходят уже вообще все возраста людей: ведь Любовь, Она совсем даже не предназначена для какого-нибудь определённого возраста.


Любовь покрывает своим крылом все возраста. Любовь неотступно следует за каждым: буквально, как тень — в которой можно спастись; и только и ждёт, когда человек созреет для Любви, когда человек будет готов внимать небесному пению, Божественному пению Любви... потому что, как Любит Бог людей — так ведь никто их не Любит...


а ты, вдруг, духовно созрел, и вот уже тоже можешь, как
Бог до бесконечности: любоваться человеком, умиляться на него, и восторгаться им. И вот, она и придёт к тебе сразу же, как только будешь готов.


И вот, какие-то такие только мысли возникали в его голове, когда он шёл духовно очищенный из тайги, и вновь, как и раньше восхищался, и восторгался всеми огоньками, которые светили в домах. Он снова верил, что в каждом окошечке живёт Любовь: раз Бог создал человека по образу и подобию Своему. Он снова был счастлив и пребывал в полном восторге.


Но потом опять начинались будни. Опять надо было отправляться на работу - куда все, почему-то, приходили, как в кабак: утром похмелиться, в обед добавиться, вечером начиналась шизофрения — и вот, просто не было от этого сумасшествия никакого спасения.


Ни про работу, ни про план, ни про рационализацию, или по простому «рацуху», - вообще почему-то, никто на работе не думал.


Нет, он пробовал вроде перейти на другие работы, но везде было одно и то же: от глухих деревень, до крутых заводов — алкоголизм, шизофрения, пошлость и низость. Как какой-то бесконечный омут, заколдованный круг.


Наконец его призвали в Армию и вот, он здесь. И ещё бы он так не любовался тайгой, как обожествлял он её.


                20


Что-то происходило с сержантом Шмаль, с Беллой Ароматьевной. Вначале испарился автомат, затем гранаты, нож... затем она так же лишилась ног, и вот, просто лежала на спине в высокой качающейся траве и наблюдала за облаками плывущими в синем небе:


«Почему я такая злая? - так плавно и никуда не торопясь, текла её мысль, и растекалася не то что там по древу, а по каждой из травинок качающейся над ней. - Конечно, неисполнение приказа. Когда приказ не выполняют, а служить в нашей армии никто не хочет: то 
не захочешь, да будешь злым цербером.


Как принудить взвод кобелей, эскадрон жеребцов, лодырей, оболтусов и олухов царя небесного, - не бухать, не бездельничать, не носиться по бабам, а выполнять приказы. Только строгость, суровость, непреклонность.


Где эта строгость переходит в злобу? Когда происходит этот кувырок? Вот только что был суровый командир и уже злоба, и готова убить любого — кто подвернётся под руку. Кувырок, и вот уже из строгого командира, она превращается в сумасшедшую.


Где-то она слышала про всеобщий сумасшедший дом среди людей. Все, мол, до одного сумасшедшие, с разной степенью тяжести и скрытности. Тот, кто в себе хорошо скрывает своё сумасшествие: тот вроде и не такой сумасшедший, как другие, которые менее скрытные.


А ты, так вот, под дурочку, весь день проходила, проулыбалась всем встречным и поперечным, прокланялась, - типа, мол, интеллигентная женщина. А домой пришла, поела, на диван легла и ну всех проклинать — встречных и поперечных — кто тебе весь день: хамил, унижал, оскорблял... Что просто-напросто значит: более скрытный сумасшедший.


Но это же не просто слово: сума-сшед-ший. Сказали и мимо прошли. Сказали и забыли. С этим ведь надобно жить. Как-то с этим надо дальше жить. Это ведь сумасшествие — оно ведь никуда не деётся. Хоть молись, хоть не молись...


Это ведь, прям, какой-то орган непарный в организме: без которого человек просто не может существовать. Типа там: печёнки, или мочевого пузыря, или желудка. Или даже так: печень — это злоба, гордыня — это желудок, тщеславие (самолюбование) — это мочевой пузырь. И не может человек, пока он живой, прожить без мочевого пузыря и других органов.


То есть, не может прожить без сумасшествия. Дня не проходит, часа не проходит, чтобы человек на кого-ибо не злился.


Это может ведь кто-то и заспорить, мол, не слишком ли круто: про сумасшествие? Ни все ведь, в конце-концов, становятся серийными маньяками-убийцами, которых нужно лечить успокоительными в сумасшедшем доме. Но так ли это?


Та деушка, которая поужинала и легла спокойно на диван — проклиная свою начальницу: не наводит ли она на неё порчу? Не губит ли она, так же как маньяк, столько же народу — своими проклятиями? Причём оставаясь при этом: белой и пушистой. А ведь губит и сама даже про это знает. Когда хвастается тем, что с тем — кто ей в этой жизни нагадил — всегда случаются какие-то жуткие болезни.


То есть, в средние века, за одно только за это хвастовство, ведьма уже была бы виновна и присуждалась к сожжению на костре. А щас ничё, даже хвастается этим публично, как-будто так и надо.


Так вот, каждый из нас, является такой вот самой ведьмой, который придя домой начинает проклинать: своё начальство, врагов, хамов. Который даже узнав в православной церкви, что всё это смертный грех - злоба; и происходит она от гордыни, когда ты уж всяко! уж по любому, считаешь себя лучше своих врагов, которых вообще-то Бог Любит.


То есть, ты проклинаешь того — кого Любит Бог. Потому, что Бог Любит всех психически больных. Но ты, даже узнав, что это смертный грех: всё одно не можешь перестать злобиться — даже на самых своих родных людей. И разве это не сумасшествие?


Даже молясь и причитая, чтобы Бог тебя спас от злобы, а значит и от гордыни (от самого страшного греха, который оправдывает в тебе все твои остальные — раз ты лучше других. Ведь если ты злишься на кого-то, то ты просто уверен, что ты лучше его!)


И вот, даже после этого, человек не перестаёт злиться и считать себя лучше и гениальнее прочих. И разве это не сумасшествие? И вместе с этим, каждый человек уверен, что он, по любому, ближе к богу: раз так низко не падает, как другие; не опускается, так сказать, до таких низин, как другие!!! И разве это не диагноз?


И вот, как с этим жить? Как дальше жить?» - как-то так мыслила сержант Шмаль, или попросту Белла — лёжачи в траве и наблюдая, как качается эта трава на синем фоне неба... Не удивляясь даже тому, что в жизни даже у ней и мыслей-то таких, даже близко не было... а тут эвачи даже, куда её забросило. Эвачи как её разбирает. До каких, то есть, Геркулесовых столпов.


И вместе с ней, так же лёжачи в траве, мыслил и Бусик. Вернее он сам был и Беллой, и Марой, и Бредом, и даже господином биологом, - и всё это одновременно.


«Как дальше жить с этим неистребляемым сумасшествием? - мыслила дальше Белла, - и как же Бог нас Спасёт: если мы не можем, чтобы не быть сумасшедшими? Если мы не можем, чтобы не злиться, не гордиться — осуждая врагов, не жить в прелести — считая себя лучше других: что мол, всё таки, не такой же я подонок, как остальные, - ягда так низко всё ж таки не падаю.


Но с другой стороны, - так текли её далее мысли, - как-то ведь лечат припадочных в дурдоме. Я сейчас не про карательную психиатрию. Как-то ведь буйных успокаивают... Я сейчас не про ужасы, а про успокоительные: про димедрол, элениум, - про те лекарства, которые даже при белой горячке, успокаивают пациента и наступает крепкий, здоровый сон.


Ведь элениум, даже все ужасы ада снимает при абстиненции. Когда мозг уже взрывается от того сумасшествия в которое ты сам себя загнал: поглощая без конца и края ту отраву, над которой так любят поугорать все наши юмористы.


А потом, всё ж таки, обстановка, когда, например, не будет этих раздражающих факторов. И в моём случае — это армия с её: «Приказы командиров и начальников не обсуждаются, а выполняются точно и в срок». Когда не будет: ни начальников, ни подчинённых. Неужели так нельзя жить? Без руководителей, без тех кто тащит, без тех кого тащат.


Просто так вот... очнуться, хотя посреди вот этой бескрайней тайги... лёжачи вот в этой волшебной траве... где даже, почему-то, ни оводов, ни слепней, ни мух, ни мошки, ни комаров — не наблюдается. Ни солнце не печёт.


Вообще-то, вот в этой самой местности, в этой самой тайге, в это время года: должны быть все эти прелести одновременно. Именно так — одновременно!!!Вызывая, кстати опять, ту самую пресловутую злобу — раздражение.


Насмерть, то есть, вся эта пакость должна сейчас заедать — заживо людей. Уж раз лосей, со шкурой, они заживо заедают, то что говорить про людей.


Но мы, вроде бы, не на земле. Где мы вообще? Мне на земле, кстати, в жизни так хорошо не было. Ждёшь этого лета, как манны небесной. И вот, дождались: зной,  духота, дым, сердце — ба-бах, ба-бах... пыль и как вишенка на торте: мухи, комары, клещи, оводы, слепни, муравьи и т.д. и т.п.


Нет, это не земля. На земле так хорошо не бывает.


Так вот, про раздражающие факторы... ну, есть же, например, санатории — даже и на земле: где люди, конечно же, и там умудряются включать свою злобу и гордыню... но всё ж таки, эти раздражающие факторы сводятся в санаториях к минимуму. Хотя...


Ну, ладно, согласна, санаторий не совсем удачный пример. Почему-то и в санатории (где токмо: отдыхай, да лечись — на удивительнейших и успокаивающих процедурах!) болезный человек и там почему-то заводит себе смертельных врагов и в блудной, и пьяной страсти — одуревает окончательно.


Нет, скажем лучше так, что есть и на земле, у каждого, своя бабушка с огородиком. К которой, когда приедешь, когда возвернёшься — незнамо откуда, - а у бабушки-т, тишь да гладь, Божья Благодать.


Тихо и спокойно в своём доме: ходики стучат, кукушка в них кукует; на цепочку, в добавок к грузикам, у часов
подвешены: или утюг, или поллитра водки — ну, чтобы долго-то не мудрствовать лукаво.


Половички везде лежат, чтобы ноженьки-т не мёрзли. Баушка тут же и пирожки сотворит, которые с собственным вареньицем из клубнички — куда как хороши.


Любовь у бабушки разлита повсюду в её избушке: во всех задиночках и подзорчиках, во всех занавесях и занавесочках с рюшечками. Спишь у бабушки, так спокойно, как нигде и никогда больше не спишь: как-будто сто лет так не спал, а тут наконец-то заснул.


Просыпаешься, когда душенька пожелает, выходишь в огород: а тама... а тута... и огурчики зеленеют и сами в рот просятся, и клубничка даже обижается, когда мимо ты проходишь. Тишина и покой разлиты всюду, лес чуть поодаль иногда шумит, когда набегает озорной ветерок. И хорошо, хорошо... так хорошо, как нигде и никогда не бывает.


И ты, собственно, таким же тихим и спокойным становишься, как и вся окружающая тебя природа, обстановка.


Да, с бабушкой это удачный пример, - думала так далее Белла. - И особенно вот это, что и ты такой же тихий и спокойный становишься... и хорошо, хорошо...


Иными словами, если лечиться в спокойной обстановке,
где-нибудь у бабушки, или у Бога под крылом — то можно из любого сумасшедшего сделать спокойного и нежного ангелочка.


Быт определяет сознание и ещё как определяет: один и тот же человек, в тюрьме, или в армии — один; или на работе, которую он не переносит — один; а у бабушки, у своей любимой и ненаглядной бабушки, - он уже совершенно другой...»


- Может быть, после смерти, мы и попадаем в ту местность, где не нужна становится: ни злоба, ни гордыня, ни всё остальное твоё сумасшествие... - заговорила почему-то вслух Белла.
- Сержант, - тут же услышала она голос командира, - сержант, где ты?


- Меня зовут Белла, - ответствовала она.
- Белла? - переспросила Мара, - да, да... Послушай, Белла, где мы?
- Мне кажется, что мы на том свете.


К ним подошёл водитель — рядовой Упырёв, или Сёма Семечкович:
- Похоже, в той помойке, мы на какую-то мину наехали; и в том, помойном мире, от нас одни головёшки остались. А в этом мире просто нет искры. Её здесь, чисто физически  быть не может. Здесь ведь совершенно другие законы.
- Я обожаю тебя, Сёма Семечкович, - молвила Мара.


- Я к этой же мысли пришла, - это была Белла. - Сёма, будь другом, подтащи меня к госпоже Лесной.
Рядовой Упырёв, точнее бывший рядовой Упырёв был парнем безотказным. Он взял за подмышки Беллу Ароматьевну и подтащил её к командиру.


- Я к этой же мысли пришла, госпожа командир, - так молвила бывшая сержант.
- Какая я теперь вам командир? - задумалась та, - я сейчас вообще не пойми кто. Мы сейчас не то, что не в Армии. А вообще т.е. незнамо где.
- И всё-таки, кому-то руководить нами надо, - сказала Белла.


- Ты уверена, что надо? - госпожа Лесная была непреклонна. - Лежи вон, да на травку любуйся.


Подошёл Евсей, присел возле дам. Подошли в общем-то все.
- Неужели мы больше никогда не услышим ваши противные, командные голоса? - задался таким вопросом Бред Акулавич.
- Вы можете сейчас даже нас убить: отомстить т.е. за всё-за всё, - так молвила Мара Балдаевна.


- Говорил-говорил я вам, госпожа старший лейтенант, вы так ничего и не поняли. Все мои слова, как об стенку горох, - это господин доктор.
- Я больше не госпожа старший лейтенант. Я здесь вообще никто.
- Но как же, всё таки, мне вас называть? Как-то же надо к вам обращаться.
- Зовите меня просто — василёк. Вот, который возле моего лица, - Мара погладила синенький цветочек, отбивающий всем поклоны без конца и края.


- Это смешно, Мара Балдаевна.
- Куда как весело, - улыбнулась она. - И всё-таки, по вашей версии, - молвила после, - по версии: «Подобное к подобному» и «Что посеешь — то и пожнёшь» - после взрыва нашего керогаза, мы с сержантом должны были отправиться в ад, - так как мы готовы были убить вас — за неисполнение приказа; и палец аж просился на спусковой крючок. Палец ажни чесался у нас.


А вы, как бедные жертвы обстоятельств, как невинные жертвочки двух сумасшедших амазонок — должны были отправиться на небо. Не так ли?
- Тут бескрайняя и непроходимая тайга какая-то, - так молвил господин Бокий, или Бусинка.


- Нет, ну, во-первых, мы в этом мире такие, какие и должны быть. Вы ущербные, мы так, более-менее лапками шевелим и можем передвигаться. Так что всё сходится.
Как вы вообще относитесь к тому, чтобы поискать воду? Ну, родничок какой...
- Вы думаете, господин доктор, в этом мире мы захотим пить? - таким вопросом задался Евсей Еремеевич.


- Я право не знаю. Но вы хотите найти воду? Для того, чтобы хоть лицо омыть.
Господин Бокий пожал плечами.
- А вы, девушки, как к этому относитесь? - продолжал спрашивать Бред Акулавич.
- Да что вы? - поразилась даже госпожа Лесная, - мы здесь вообще не при делах. Идите куда хотите.
- Вы хотите сказать, что умыться вы не хотите?


- Я хочу сказать, что я тут вообще не причём. Зачем разговаривать с камнем?
- Ну, я понял, что с вами лучше не разговаривать, - доктор молча поднял Мару Балдаевну и обратился к Евсею. - Возьмёшь госпожу Шмаль?
Тот вместо ответа, молча подошёл и легко, как пёрышко, поднял Беллу на руки и пошёл.


Двинули они вниз по склону, предполагая найти воду в каких-нибудь низинах, оврагах. Остальные: биолог, Упырёв — пошли за ними.



                21


Поиски воды оказались занятием довольно таки трудоёмким: они шли практически весь день, но воду так и не находили. Уже и дам несли на кукорках, на закорках, на кошлах — на спине, как ценный груз и не раз уже, и не два сменились, но воды всё не было.


Наконец к вечеру, когда уже сумерки стали окутывать близлежащую тайгу, сквозь ели и сосны блеснула вода. Вышли к большому озеру. И доктор хлебнув из него воду и омывшись сказал, что вода эта — живая и проживут они ещё тысячу лет — коли будут все пить её.


Кружку воды он так же набрал и принёс девушкам.
- Господин Шировой, - обратилась к нему Мара Балдаевна, - я вообще-то слышала, что на том свете живут вечно, а вы про какие-то тысячу лет.
- Да нет, это ж только у этого озера, мы проживём тысячу лет... а там, двинем в такие дали, что вам и не снилось.


- Вы меня порадовали, Бред Акулавич.


Настала ночь и никакая даже не холодная и росою траву не облепило. Звёздушки-т на небе высыпали такие, как на полотнах Ван Гога, как россыпи алмазные, словно камни самоцветные уральские.
- И звезда с звездою говорит, - произнесла здесь Мара Балдаевна, безотрывно глядючи в это небо, в это чудо природы.
Ей после кружки воды из озера стало как-то много лучше и силы стали возвращаться к ней.


- Я вот всё думаю, заговорил вдруг Евсей, господин Бокий, - и зачем мы так раньше жили? Зачем мы друг-друга мучили? Выйдите вы на природу, окунитесь в родные просторы, в родники алмазные... это же ж всё, чудо, как хорошо. Живите и радуйтесь, живите и радуйтесь и наслаждайтесь жизнью! Что же ещё вам надо, люди?


- Вы такой наивный, - это была Белла. - А детишек моих, вы накормите? А содержание родителей-инвалидов, вы оплатите в пансионате? Я всю жизнь свою добывала деньги, как проклятая. И мне было совершенно не до ваших сантиментов. Деньги затмили все эти ваши: слияния и окунания. Другое дело, если вам заботиться не о ком: там, наверно, можно отрываться на природе.


- Да нет, господа, я всё это конечно понимаю... но вы вспомните фильм: «Семнадцать мгновений весны» - там, в самом начале первой серии, Штирлиц гуляет по лесу с фрау Заурих; и вот фрау Заурих ему и говорит: «Господин Бользен, господин Бользен, мне этой, нашей поездки за город (а они, видимо весной, в лес выбирались раз в году — эдак: на час, на два) хватает на целый год».


То есть, впечатлений, у фрау Заурих, от этой поездки было на целый год. Вот я, то есть, о чём!.. что время для поездки в лес, на природу, можно всё-равно выбрать, чтобы всей семьёй и хотя бы раз в год — это в крайнем случае, но желательно, конечно, как можно чаще.


- Нет, ну, я теперь точно вижу, что вам было заботиться не о ком. Вот не было у меня этого счастья: даже раз в году. Даже раз в год, я не могла себе этого позволить. Сами небось знаете, какая у нас служба. И ни отпуска, ни выходных, ни проходных. Просто служишь, как проклятый и больше ничего.


Ну, иногда вот, весточка придёт, что у детишек и у родителей, всё хорошо (на твои деньги) — это вот только и поддерживало и держало на плаву.
- Ну, это ладно... но сейчас-то вы, я надеюсь, понимаете какого чуда вы были лишены в своей жизни? Сейчас-то вы счастливы в этом лесу? - не унимался Евсей.


- О господи, молодой человек, сейчас я только и думаю: «Как там они без меня? Детям сейчас, одна только дорога в интернат. А что будет с родителями-инвалидами? Даже в голове не укладывается».
- Ну, не выставят же их на улицу.
- На улицу не выставят, а в другой пансионат, вернее в дом для престарелых — переведут, которые горят вон: каждый год, как свечки — причём со всеми пожилыми людьми!


- Нет, ну, так нельзя рассуждать.
- А как мне ещё рассуждать?
- Надо надеяться на лучшее.
- Как мне надеяться на лучшее? Вы знаете, что такое интернат для детей? Это уголовная школа, подготовка к тюрьме. Это ад.


- И всё-таки, господин Бокий прав, что надо думать о хорошем, - встрял Бред Акулавич, - мысль формирует наше будущее. Вначале было слово. Слова формируют сознание. И вот, какие посылы, мысленные посылы, будут от вас исходить: такое будущее и будет у ваших детей. Вы понимаете?
- Слова, слова, - твердила своё мадам Шмаль, - а детям моим, между тем, грозит интернат, а там, как и в детдоме — ад.


- Вы не понимаете, - развёл руками господин Шировой. - Вот молитва: если бы молитвы не было, если бы веры в Бога не было — то знаете сколько бы раз Россию выжгли и изничтожили бы до последнего человека? И не сосчитать.


Но где-то в скиту, или просто в землянке: в необъятных, лесных, Российских просторах — живёт молельщик; и он молится Богу о Спасении России. И вот, целые поганые орды вооружённых до зубов и жаждущих насилия и злата — разворачиваются; несметные татарские полчища бегут в ужасе от Российских просторов; бегут и даже сами не знают — почему.


А вы говорите: что толку?.. Вы только молитесь: и ваших детишек кто-нибудь усыновит. Вы только молитесь: и дом престарелых — в который переведут ваших родителей — никогда не загорится.


- Да с чего вы это взяли? - воскликнула тут мадам Шмаль, - с чего вы взяли, что бог вообще есть?!
- Ну, знаете... - не находил даже слов Бред Акулавич, - а кто же тогда бесчисленные орды от Руси разворачивал? Из-за чего Тамерлан, железный хромец, непобедимый Тимур: от России развернул свою орду, уже дойдя до неё? А с чего, вдруг, Батый от Ново-града развернулся? От самого богатого города Руси?! И-за чего он собственно и пришёл на Русь!


- Да кто ж их знает, чего они разворачивали? - нудила своё Белла Ароматьевна.
- Чтобы развернуть орду, несметное число: насильников, убийц — жаждущих крови и алчных до золота — с золотой лихорадкой в глазах; чтобы остановить всю эту поганую нечисть: здесь должно произойти нечто такое... что-то такое, что не вписывается ни в какие земные законы; ни в какие земные: устои, традиции, привычки.


Вы хоть можете себе представить ур-р-р-рода с распухшими яйцами и со всем остальным рвущимся хозяйством: впереди которого ждут — невинные и всего боящиеся девочки? Которые будут выполнять любые его пожелания! Или можете представить, как остановить маньяка — жаждущего крови? Это не мыслимо!


И именно это и происходит. И в первом случае — это жуткий сон Тамерлану, где к нему пришла Царица Мать Небесная и ангелы Её: изгнали его из Руси. И маньякам ничего не оставалось, как токмо подчиниться своему кумиру. Иначе ордынцы — ни шуток, ни фантазий — не понимали: секир-башка на все случаи жизни — да и всё.


На орду хана-Бату, змеи-Горынычи напали и с небеси, и из воды — в Тверской области... да потому что молились в Новгороде Богу о Спасении: и вот, оно и происходило; что-то такое несусветное, не вписывающееся ни в какие рамки и законы этого мира.
Потому только не дошли ордынцы хана-Бату до Великого Новгорода; и все эти десятки тысяч: убийц, насильников и алчущих золота больных, - бежали так из Тверской губернии, вернее тогда из Тверского княжества, что только пятки сверкали.


Мамай на реченьке Непрядве, на Куликовом поле — с большим перевесом ордынцев — нежели было бойцов у русичей. В школах всё время твердят о каком-то засадном полку — мол, после удара которого — татары ломанули так бежать, что ажни больше-то передавили друг-друга от ужаса, - нежели порубали русские войны.


Это татары-то, с железной дисциплиной, закалённые в боях, за малейшее ослушание, а тем более бегство: их ждала только секир-башка. И чтобы десятки тысяч воинов и кровавых маньяков, спужались какого-то засадного полка — пусть и ударившего им в тыл!


Но русские вышли на поле боя с иконами и так же молились Богу о Спасении. И вот, когда русские побежали, как обычно! от этой дикой, татарской орды — с неба и упал этот луч — на татарские-т головы... и где этот луч проходил, там татарские головушки, а точнее больные их башкирки и отлетали, как листья в осеннем саду.


Вот только почему и обратилась в бегство вся эта дикая, татарская орда: видя, то есть, это — не лезущее ни в какие ворота — чудо природы. Вот почему и давили они друг-друга в бегстве, в этом диком ужасе, который всегда, вдруг, нисходит на всех нечестивцев — творящих нечто жуткое.


И больше-т всего друг-друга они передавили — нежели тот пресловутый, засадный полк — порубал их.


И вот, вы живя в России, которая стоит... которая и существует только благодаря Божеским чудесам — потому, что люди русские всегда молились, обращались к Богу за Спасением, за помощью. Только поэтому Россия и существует!.. и вы здесь заявляете, вдруг: «С чего вы взяли, что бог ваще есть?..»


- Я знаете, что в связи с этим вспомнил, - заговорил, вдруг, Евсей, или Бусинка, - что при осаде Смоленска — я уж конечно сейчас и не вспомню, какой из бесчисленных орд: появился, вдруг, при всеобщей молитве, какой-то очень красивый витязь в блестящих латах. И вот, он первый выскочил на коне из города и ринулся в атаку! И где бы он ни проскакал в поганом войске — там и улица — из падших ордынцев; где бы он мечом своим кладенцом не махнул — там и переулочек!


И махал вот он, эдак-то, мечом-кладенцом своим: пока, то есть, орда не поняла, что это чтой-то несусветное, неземное... и вот, тако ж, в ужасе ломанула бяжать. И вот, не от этих ли светозарных витязей и идут все наши былины про чудо-богатырей?! - закончил ён как-то здесь на подъёме и умиляясь.


Здесь, вдруг, встрял биолог, сказанув, что история это дело-т древнее и тёмное: вдобавок ко всему, всё это бездоказательно.


- Вам нужны доказательства? - так молвил господин доктор, - а самая большая страна в мире, не является доказательством? А вера православная не является доказательством? А сам народ русский? Совершенно не воинственный — по сравнению с другими-т народами. То есть, во всех других случаях, окромя разве
Суворова и его побед; во всех других случаях, русские войска бегут.


И от ордынцев во все века бежали: ну, нет у русских такого вот неистовства, как у них. И от европейцев опосля начали носиться. Ну, нет у русских: ни такой дисциплины, ни такой организованности, как у них; нет такой мазохистской преданности начальству, как у европейцев.


Ну, русский человек он другой: он ленивый, он живёт мечтами, душевными порывами, идеями... а европейцы — это практики, деньги, дело прежде всего. И как вот, так вдруг, оказалось, что у мечтательного Емели: у которого вёдра в гору сами ходють и печка по земле русской ездит... то есть, всё что угодно — лишь бы только не работать — даже щука для этого дела сгодилась.


Как у этого олуха царя небесного: оказалась, вдруг, самая большая в мире страна? Среди очень воинственных соседей, которые уж точно знают, как жить и как воевать. Есть у вас ответ на этот вопрос?!


- Нет, ну, в России, во-первых, больше сотни совершенно разных народов, - это долбил Ананий Кастратович, - и те же самые татары, и прочие ордынцы, и древние финны, и те же немцы, - их не перечислить — все эти народы: и азиаты, и Кавказ, и Европа здесь...


А во-вторых, отвечать за целые народы и двигать их туда — куда мне выгодно, я бы не стал.
- Ладно, ответьте за себя. За свою совесть, - настаивал Бред Акулавич.
- Вот те здрасьте, а совесть моя здесь причём? - Ананий Кастратович ажни поразился.


- Почему, по совести, нельзя делать ничего: плохого, дурного, негативного? Почему нельзя?
- Ну, знаете, такое вытворяют, что только диву даёшься!.. и ничего! И никакая совесть не беспокоит!
- Мы вроде бы с вами договорились: не трогать других людей и народы. А говорить только за себя.
- Договорились, не договорились, - бурчал господин Ахибулло, - какая разница...


- Это называется забалтывать проблему, забалтывать явление, - рубил с плеча наш юный доктор. - А если не забалтывать, то такому явлению, как совесть — в обществе высших обезьян — нет места. Нет же совести у животных. Делай то, что выгодно и живи в почёте!


Побеждает сильнейший: вот идея этого мира! И не только идея, а клыки, лапы и когти, а у людей ножи... но 
совесть, совесть, совесть: она идёт вопреки всему этому. Совесть не даёт человеку творить негатив и всё тут!


Совесть действует и через сердце: не давая обижать слабых; и ночью, когда не даёт спать из-за твоих низких поступков, и днём человек вскрикивает, как от псины вцепившейся в ногу, - при одном токмо воспоминании своих многочисленных мерзостей.


Вот эта сладкая парочка: совесть и сердце — доведёт до церкви кого угодно; до того, чтобы идти и каяться. Это вы чем объясните?
- Нет, а кто вас вообще уполномочивал на такие вот всё вопросы? Вы чей вообще выдвиженец? - господин биолог явно издевался.
- А вас, Ананий Кастратович, кто уполномочивал влезать в наш диалог с госпожой Шмаль? А раз уж влезли: то извольте отвечать.


- Да не собираюсь я вам ничего отвечать!
- Тогда просто не мешайте говорить. Я беседую с Беллой Ароматьевной. То есть, понимаете, госпожа Шмаль, ничем нельзя объяснить нашу совесть — с точки зрения любой науки — той же биологии, например. Совесть просто мешает жить и всё тут!


Ну, вот смотрите, встречаешь девушку в лесу! И никого на многие километры! Ну что? По любой биологии: хватай и размножайся! Чего зря время-то терять?! Жизнь коротка и мимолётна! Лови мгновенья удачи! И с 
такими, то есть, мыслями и порывами, ты хватаешь эту слабую и беззащитную девушку и тащишь насиловать!


Но сердце... сердце... сердце совсем не учитывает никакой насильник. Оно, вдруг, так начинает лупить и бабахать в грудной клетке, как никогда в жизни, то есть, 
не бабахало. Всё тело слабнет до такой степени, что становится слабее девушки.


То есть, там, не то что покрыть и размножиться с бедной и слабой девой он не может, а вообще т.е. ничего не может. Когда она начинает ещё что-то там причитать: взывать к совести, к чувству стыда и т.д. насильник просто отваливается от неё, как мерзость какая-то и всё тут, а девушка убегает.


Как это всё объяснить? Какая тут, на фиг, биология?!


- У любых животных, когда самка не готова к спариванию, самец всегда отвергается, у тех же рыб! - встрял опять господин биолог, - самка, то есть, сначала должна вступить в период готовности — эструса! А потом уже, как говорится: и самец будет допущен.


- Ваш пример, господин биолог, он не совсем, так сказать, удачный. Все животные здесь действуют строго инстинктивно; женщина же готова забеременеть круглогодично. Нужна только сперма и больше ничего! Так называемый эструс (время самого благоприятного периода забеременеть) у людей круглогодичный. И сезонное размножение лососей здесь никак не подходит.


Но ты попробуй-ка, пойди и размножься — с первой встречной! Хрен здесь пишем, два в уме, сколько будет в голове!? Или пойди и ограбь какую-нибудь слабую жертвочку, ну, там: ребёнка, старушку, или женщину. По тому же биологическому закону: побеждает сильнейший!


Раз на земле прав тот — у кого больше силы! Чё волыну-то тянуть? Чё там мудрствовать лукаво? И сочинять сотни томов законодательных прав и уголовных кодексов! Раз бога нет! Совести нет! То что может сдерживать скотину? Что может сдерживать быдло?!


Бери то, что можешь взять! Тюрьмы — они ж для дураков! Это во-первых! Умный-т человек никогда не попадётся! А во-вторых — живём один раз! Ну, один раз живём! Почему же в этот, в один раз, не оторваться?! Не кайфануть! Не оттянуться! И вот, иди и ограбь слабого!


И сердце тебе покажет, что такое: Бога нет и совести нет. И будешь слабнуть, и терять силы, и умирать — абсолютно при любом негативном своём поступке. А потом, совесть не даст больше тебе никогда уже спокойной жизни на этом свете. И будешь уже, как вечно проклятый: только и делать, что осознавать: какой ты урод, какой ты гад, какая ты мерзость.


То есть, все люди, как люди: тише воды, ниже травы... один ты только: скот, ублюдок, дегенерат!


Какими же это всё нуклеиновыми и аминокислотами объяснить? Хаотично, там, соединившихся в первозданном океане.


- Нет, ну, у людей сложное социальное поведение: выработанное миллионолетиями, чтобы, там: не перебили все друг-друга окончательно, - гундосил своё господин биолог. - Но тем не менее, находятся вот такие твари, что и женщин насилуют, и грабят всех сподряд, и убивают! Как те же приводимые вами, для примера, ордынцы! И никакая совесть их никогда не мучает! Живут себе весело и счастливо — без всякой совести!


- С чего вы взяли, что ордынцев никогда не мучит совесть? Когда у ещё более дикого народа — у коряков, которые жили только охотой и рыболовством, ну и собирательством конечно; так вот, у коряков есть такая поговорка: Хочешь отравить себе всю оставшуюся жизнь — соверши дурной поступок. Какого-с, господа? - обращался тут уже ко всем господин Шировой. - Хочешь отравить себе жизнь: соверши дурной поступок!


Иными словами, совесть уже была у самых даже древних, первобытных людей. А то, что про маньяков, про сумасшедших людей — вы здесь... Ну, да, есть в человеческом обществе, некоторые люди — одержимые бесами. Но это, опять же, о чём нам говорит? Что да: есть бесы, есть демоны; есть одержимые ими сумасшедшие люди.


И всё одно приходишь к тому, что для того, чтобы спастись — нужно идти к Богу, нужно молиться Богу, надо идти в церковь! Для того, чтобы избавиться от сумасшествия. В Боге только наше Спасение.


- Есть ли вообще какое-либо спасение от этих вечных мук совести? - так спросила госпожа Лесная.
- Да, это наверное и называется адом: вечные муки совести, когда ты в конце-концов осознаёшь, что нет тебя: гадостней, пакостней и мерзостней, - так молвил Бред Акулавич. - И без этого, всё таки, нельзя двигаться дальше: не осознав все глубины своего падения.


Например, как дальше двигаться если, как господин Ахибулло, верит только в науку; и если, мол, есть что-то необъяснимое на свете — то просто наука это ещё не объяснила. Он даже не понимает что этим самым он разрешает: делать, творить — всё, что кому захочется и пожелается.


Потому как, если Бога нет — значит, всё дозволено; если Бога нет — значит убивай и насилуй сколько тебе только влезет! Сколько снесёшь! Если ада нет — следовательно — можно резать людей на улице! Если нет вечного ада — то почему не стать кровавым маньяком?! Тем более, что никакая тупая полиция их никогда не ловит!


Если живём один раз: почему не оторваться перед смертью! Ежели живём только раз: почему не оттянуться напоследок!? Почему не кайфануть — перед вечной тьмой? Почему не взрыхлить эту надоевшую уже всем целину: ну, естественно что эрегированным половым органом!


Почему не разметать по небу эти пошлые, никем не тронутые облака?! Почему не взлететь горным орлом напоследок — над разными, там, тварями прячущимися в утёсах?! И напиться крови, как настоящий горный орёл!


Господин Ахибулло даже близко не понимает, что своим естественным отбором, Дарвиным и атавизмами: он подтачивает ту самую дамбу, которая сдерживает ад, чтобы не хлынул он в наш мир, как это уже было в 17 году 20 столетия.


- Что же мне теперь утверждать, что атавизмов нет? И человеческий эмбрион не похож на эмбрион рыбы? - обиделся Ананий Кастратович.
- Да всё это есть, но почему не предположить, что это Кто-то подстраивает эволюцию в нужное русло. Что это Кто-то покрывает слонов и носорогов длиной шерстью — при наступлении холодов и получаются мамонты.


И это, кстати, много легче предположить; чем предполагать, что сначала, сотни лет, слоны и носороги долго мёрзли, терпели холода: пока не появились — путём эволюционного отбора — шерстистые их братья! Согласитесь, что второй вариант — это бред сивой кобылы! Тогда, как для воспаления лёгких — у слонов — достаточно несколько часов холода.


И это, во-первых, много легче предположить, что это Кто-то сделал из гусениц бабочек, а не наоборот. А во-вторых, гордыня человеческая и нечеловеческая уйдёт, когда Кто-то есть более Высший и более умный чем ты. Если есть Тот, Кто даже лягушек сделал такими, что они могут замерзать и оттаивать в зависимости от времён года: чего людям вообще никогда не сделать.


А гордыня — это просто главный уничтожитель для всего сущего в мире и не только людей. И если Бога нет,
что внушает нам любая наука: то здесь для гордыни вообще тогда нет никаких сдерживающих факторов. И каждый из людей становится маньяком: полностью оправдывая себя во всех поступках. И ежели он ещё не стал кровавым маньяком — значит, скоро будет им. Ну, или ведьмаком — проклинающим всех — это те кто трусоват.


Если даже из тех, кто верует в Бога, тщеславие делает прелестников, что несть, мол, лучше меня пред Богом и шабаш! Все, мол, остальные — это одно гуано! Один я свят!


И вот, вездеход встаёт посередь тайги, где каждая деталь, вдруг! выясняет для себя, что она самая нужная и полезная вешчь в вездеходе; а все, мол, остальные детали — это одно лишь ничтожество под ногами и всяческая мерзость из под ногтей.


Естественно, что когда каждая деталь отказывается взаимодействовать с другими: и искра не выдаётся, бензопровод засоряется, гусеницы рвутся, подшипники разлетаются: настаивая на том, что они самые главные...
вездеход останавливается и просто ржавеет под дождями: уничтожаясь, разваливаясь — в конце-концов весь.


То есть, вместо того, чтобы радоваться жизни — всем вместе — мчаться по тайге и делать разнообразные, полезные вещи: те, кого кого захватывает гордыня, кого подтачивает прелесть, что: Несть, мол, меня лучше! - просто ржавеют под дождями и больше ничего. Живут т.е. в бесконечном сумасшедшем бреду.


Они просто уверены, что они лучше и вот, отказываются взаимодействовать с другими.


Вот собственно почему силы Света всегда сильнее и всегда будут побеждать: потому, что они всегда вместе и все детали взаимодействуют друг с другом; и нет того — кто лучше, или кто хуже. Нужны все! И больные, и слабые, и сумасшедшие, и не пойми что... Нужны все!


И очень больных вылечат, не вписывающихся в производительную силу вездехода: просто приютят в багажнике; и рано, или поздно — все, кстати, пригодятся. Вот почему вездеход у сил Света и у Бога едет, и естественно всегда побеждает. Там, где скромность, стыдливость, Любовь, взаимовыручка.


А вездеход у сил тьмы всегда проигрывает. Да потому, что каждый за себя. Он только личность, а остальные — мерзость. И вот, поэтому, даже порой и объединившись для какой-нибудь выгодной битвы. Но всё одно — проигрывают и больше ничего: потому, что гордыня подтачивает и даже никакой фанатизм не спасёт — там, где каждый только за себя.


Всё одно вездеход портится и всё снова начинает ржаветь, - там, где нет Любви, а одно лишь соперничество друг с другом — потому что гордыня.


Вездеход — это и есть всё человеческое общество, где абсолютно все профессии нужны и важны. И нет никого, кто лучше там, или хуже. Например, медики, там, лучше портных; а Российская армия лучше медиков; а есть ещё и полиция, которая себя самой нужной считает!


Нужны абсолютно все и даже в первую очередь бомжи (сумасшедшие люди), и инвалиды: они все — больные люди — это наше мерило: имеем ли мы право на существование? Не они, то есть, а мы: имеем ли мы право на существование?! Есть ли в нас Любовь? Готовы ли мы спасать других?! Можем ли мы спасать другого?


Потому что, если нет в нас Любви, если нет Любви в нашем обществе: то и существовать мы не можем. Потому что все остальные тогда: и медики, и военные, и полиция — они ни к чему тогда становятся — если нет Любви, если нет взаимопомощи, если нет спасения друг-друга.


Так фашистская Германия, начав свою эпопию с расстрела сумасшедших домов: мол, на хрена кормить
дураков? Добро токмо на дерьмо переводить. Ну, то есть, в логике умнейшим людям никак было не отказать!


Да и на фига, мол, вообще жить такому количеству народов в мире? Не пора ли вообще навести порядок: просто уничтожив неполноценных. Ну, неполноценные народы. И тогда, мол, на земле наступит благоденствие.


Так фашистская Германия, сразу же, встала на путь разрушения. И даже объединение всей Европы не помогло. Потому как каждый был только за свою шкуру. А вот, Советский союз, объединив все народы и 
встав на защиту всех народов в мире, встал на путь: созидания, спасения, возрождения. Да ещё, вдобавок, запретил гонения на Православную веру в СССР и открыл все оставшиеся храмы.


И вот, это всё сразу же и решило весь исход войны. Дело оставалось только за малым. Основа — это чью сторону ты выбираешь? Выбираешь ли ты сторону созидания?! И тогда всё остальное: просто приложится!
И всё у тебя будет!


Или ты выбираешь сторону разрушения: и тогда (уж не обессудь), и то что имел-то — с грехом пополам — и то всё развеется по ветру. И только беды и напасти будут преследовать тебя; и только горе и болезни будут изводить: и тебя, и всю твою округу.


Вот, что такое жить с Богом — в Любви и согласии; и вот, что такое: жить без Бога, без Любви и согласия. Иными словами сначала надо просто уверовать в Бога, осознать всю свою греховность, ужаснуться ей. А потом уже всё остальное, - как-то так говорил Бред Акулавич.


                23


Помолчали.
- И всё таки, есть ли какое-то спасение от вечных мук совести? - толмила своё госпожа Лесная.
О как же звёзды сверкали и сияли, и отражались в глазах наших прекрасных дам. Господин Шировой просто залюбовался преобразовавшимися женщинами. Но надо было отвечать:


- Первое, что надо осознать, мадам Лесная, после того, как уверовал в Бога, что: я сам, ни какой-то там дядя, а я сам виновен во всём, что мерзкого происходит в нашем мире. Ну, потому, что своей гордынею и злобой вызывал, без конца-без края, сюда в наш мир: сатану, бесов, демонов;


и смотрел уже, на наш мир, глазами сатаны: т.е. ненавидя весь этот мир до мельчайших самых подробностей. Проклиная всё, что есть в нашем мире: ты естественно распространял только ад везде и всюду: болезни, сумасшествие, инфекцию, драки, войны... естественно радуясь, когда с кем-то, что-то жуткое и страшное случалось.


Нет, ты конечно же ахал и охал, и хватаясь ладошкой за щёчку качал головкой; и даже искренно всё это делал! Даже искренно! Но отойдя на пару-тройку шагов от собеседника: тут же получал удовлетворение, тут же согревался адовым огонёчком: что, мол, эк всё-таки, этого гада, как хорошо припякло! Как хорошо разорвало!


То есть, первое, что надо осознать — повспоминав так слегонца свою жизнь — без дураков повспоминав!.. что не было в этом мире никого тебя грешнее; и именно ты виноват во всех бедах и во всех несчастьях.


И уже впоследствии, потом, понять: что виновных, просто, нет. И сам лично, ты ни в чём не виновен.


- Вот это мне очень интересно, - молвила Мара Балдаевна, - как всё ж таки договориться со своей совестью? Потому что, что нет меня грешней — эт-т-т-то как раз мне понятно.
- Если ты ходишь по грязной дороге: ты не сможешь не выпачкать ног. Если ты живёшь в сумасшедшем мире, или в сумасшедшем доме: ты не можешь быть не сумасшедшим.


Сумасшествие оно довольно таки заразно: и нет ни одного доктора работающего с психами, который бы сам не был сумасшедшим. Не зря же в дурдоме любимая шутка: «Кто первый в дурке одел белый халат — тот и доктор!»


Сумасшествие это болезнь. Может ли сам себя человек осуждать за болезнь?! Да ещё за те болезни — с которыми родился. Ведь это же, так только говорится: чиста, как слеза младенца! Невинен, как дитя! Дети, мол, не врут! Ну и т.д.


Ребёнок, как только он чуть-чуть начинает что-то соображать — в той же песочнице, как тут же он начинает: завидовать чужой машинке, злиться, что ему не дают эту машинку, отчаянно бить лопаткой по голове  того — у кого эта машинка: что, мол, сам играет, а ему не даёт эту машинку. Ну и т.д.


Всё абсолютно присутствует в маленьком существе! И зависть, и злоба, и гордыня! Если вовремя не пресекать эти прихоти, если своевременно не пресекать: зависть,
алчность, злобу — то всё это, будет выливаться в абсолютно сумасшедшие истерики посреди магазина, когда ребёнок катается по полу и исходит пеной в бешенстве чтой-то выпрашивая.


Ну, чего у ребёнка нет? Разве только блуда?! Хотя к писям, он имеет неподдельный и немалый интерес. Но блуд — это не самый страшный грех, какой присутствует в человеке.


А самый страшный — гордыня — в маленьком существе присутствует. Когда ребёночек не считается ни с чьими интересами — кроме своих и глубоко плевал он на мамины слёзы; да и вообще на всех окружающих.


Иными словами, только что-то человечек начинает соображать, как в нём уже присутствуют все смертные грехи. Как в нём уже присутствуют все болезни. Но возможно ли осуждать себя за врождённый сколиоз, за врождённый порок сердца, за гипертонию?


А тут болезни, которые не пощупать. Духовные болезни
- через которые ты, цыплёнок, общаешься с гениями зла!!! А, какого? Какого-с, господа? Маленький ребёнок и гении зла?


То есть, даже, когда ты узнаёшь (это если очень, в этом мире, повезёт) про 8 смертных грехов: что все эти грехи ведут в ад и что от них, с помощью Божией, надо бежать, как от чумы. Даже когда ты узнаёшь про всё про это: то даже тогда — рано, или поздно — ты, вдруг, понимаешь, что ни от какого греха тебе самостоятельно вообще не избавиться, а с помощью Божией, можно только облегчить воздействие на тебя гениев зла.


То есть, не дойдёт твой блуд, твоя мастурбация — до сумасшествия; не дойдёт твоя злоба — до сумасшествия, - когда ты уже убивать всех будешь; не дойдёт твоя гордыня до безумия: до осуждения всех и вся — до бесконечных проклятий, которые ты будешь всем рассылать.


Только вот от такого, уже абсолютного криминала, может Спасти Бог: и это, конечно же, очень даже не мало; очень даже не мало.


Но чтобы полностью излечиться от всех смертных грехов — этого ещё не удавалось никому. То есть, пред тем, как бесконечно себя осуждать, надо всё таки иметь представление о силе противника. О мощи противоборствующей. О тех неравных силах: цыплёнок и гении зла.


И даже при молитве Богу, цыплёнок может спастись только уже — от полного криминала... от какого-то кровавого месива... от того, чтоб не стать маньяком... от скамьи подсудимых, эшафота и т.д. (хотя этого, конечно же, не мало, конечно же не мало).


Не зря же святые говорили о бесконечной — здесь на земле — борьбе добра и зла: дьявола и Бога в человеке. Что одержимость дьяволом охватывает каждого человека с такой же периодичностью, как и простуда; и дай Бог, чтобы человек в эти времена молился Богу, дай Бог, чтобы молился Богу; иначе будет, как с одним юным и интеллигентным человеком.


О какой же чудесный, честный и восторженный, был этот скромный мальчик! Дедушка его был коммунист с 1943 г., а это раньше о многом говорило. Вступить в партию в середине войны, когда фашисты расстреливали в первую очередь: евреев и коммунистов.


Дедушка его был кристально честным человеком, практически всю жизнь проработав ревизором: ревизируя разные организации, где он, каким-то одному ему ведомым чудом находил всякое жульё. Ну и его, как кристально честного человека только и приглашали на ревизию: зная его неподкупность, не давая ему покоя даже на пенсии.


Естественно, видя перед собой этот живой пример кристальной честности, юный мальчик стремился ему подражать во всём: и когда речь заходила о том, что промолчать, или заклеймить какого-нибудь хулигана, - он всегда смело выходил вперёд и клеймил, и клеймил! И ничего не боялся!


К тому же молодой человек занимался творчеством: он был художник. Так, рисовал для себя, для своей души; не стремился, опять же, учиться на художника из-за своей, величайшей просто, скромности. Взяв как-то с собой дедушкину папку и бумагу, благо бумаги у дедушки было много, он пошёл во дворец пионеров, чтобы записаться в кружок юных художников — по настоянию старших.


Но представив себе, как он войдёт и что он там скажет!.. Да ещё со своей папкой и бумагой!.. Которой у него было не мало! (Ну, он привык рисовать - дак рисовать... так что пух и пёрья токмо летели!) Но представив себе, как он войдёт и что он там скажет, и как там — кто на него посмотрит — он сбежал оттуда, даже с середины лестницы: несколько метров не дойдя до кружка.


То есть, парень-то был до того скромнейший, что другого такого скромнулечку — ты поди-ка сыщи.


Но творческий огонёк, если уж он есть у человека, то он уже не лечится ничем; греющий такой душу камелёк, очаг такой, согревающий душу в зимней стуже.


И он естественно продолжал подпольно рисовать, чтобы никто об этом не слышал и не видел. Согревал, то есть, свою душу: живя в совершенно разнообразнейших художественных образах. Что, то есть, видел в художественных фильмах — то и рисовал; получалось что-то типа комиксов — то есть, картинок с продолжением.


Сев на какую-нибудь тему, на какого-нибудь конька, он долго потом не слезал с него: исписывая листов по сто, по двести — на очередную поразившую его тему. Ну, то   
есть, пока сто или двести рисунков не настругает — после очередного фильма — не успокоится.


В школе он только и думал о том, что мол, быстрей бы эти муки закончились, да прийти домой, да добраться со своей ручечкой и рученькой до чистых листов бумаги... (рисовал он только ручкой) и вот, уже окружающий мир, переставал для него существовать полностью.


Он жил, он чувствовал, как свои герои: которых он изображал на бумаге. Он полностью переселялся в те миры — изображаемые им: и шумел, как набегающая на брег морская волна, и смеялся, и хохотал, когда что-то происходило смешное... и злился, и серчал, когда
отважным морякам нужно было пробиться через кольцо
окруживших их пиратов; и горевал, когда кого-то убивали.


Конечно, рисунки его далеки были даже от более-менее приемлемых рисунков: ну, представьте себе рисовать только ручкой, только жирными и тонкими линиями: ни теней, ни полутеней, ни красок — вообще, то есть, ничего.


Но его самого это устраивало, ему этого хватало, чтобы выйти из трёхмерного пространства и уйти туда, куда не то что Макар телят не гонял, а вообще, то есть, в миры придуманные им самим: куда никто и никогда не зайдёт — кроме него — и не будет радоваться там встрече с абсолютно нереальными, ирреальными - его собственными персонажами.


Он никуда не ходил, не гулял, не играл: он всё свободное время только рисовал, рисовал, рисовал. И когда его вырывали, под разными предлогами, из его иллюзорного мира: в который он, в прямом смысле этого слова, переселялся... он соответственно и реагировал на это, как человек вырываемый из сладкого сна.


Трёхмерка, наш, так называемый, трёхмерный мир: был для него тюрьмой народов: иди туда, куда не хочешь; делай то, что не желаешь; доставай то, что не можешь. Мир абсолютной нереализованности.


И это после того, когда он был и королём пиратов, и полководцем двигавшим армию «лёгким манием руки»,
и руководителем экспедиций: в Арктику, в Антарктику, в джунгли! где везде и всегда — всё чего он хотел — удавалось!


Здесь же, в трёхмерке, элементарнейший поход за хлебом, мог обернуться чем угодно: он мог и потерять деньги, и его попросту могли ограбить местные, или залётные хулиганы; или уже с хлебом, просто избить — те же хулиганы — ни за здорово живёшь: например, за то, что денег у него не оказалось.


Ну, в таком вот, весёленьком городе он жил и в такое вот, весёленькое время.


Сказать, что его несколько напрягла — эта знакомая всем с детства трёхмерка — это ничего не сказать. О как же он не переносил этот трёхмерный мир со всеми его: неожиданностями, непредсказуемостями, сложностями. Мир, где всё и всегда оставалось нереализованным. Мир несбывшихся мечтаний. Мир несбывшихся надежд.


Да, конечно, человек невзирая на все беды, на все прорухи, на все непрухи, на все обломы, - куда-то идёт, куда-то стремится... но дальше-то что? Чего он достигает? Чего он добивается?


Ну, от силы дом построит, ну детей вырастит. Но это же ж, извините, любая ворона на ёлке делает и награды за это не просит; это ж любая пичуга этим занимается!


Все эти земные дела, он считал недостойными человека, которые любая животина и без человека осуществляет.


Единственным достойным занятием человека, он считал творчество и только творчество. Всё что было не творчество, было для него просто какая-то пошлость и ничего кроме пошлости.


Именно самому создавать миры, порождать разнообразнейшие миры: типа наивной живописи и воображать, что где-нибудь — может быть — в каких-нибудь неведомых измерениях, творчество его оживает и живёт самостоятельной жизнью: и только благодаря ему.


И это вдохновляло, и это окрыляло, и это звало его на новые творческие подвиги!..


А всё же остальное... учиться?.. ну, а зачем? Для чего? Чтобы стать полезным членом общества? Да тут и без него, этих членов, за печку не перекидать: осуществят любые подвиги и любые идеи, - не одни, так другие. Как там? Научную мысль не остановить! И ещё, как тогда модно было говорить, что: незаменимых людей нет.


Ну и для чего учиться и трудиться, и стремиться занять какую-то там должность: если и без тебя, там везде, всё осуществится! Если цельная оч-ч-ч-чередь стоит на любое место! Ну, на то, чтобы тебя заменить!


Или сделать тоже самое открытие: такая оч-ч-ч-чередь стоит, что даже во всём мире, любое открытие, научное изобретение, случается сразу же в нескольких местах нашей планеты - одновременно!


Ну и как-то, то есть, совсем даже его не привлекало, рвать свой анус: да так, чтобы летели пух и пёрья! лишь для того, чтобы перейти кому-то дорогу! Влезть на чьё-нибудь место, куда целит ни один десяток претендентов.


Занять чей-нибудь кабинет и ходить на работу с галстуком, как-то, то есть, совсем его не прельщало. Идти до того утоптанными и протоптанными тропами, что ажни аж тошно от этого всего становилось.


Вся эта мышиная возня, напоминала ему токмо животный мир, где бьются за самку, за право вожака в стае, за право предводителя — альфа-самца — в стаде! Чтобы покрыть всех самок! Не отстоишь своё право вожака: твоё место тут же займётся кем-нибудь другим.


Ну, пошлость же всё это... Ну, пошлость, - так мыслил он, - и неужели этого никто не видит? Куда-то там стремиться, кому-то подражать — в тех местах, где протёрты до дыр все места, где захожены и заплёваны все дороги.


Единственное, что казалось ему приемлемым и достойным звания — человек — это создание произведения искусства. Да так, чтобы на века: написать ли «Джоконду», «Сикстинскую мадонну» ли, «Утро в сосновом бору», что-нибудь такое, чего не было никогда, до тебя,  в творчестве и не могло просто быть: ну, потому, что ты ещё не родился.


И вот, ты родился и что-нибудь да создал, типа: «Мыслитель» - Родена, или «Девочка на шаре» - Пикассо. Вот только кому он завидовал и кому он подражал и считал людьми с большой буквы! Не зря родившимися на свет и коптившими это небо.


Правда он не лепил скульптуры и не рисовал красками, чтобы вклеиться, вписаться, втесаться, - в эту когорту. Всё-таки рисунки ручкой — это несколько, совсем даже, другое, что скорей всего напоминало какие-то контурные карты, абрис, которые надо раскрашивать и оживлять.


Но он не любил всю эту мазню с красками, шуршание карандаша по бумаге, вызывало у него аж озноб: он не переносил этот звук, как вилкой по тарелке, ну и т.д.


За шариковую ручку он хватался, как за соломинку и просто сразу же вываливался из тутошнего мира. А как там? Что будет дальше? Об этом он пытался даже не думать.


Хотя понятно, что и в школе, дела его шли из рук вон — плохо. И со сверстниками не находил он близкого общения, собеседника — хотя, вроде бы, в подростковом возрасте, молодёжь более раскрыта для диалога и не закомплексована, не законсервирована ни на чём.


Но всё-равно, все ходили в какие-то кружки по интересам, в какие-то секции. А он считал это пустой тратой времени: наращивание тех же самых мускулов, становиться быстрее, выше, сильнее, - это опять же всё напоминало животный мир — с его скотством — побеждает и размножается сильнейший.


Другие кружки он считал, тако ж, проторёнными кем-то дорогами и даже изо-кружок: рисование кувшина с тенями — лишением художника свободы и загнанием его в какие-то рамки.


Ну, а так, о чём ещё со сверстниками поговорить? «Хи-хи, ха-ха, у Светки Пономарёвой дрищ на лбу вылез! А у Стифоровой вся спина белая!» - ну это было. Всеобщее ржание юных жеребят — метивших в жеребцы: «Давай Скворцу на спину повесим: «Я дурак!»» - эт-т-т-того-то скока угодно.


                24


Был он влюблён в свою соседку по парте. Ну, он влюблялся, сразу же, в абсолютно любую соседку по парте. Только увидит белую кожу на шее, только узреет эти нескладные девичьи жесты, только воспримет эти движения лапочки; только заметит, как змеятся в улыбке её губы... только впитает её воду из карих глаз — лесных озёр, или из глаз — синих морей...


Я уж здесь не говорю про то, что: а уж как нанюхается от неё — девичьих ароматов... через день-другой: так уж и влюблён он поуши! То есть, он и без ароматов, после пяти минут общения, был уже влюблён - в любую девочку — по уши!.. Ну, что тут с ним делать? Ну, убить что ли его за это?


Ну, а как влюблён? Как влюблён? Как влюблён? Да так, что засматривался просто: на профиль ли её, на щёчку ли её — чуть пушистую, как персик — в солнечном луче; на руки ли: грациозные и нежные, как шеи лебединые... И вот, сидит рядом с ней и тает... сидит и тает...


Голос ли её услышит... как голос ангела небесного проникает в него... О чём она говорит? этого он не понимал... смысла т.е. не понимал никакого... а просто таял от её голоса и таял... млел и млел: в какой-то неземной неге... истоме... Онега в неге...


К доске ли она выйдет... О Б-б-б-б-боже, каждый жест — сие есть шедевр, каждое её неловкое движение — шедевр высочайшего искусства. Причём такой шедевр, с которым никакой другой шедевр искусства и близко-то не поставить... не сопоставить...


Глянет ли она... в глазах её лишь только утопиться и жить в них какой-нибудь русалкой навсегда... или кто там мужского рода? Водяным? Он млел и млел, таял и таял: весь какой-то исполненный истомы, как капля по стеклу... вдруг, замерла эта капля на стекле, дрожит на ветру, но даже и не думает никуда стекать: пребывая в своей неге — Онега в неге.


И вот, пребывая в этом томном состоянии, в этой сладчайшей истоме, он жил каким-то ручейком текшим от ледяной горы — весною звонкой... Тёк и журчал по камушкам... тёк и сверкал на солнце — солнечными зайчиками.


И когда его порою о чём-то спрашивали на уроках: ну, учителя конечно же. Он вообще, то есть, не понимал даже: о чём они?.. И зачем они? Он вообще даже подрывался, вроде бы, как-будто и бежать куда-то — от их вопроса. Но осознавая постепенно, что бежать некуда: стоял и пыхтел, стоял и пыхтел — ничего не понимая.


Потом слышал знакомое и выученное на зубок: «Садись, два» - и уже со спокойным сердцем садился за парту, что сейчас-то уж его оставят наконец в покое: по крайней мере до конца урока.


Садился и вновь погружался в свою нирвану. Хотя он и слова-то такого не знал. Погружался в своё витание в облаках, в которых он витал: в только ему ведомой корзине воздушного шара.


Дома он тоже думал о ней, вспоминал её запах, её жесты, её — лесные озёра — глаза... и вновь окунался в них и жил там вечным водяным.


Начинал рисовать ли... и вот, уже главного героя его рисунков, ждала на берегу — лишь только она, лишь только она... лишь только она... и он мечтал о ней, даже порой не в самых и скромных желаниях: поцелуях и прикосновениях...


которых он даже порою и желал, но понимал, что это всё до того недостижимо и непостижимо — как всё одно, что растаять ледникам Антарктиды, или ледникам Гималаев: то есть, недостижимо всё это — до такой вот степени...


но шибко-то от этого, уж так-то не страдал: понимая, что быку пасущемуся на травке никогда не поцеловать руки у принцессы; он разве что только напугать её может. И поэтому, он как-то успокаивался и продолжал своё спокойное существование быка щиплющего травку.


Такая вот, идиллия была. Такая вот, прекрасная прекрасность... Пастораль эдакая: с пастушками коовками; ну, бычок там, гдей-то на верёвке привязан... и синее небо, и облачка, и изумруднейшая, волшебная трава.


И только единственное, что не вписывалось в эту идиллию. В эту прекрасную прекрасность... Махонькой такой нюансик; маленький такой полутончик, мизерная такая Ахилесова пяточка... д и даже не пяточка, а маленький такой прыщик на пяточке, который только если когда и рассмотришь — то только в лупу.


Это было то, что если и слышали, в его семье, что-то о Боге — то только в уничижительной форме, только в форме насмешки: над самим богом ли, над служителями его попами, над старушками ли тёмными и неграмотными, которые — если в целях экзотики и забредёшь ты в какой-нибудь храм — то обязательно к тебе подбегут и злобно зашипят что-нибудь: ну там, что-то не то на тебе одето, или ведёшь себя как-то не так — не подобающе и т.д.


То есть, просто выйдешь из этого храма и заречёшься больше, хоть когда-нибудь, сюда заходить.


Дед его, как коммунист с 1943 года, не мог потерпеть в своём доме никакого мракобесия и поэтому — нет-нет — да оказывался в сумасшедшем доме: то стены, там, на него, на улице падают, то ещё чего.


Бабушка просто была дитя своей эпохи и естественно, вместе со всей своей эпохой, привыкла смеяться над всеми толстопузыми попами-мироедами: наживающихся на обдуренных крестьянах.


Эпоха была такая: научная, материалистическая, антирелигиозная, - объясняющая, для тупых, что оказывается: всё очень просто! Всё очень просто объясняется. Богатые, для подавления бедных, придумали всепрощающего бога — делов-то оказывается...


Всё, кроме атеизма, является утопией. И бабушка, нет-нет, да и смеялась над тем, что когда-то, в детстве, она пела в церковном хоре и молилась: «...иже еси на небеси...» - ну, это как юмор был такой в их семье.


Да и сам мечтательный и восторженный вьюноша был такой же — дитя эпохи, как и его мама преклоняющаяся Брежневу...


Ну, то есть, и в школе это бесконечно долбилось, что древние де, тёмные люди, безграмотные и ничего не знающие: не знавшие даже, что есть небесное ляктричество. Ну, то есть, гром грянет, а они уже и крестятся, и напирая на букву О — так и говорят: «Никола, - мол, - угодник — на колеснице едет». Ну, древний, тупой народ.


И только науки, только доктора! Выкапывая из земли свежие трупы: изучали, значится, организмы и впоследствии, значит, спасли миллионы людей от эпидемий, от инфекций, от заразы.


Не бог, то есть, их спас — людей то есть — а медики!!! Научный, мол, прогресс не остановить!!! Ну, чё, ну ладно, так дак так. Он особо-то и не спорил. А чё тут спорить? О чём?


И даже порой удивлялся, когда вновь и вновь — то на одном школьном предмете, то на другом — всё доказывалось, что везде, мол, эволюция! И всё идёт по восходящей — с вершиной эволюции — человеком. Что, мол, обезьяна нашла камень и решив, как-то, не выбрасывать более это полезное ор-р-р-р-рудие — встала на две ноги! Чтобы ходить на двух ногах!


А потом ещё и палку полезную нашла, ну и т.д.


Он даже и схему эту знал на зубок, как четвероногая обезьянка: распрямляется, распрямляется, распрямляется... и вот он — уже — венец природы: с камнем и с палкой. Ну, просто всё и ясно! Чё уж тут!


И когда в тысячный раз начинали про какие-то древние верования диких аборигенов Австралии. Что, мол, чем древней народ: тем он больше, значится, религиозен. Ну, это понятно и без вас!


Мол, на одном из островов Полинезии, американцы раздавали папуасам просроченную тушёнку во время второй мировой войны. И вот, даже, через сорок лет, после того случая, а может быть и больше... но в самые трудные, голодные годы, папуасы ходили по острову с чучелом американского самолёта, сделанного из прутьев, и вызывали с неба бога! Чтобы, мол, опять привёз им тушёнку! Ну, дикари, чё тут скажешь!?


А почему другие обезьянки перестали превращаться в людей, раз это единственный путь эволюции, к вершине — к человеку! об этом он, как-то не задумывался.


А да, иногда правда сетовал: а почему другие страны так держатся за эти все дикие пережитки прошлого — за свой там капитализм. Почему не вступают на путь прогресса — к коммунистическому будущему?


И вдруг, трах-бах, практически без перехода: он идёт по лесной дороге, осенью — в перчатках: в перчатке правой руки у него зажат камень, которым он ударит беззащитную женщину по голове и бессознательную утащит в близстоящие ёлки.


Дорога эта ведёт в одну из деревень, по которой нет-нет, да и проходила одинокая женщина. А ему только этого-т и надо было... ну, так это всё он досконально и продумал — до этого.


Когда он, много лет позже, вспоминал это: то всё время думал о причине. Т.е. а что побудило, вдруг, молодого человека — в самом что ни на есть — нежном возрасте — идти на лесную дорогу и искать на ней одинокую женщину, чтобы убить...


Ну, там, Джек Потрошитель, к примеру, очищал мир от скверны: убивая проституток. Кто-то другой, там, убивает детей, чтобы спасти их от предстоящей тяжёлой жизни. Третьи убивают женщин, как основное зло — на планете Земля: как демониц в юбках, как существ мешающих попасть в рай.


Четвёртые лишают жизни разнообразнейших грешников: представляя себя спасителем всей планеты -
эдакой дланью Господа. Карающей рукой небесного правосудия. Пятые убивают, чтобы жертва не рассказала другим о его половых извращениях. Шестые, чтобы жертвочка не опознала их после. Ну и т.д. и т.п.


У всех т.е. есть, какое-то обоснование! Какой-то мотив! Какая-то многотрудная и многосложная жизнь, какая-то продолжительная и ужасающая болезнь. Или какие-то, там, дамы — без конца и без края — доводящие его до самоубийства...


А тут, сразу же, без перехода — вот, только он сидит за партой и любуется, как солнце загорается в нежнейших и тончайших волосах любимой... как пылают и играют, всеми цветами радуги, нежнейшие волоски на её шейке — сзади... ну, зачёс вот, у неё такой был: всё на маковку,
на кичку, под заколку.


И тут же, без перехода, он идёт по лесной дороге, охваченный страстной жаждой: оглушить женщину камнем, который у него зажат в перчатке, оттащить её в ближайшие кусты и ёлочки. И вот, здесь главное! Стянуть с неё трусы, или скорей всего там будут панталоны и наконец посмотреть, что там у неё между ног.


На этом фантазии юного мальчика заканчивались.


А если, эта женщина, будет приходить в себя — то снова: бить и бить её по голове... пока вновь сознание не потеряет. И уж насмотреться вдоволь, что там у неё между ног. Что все они, там, так тщательно скрывают и прячут?


И вот, шёл он по этой лесной дороге и замирал от сладострастия: что вот, сейчас вот! Сейчас! Беззащитная женщина выйдет из-за поворота. И он, ужо, проявит здесь: чудеса свирепости и чудеса сумасшествия. В этом падении сердчишко его замирало и сладострастно летело в ад!..


Так вот, через многие лета, отчаявшись вообще найти хоть какую-то причину... хоть какой-то мотив этого ужаса... Из самого, то есть, нежнейшего возраста, из самого, то есть, скромнейшего мальчика — в самый, что ни на есть, нижайший ад. Он пришёл к выводу, что это полнейшее помрачение рассудка, чистейшее сумасшествие и шизофрения (раздвоение т.е. личности).


Ведь после неудачных попыток найти одинокую женщину: он приходил домой, прыгал козликом возле мамы и после вкуснейших бабушкиных пирожков, вновь садился за творчество и храбрый рыцарь его расшвыривал разнообразнейших подонков и спасал прекрасную даму сердца!


А на следующий день, он шёл в школу и вновь таял и таял умиляясь от любого жеста соседки по парте, от любого её взгляда и от звука её голоса.


Шизофрения, она и есть шизофрения, какая уж тут, на хрен, логика! Сумасшествие, оно поэтому так и называется: потому что алогично, потому что ни к селу-ни к городу, потому что дисгармония, диссонанс.


Много лет спустя, он уже был уверен, что даже те маньяки, кто находил какую-то логику в своих действиях. Именно с трудом, потея... но находил... потому как, ну, не было никакой логики: живя как у Христа за пазухой — в тепле и уюте: обрекать, толкать, сбрасывать себя в беспросветный ад.


Более того, он даже здесь не совсем понимал гениев зла. Ну, ладно там глупые цыплята, которых они дурят: там, как говорится, диагноз ясен. Но зная, то есть, наперёд, какой бы тёмной сущностью ты ни был: что тебе всего-то надо раскаяться пред Богом, пред своей совестью и поступить в больницу на излечение, где тебя излечат от психического заболевания под названием: кромсать себя опасной бритвой — думая, что кромсаешь других.


И всё, и дальше только живи и радуйся: бабочкам, плывущим по небу облакам и капелькам, где бы ты их не видел... Возвернись, то есть, ты на свою родную Родину.


Но нет, выбирают вечные муки, где все друг-друга не Любят, а ненавидят. Выбирать вообще не Любовь, а ненависть — это надо быть просто каким-то патологическим идиотом, каким бы гением зла ты ни был.


На что вообще надеются? Что когда-нибудь зло перевесит добро? Но это немыслимо: там, где каждый за себя - против тех, где каждый за всех. То есть, всегда проигрыш, временного союза — пред вечным союзом. А вечный союз, зло не может создать, просто по природе своей: зло самоуничтожается и это закон природы. Так за ради чего терпеть?


Терпеть муки — ради мук? Сумасшествие — ради сумасшествия?


Вот почему, много позже, этот молодой человек, считал гениев зла — патологическими идиотами. Там, где сумасшествие — ради сумасшествия — и больше ничего. И вечные муки, вместо вечной радости.


Хотя вернуться обратно в лоно Любви — вылечившись — как же оказывается просто.


А тогда, а тогда... много лет назад. А что тогда? Тогда он даже кайф ловил от своего сумасшествия, какой же он всё ж таки разнообразный: одновременно и преклоняется перед волшебной принцессой, где ему для величайшей радости и вдохновения достаточно было одного только дрожания её ресниц... или какое-то её выражение лица — пробежавшее по нему... промелькнувшее ли... движенья губ ли...


И на следующий же день, он ищет и рыщет по лесной дороге, как волц серый: какую-нибудь слабую и беззащитную женщину, чтобы наброситься на неё и загубить, и забить... и всё это для того, чтобы посмотреть, что там у неё в трусах.


То есть, кайф он ловил: здесь же, от себя же! Какой, мол, он умный! И самый хитрый! И всех обдуривший молодой человек! Шизофрения — это не шутка. Раздвоение личности — это не весенний ветерок.


Когда в суде, никакие матери и никогда не верят, что их любимейший сыночек, который прыгает перед ней козликом, пишет стихи и рисует, и нет более возвышенного человека на земле — чем их сыночек!


А им на это, что их возвышеннейший сыночек, в сообществе с другими под-д-д-д-донками, пинал и пинал садистически человека в лицо: пока не брызнули у потерпевшего мозги!


Чтобы её лапуля!? Чтобы её нежнейший и добрейший сыночек?!


Она как сейчас помнила, как он в первом, или втором классе, притащил домой какого-то завшивевшего котёнка и как он отмывал его!.. Но что ты этим бессердечным судьям - расскажешь, что ли про котёночка.


Нет, она пытается что-то сказать, что у него дома висит грамота, из пионерского лагеря, за активный сбор лекарственных трав, как он любил котёночка, как всегда ходил в магазин — когда бы она его не посылала... и бабушке всегда ходил в аптеку за таблетками. Что он возвышеннейший мальчик, пишущий стихи. На что судьи только усмехаются и в который раз настаивают: говорить только по делу и по существу.


А она про что? Неужели это не по существу, когда она толмит просто, что сыночек её не уголовный дегенерат, а тончайший и изысканнейший поэт: он даже в каком-то из стихов написал: «Твоих волос леса волшебные я вижу, в которых только заплутать и навсегда... прикосновеньем глаз я не обижу... и в вечности застыли чтоб года».


А ей ладят одно: свидетели, наблюдали, показывают... и вот, чирикают на своём птичьем языке. Она им про Любовь, что возвышенный ребёнок не может в остервенении разбивать пожилому человеку череп. А они чирикают: на основании свидетельских показаний, потерпевший, подозреваемый, обвиняемый, находящийся под следствием, подсудимый, прения сторон, ваша честь...


а она, значит, ни честь. А она значит не пойми что.


Так, все любящие преступника: не верят, не могут понять, не постигают, как это всё можно совместить: ангела и демона — в одном человеке. Ангела и демона в их любимом.


А шизофрения ничё так — совмещает. И когда маньяки ищут ответ на наивный вопрос следователя: почему же они убивали? То начинают там городить какую-то чушь
про чёрные чулки, или про серые колготки... кто что несёт и обязательно какую-нибудь пургу.


Когда надо говорить просто и ясно: шизофрения, одержимость бесами, одержимость демоном... и только потому, господин следователь, что не молился — усугубилось. А когда ещё и безбожная страна: ну, тогда, господа, и говорить-то не о чем. Просто всех нужно отправлять в психушку на лечение и больше ничего.


Вся вот эта: вменяемость, невменяемость, состояние аффекта, не состояние аффекта, - всё это такая чушь. В одних просто бесы вселяются периодически и это называется шизофрения. Как ты её угадаешь? Она никаким врачом не определяется.


В других бесы поселились более основательно и там уже постоянный, параноидальный бред. Это сумасшествие врачи ещё могут определить — через девятерых — десятого. Ну, то есть, там есть такой пунктик... дойдя до коего, больной начинает, тут же, бредить наяву.


Что я знаю совершенно только точно — это то, что в тюрьму не надо сажать никого. Сажать одного больного к другим — таким же больным — это только усугубление болезни.


Всех нужно только лечить, лечить нежно и с Любовью: не как карательная психиатрия, а как «Элениум» лечит абстинентный синдром (или белую горячку): усыпляет, успокаивает, вселяет надежду на спасение из ада.


Такая вот она — одержимость демоном: причём ни у какого-то там дяди-людоеда, или свирепого маньяка, который только и мечтает о том: кого убить и изнасиловать; нет, у каждого из нас одержимость дьяволом и случается она у каждого человека с такой же периодичностью, как и простуда.


Другое дело, как человек переживает это наваждение, этот морок: поддаётся он ему, или пытается оказать сопротивление. Человек, он ведь и слаб, и глуп, и наивен, мадам Лесная. И он поддаётся этому мороку, этому соблазну гениев зла, которые, надобно здесь сказать, очень даже умеют подать свою конфетку: с отравой, конфетку с мухоморами — в красивой такой, блестящей упаковке.


И вот, наивнейший молодой человек, или молодая дева — по неопытности своей, конечно же — поддаются искусу, поддаются наваждению... Тем более, надо здесь сказать, что демоны долго готовят почву для внедрения своих мыслей в человека и начинают они это делать во сне, когда человек себе не принадлежит.


То есть, дело-т своё, гении зла, знают на УРА! На пятёрку! Выбрать понаивней дурачка-простачка (более внушаемого); обработать его во сне: внедрить, то есть, свои адские семена в его душу — например, с такими темами: живём один раз, истина в вине, рубаи Омара Хаяма! Кто не курит и не пьёт — тот здоровеньким помрёт и т.д. и т.п.


И вот, когда наяву, в здравом уме, у простачка начинают эти семена прорастать — то он, как-то не очень-то им и удивляется. Встречает, то есть, их, как родных! И даже другим рекламирует! И впоследствии уже, вполне даже может стать алкоголиком — то есть, сумасшедшим человеком.


Или у вас, госпожа Лесная: забросили в вашу душу — во сне естественно — такие семена, что, мол, вот эту игру — под названием: наша доблестная и героическая Российская Армия — воспринимать: не как игру, не как условность, не как воображаемую действительность, а как нечто выдающееся, как Альфу и Омегу, как начало и конец, как что-то такое, без чего никому и прожить-то нельзя! Без чего рассыпется всё мироздание.


- Но согласитесь, что доля правды в этом есть, - это была госпожа Шмаль.
- Доля правды безусловно есть. Именно доля. Но когда, ради этой правды, запросто можно становится: расстрелять человека, избить его до полусмерти, искалечить — то это уже не правда — это уже молох.


Потому что не раб: молоха, бесов и демонов — он всегда понимает — всю, вот эту, условность; всю эту воображаемую действительность. Что в первую очередь мы люди: каждого кто-то Любит, каждого дома ждут, каждый жить хочет — не меньше меня самого; а потом уже мы солдаты.


То есть, да, дисциплина нужна, но не до садизма; приказы надо выполнять, но не до такой степени, где жизнь человека становится копейкой, а то и вообще ничем; да Родину надо защищать, но не путём любых жертв, не любой ценой — за которой мы не постоим.


Всегда и везде — здесь вот, на земле — нужно искать золотую середину.


И поэтому, госпожа Лесная, совесть-совестью, но учитывая все, вот эти, факторы — существенные обстоятельства сумасшедшего дома — в котором все мы находимся — пока живём на планете Земля; учитывая, что карательной психиатрией, в нашем дурдоме, занимались гении зла — с сонмищем бесов на каждого человека; учитывая неопытность цыплят, их глупость и наивность — ну, нужно как-то резонить её.


Урезонивать, так сказать, когда она уж чересчур, там, берётся за дело.


У меня, кстати, в связи с этим, имеются некоторые подозрения, что совесть, она конечно же от Бога, но нет-нет, да флаг совести подхватывает нечистая сила. Эдакая лжесовесть, которая не лечит, а просто изничтожает человека — внушая ему, без конца и края, какое же он ничтожество.


                25


А вам, господин биолог, Ананий Кастратович — вернувшись немножечко назад нашего разговора, на вашу реплику, что: «Совесть — это сложное, социальное поведение выработанное миллионолетиями,
чтобы там, не перебили друг-друга окончательно».


Хочу ответить на эту вашу удивительнейшую теорию, что если бы совесть касалась только человеческих взаимоотношений — то может быть... и то с большой натяжкой и можно было бы всё это предположить... если бы совесть не долбала человека: через тридцать, через сорок лет, после каких-либо негативных событий;


но когда и людей-то тех в живых нет, когда и страны такой нет и живём мы в другом мире — на 180 градусов
отличающимся — от того, что был... Но совесть приходит и приходит, и казнит за те мерзости, которые ты совершал против слабых.


- Ну, это, как раз, всё просто объясняется! - господин Ахибулло был жизнерадостным безбожником, - чтобы и впредь не совершал антиобщественных поступков против однородственных существ. Это, как раз, всё очень просто объясняется!


- Да нет, это, как раз, совсем не просто объясняется. Тем более, когда совесть начинает казнить за существ: совсем, то есть, нам неоднородных. За других существ: 
за кошек, за собак — т.е. за всех тех, кому мы причинили, какое-либо зло.


Совесть казнит за любой негатив.


Совесть казнит за любой негатив животным, растениям ли — например, за рубку деревьев — ради наживы; за уничтожение соснового бора, чтобы, там, прибарахлиться и т.д. Чем вы объясните муки совести — за ранее избитое животное?


- Ну, мало ли, - завилял господин биолог, - чтобы потом не переключился на людей.
- Основной закон вашей биологии — это: побеждает сильнейший и слабейший должен быть съеден. И не надо тут вилять. Сильный жрёт слабого — да и всё тут. Свой вид, не свой вид. Слабый должен быть съеден. Даже дети своего вида должны быть уничтожены, чтобы совокупиться с самкой.


Вы этак договоритесь, что и тигра будет мучить совесть за съеденную антилопу. Тигр создан для того, чтобы быть санитаром леса и значит, убивать слабых и больных: не давая заразе распространяться.


А вот у человека совесть и он не может совершать никакой негатив, против кого бы он ни был направлен. Но человек создан по образу и подобию Божию — и тогда всё становится на свои места. Тогда всё объясняется.


Почему лев, или медведь, уничтожает  детей своего вида, чтобы размножиться, а вот человеку нельзя. А вот человеку, даже близко нельзя ничего подобного: иначе мальчики кровавые в глазах сведут с ума. Потому что у человека совесть и ничего негативного ему даже близко нельзя нести в этот мир.


И плохо если ещё кто-то этого не понял. Наша совесть -
 это и есть доказательство Бога. Наш стыд — это и есть доказательство Бога.


А как вы относитесь к доказательствам сатаны? Неужели же вы скажете, что и дьявола нет?
- Ну, это мракобесие — то, что вы сейчас говорите, - господин биолог, Ананий Кастратович был безапелляционен. - Существует наука, научные знания и только они могут спасти.


- А вы знаете, что самая главная задача у сатаны — это доказать, что его нет. Самое главное — это замутить воду. Д и в мутной-то водичке и ловить таких простачков, как вы.


Почему, например, неверующий человек, не ищущий у Бога Спасения человек — стопроцентно становится сумасшедшим. Что здесь такого-то? Ну, не верует и не верует человек! Как говорится: свобода воли. А его, ты только посмотри, как заколбасивает, как разбирает на запчасти. То есть, вот такая жизнь была в СССР! Подымают так большой палец кверху! Вот такая! Всё было! Все были счастливы! И на Марсе, почти что, яблони цвели!.. Правда шизофрения...


А так... Вот такая жизнь была в безбожной стране! И большой палец кверьху! Вот такая! Шизофрения,  токмо, жизни никак не давала.
- Ну, здесь-то вы врёте, - Ананий Кастратович прям вышел из себя; прям превзошёл он себя! Здесь! - Существуют миллионы интеллигентнейших людей, которые во всё это мракобесие, во всю эту ахинею — даже близко не верят! И живут всю жизнь прекрасными людьми!


- А вы думаете, что шизофрения — раздвоение личности — это только у пьяных людей была? Приняв там бутылочку-другую в СССР — только у пьяных людей раздвоение личности наступало? Я собственно о ком сейчас рассказывал? Когда рассказывал о молодом интеллигентном вьюноше.


Дело в том, что две тысячи лет назад, было сказано слово: гордыня, тщеславие, - как начало болезни; и живите хоть сколько ещё тысячелетий, но куда же вы денетесь от гордыни?


Я, мол, умнее всех и баста! Я, мол, лучше других и шабаш! Вот вы наверняка уверены, что черти, бесы, дьявол, сатана — это всё какая-то экзотика; чуть ли не средневековый эксклюзив! когда ведьмочек тащили на костёр.


А ведь каждый человек беседует с дьяволом - каждый день; и с его бесенятами - каждую минуту.


Вот все вот, эти беседы с самим собой, когда человек думает, что он беседует сам с собой: «Посмотри, - мол, - вокруг: одна пьянь, рвань и дрянь тебя окружает; одни только дебилы психически недоразвитые: от родителей алкоголиков. И вся ведь страна Россия такая. Страна вымирающая от алкоголизма.


И ясно же, и без всяких споров совсем, зачем вообще спорить об вещах-то очевидных? Что ты являешься и даже не несколько, а много лучше — нежели все вот, эти, деградирующие от алкоголя. А таких дегенератов целая страна», - думает так «сам с собой» - в который раз столкнувшись с быдлом — интеллигентный человек 
возвращаясь домой.


И он думает, что это он сам думает. А на самом-то деле,
это и есть милейшая беседа с дьяволом, который не на древних фресках в Ватикане... не на картинах средневековых напуганных художников; а присутствует лично в твоей голове; вернее в голове интеллигентнейшего человека.


И, то есть, первая задача сатаны — это доказать, что его нет, что всё, мол, бездоказательно — замутить, то есть, водичку. Вторая его задача: внушить человеку, что он интеллигентный! Что он лучше других! два!!!


И как естественное, просто, следствие из всего из этого, что тебе, значит, несколько больше позволено — ну, чем
всякому т.е., там, быдлу — непросыхающему. Например, судить-рядить — о них обо всех — кто хороший, кто плохой. Судить, то есть, обо всех.


Естественно, что плохих, значит, надо осуждать: раз они жизни никому не дают! Не только, значит, своей семье, но и всем окружающим! Всему окружающему пространству никакой, то есть, жизни от них нет!


И вот, хорошо бы, всё это быдло, куда-то бы свозить; свозить так всех в какое-нибудь определённое место и там, чтоб они все трудились на благо т.е. всего прогрессивного человечества!


Не правда ли, несколько знакомые мысли?! А ведь это и есть наша каждодневная беседа с дьяволом, где дьявол перетаскивает нас — интеллигентных людей — на свою сторону. И вот, мы уже осуждаем незнамо сколько народу сразу; и желаем им сгинуть с наших глаз куда-нибудь подальше, где Макар телят не гонял.


И знать даже, ваш интеллигентный человек, не хочет, что это вообще-то самый тяжкий грех — осуждение.


А известно ли вам, что все желания наших интеллигентных людей и семей — претворяются в жизнь? Пьющих людей действительно вывозят и не только из Москвы, а отовсюду и совсем не на лечение. И сначала их вывозят по разным там диким посёлкам и деревням: забирая, естественно, их квартиру.


А потом уже, в этих глухих посёлках и деревнях, они насовсем уже бесследно исчезают. Чудо, если их находят мертвыми где-нибудь. Этим занимаются местные бандиты и скорей всего убивают их на городских свалках, могилы их — горы мусора над ними. Так-то вот, господин Ахибулло!


Но все, вроде бы, интеллигентные люди! Ну, раз никого на улице не режут, ни к кому в пьяном виде не пристают, никому не досаждают в своём отравленном состоянии.


Когда человек даже близко не знает, что осуждение кого-либо — это самый страшный грех. Когда ты возвышаешься над всем окружающим пространством. Возвышаешься над всем быдлом. Становишься осуждая — лучше другого человека.


Когда ты даже близко не знаешь, что это самый тяжкий смертный грех — то каким бы ты ни был умнейшим и интеллигентнейшим — это тебе не поможет. Потому, что даже допустив, в сладкой тайне, даже для себя самого, что ты лучше кого-то: то ты сразу же оправдываешь некоторые свои слабости и грехи.


Ну, подумаешь, мол: грешочки, грешоньки, грешуньки, - когда ты лучше других — ведёт научную дискуссию сатана. Подумаешь, одного, там, мысленно проклял, второго, третьего... когда ты лучше их в несколько раз: лучше начальника самодура, лучше хама на остановке — который орал матом на всю округу; лучше идиотки продавщицы, которая продала тебе просрочку и т.д., и т.п. до бесконечности.


- А вы предлагаете их в попу целовать? Всех этих хамов, алкоголиков и убивающих меня продавцов — ради наживы! - Ананий Кастратович был весь просто из себя.


- Я вам объясняю, как начинается шизофрения. И какой бы вы ни были интеллигентный — она у вас начнётся — если вы не будете молиться и следить за собой: целый день следить, каждую минуту, чтобы никого не осуждать: в этом больном мире, где все твои братья и сёстры являются больными людьми.


Тут незнамо какая духовная работа должна происходить
у человека каждый день, чтобы с помощью Божией, с помощью молитвы никого не осуждать, а всех только Любить и посылать всем только Любовь!


А вы мне говорите: интеллигентный человек, ходит, мол, в оперу и балет, и любит Баха, и Чайковского! И это, конечно же, прекрасно... но главное — это Любить всех окружающих тебя людей и не осуждать никого. Что, кстати, очень и очень даже — не так-то просто. И без помощи Божией, совершенно даже немыслимо и невозможно.


Любить людей психически больных — это требует некоторой отстранённости от ситуации. Здесь надо быть над ситуацией.


Но лечат же психически больных людей в сумасшедших домах и любят их: делая большую скидку на то, что они больные. Как-то с пониманием к ним относятся и нянечки, и медсёстры, и врачи. И любят их, и лечат. То есть, ну, возможно же это — даже в нашем больном мире.


И вот, как-то по этой стезе, нам всем, надо продвигаться: понимая, что весь наш земной мир — это просто большой сумасшедший дом, где надо Любить и жалеть всех пациентов. А иначе в вас будет вселяться тот — в кого вы не верите.


И чем больше вы будете допускать в беседе, в бесконечной беседе с дьяволом, что вы лучше других: тем более сумасшедшим человеком вы будете становиться.


Привести вам пример шизофрении интеллигентного человека? О-о-о-о-о, это к примеру, интеллигентнейшая учительница, которая и умница, и очень даже артистична на уроке: при чтении любого литературного произведения; и эксцентрична, и экстравагантна, и экзальтированна! Три Э!


И она обожает отличниц, и отличников, любит хорошистов, не очень троечников, которых надо, как ослов тянуть в гору: клещами вытягивать из них каждое слово. Там:
- «Я помню чудное...»
- Что? Что чудное я помню? Мгно..
- Я помню чудное...
- Я помню чудное... Что? Мгно-ве...
- Селенье?..
- Я говорю: мгно-вен...
- Поселенье! - выдыхает наконец явно довольный собой троечник.


- И что у нас по-лу-чается? - вопрошает экстравагантная учительница.
- «Я помню чудное поселенье!»
- Браво!
- Нет-нет... «Я помню чудное паренье!»
- Может быть испаренье?
Класс ржёт в покатуху.


И, то есть, совершенно не переносит двоечников, из которых и слова-то клещами не вытянешь. И которые тянут весь класс в топь. Хулиганы, моральные уроды и дегенераты, которые ещё позволяют себе — со своей одной, прямой извилиной — над ней ещё измываться. Заявляя на весь класс:
- Я тебе засажу... - и после звенящей паузы, - всю аллею
цветами!


Или:
- Варвара Варваровна, я вас люблю... люгушками кормить!
Или:
- Варвара Еремеевна (зная прекрасно, что она Варвара Варфоломеевна), я вас лю... бой доской огрею.


И когда она справедливо говорит:
- Капустин, выйди из класса.
Даже не собирается никуда выходить.
- Все ждём, когда Капустин выйдет из класса.
- А мне и здесь хорошо! - заявляет тот и даже не собирается двигаться с места.
- Тогда я иду за директором и уже с ним сюда приду.
- Это ваше право.
То есть, вот такие персоныши.


О как же она ненавидела этих персонышей. О как же она проклинала их, - естественно когда шла к директору докладывать об очередном срыве урока. Естественно проклиная мысленно, чуть только открывая рот, шепча... чтобы не дай бог, кто-нибудь не увидел и не услышал, и не подумал, что она не экзальтированная, эксцентричная, экстравагантная - т.е. три Э, - а обычная ведьма из коммунальной квартиры, где дверь в туалет находится почему-то на кухне (как в культурной столице нашей Родины) и вот даже не знаешь, что более оглушает нежное ухо: испражнения, или поглощения — то бишь чавканье.


Дело в том, что досаждали ей не только двоечники, но и некоторые из троечников были остры на язык. Измывались т.е. над ней и издевались в прямом смысле
этого слова. А шизофрения, с годами, имеет обыкновение усугубляться.


То есть, сначала осуждение, с годами, перерастает в шизофрению (раздвоение личности), а потом уже усугубляется.


- С чего вы вообще взяли, Варвара Варфоломеевна, что изучение каких-либо литературных героев, причём каждый из них со своими тараканами в голове, пригодится в нашей дальнейшей жизни? - вопрошает её
троечник. - Зачем нам нужно изучение их тараканов?


- Учиться вдумчиво читать — очень даже немаловажно.
Не просто пробегать по строчкам глазами — анализировать, - быстро отвечает она.
- Но с чего вы взяли, что нам нужны, или пригодятся в жизни: анализы их тараканов? Балконский, там, Наташа Ростова — кому они нужны?


- Ну, знаешь ли, Балконский — герой Отечественной войны, Наташа отдала свои повозки, под всякое добро, для раненных — это вообще-то подвиг! Ты бы смог нечто подобное совершить?
- Балконский это человеконенавистник, который жену-то свою и ту не смог полюбить; для него, во Вселенной, только он сам мог существовать. Тщеславный малый — мечтающий только о славе. Наташа вообще — слаба на передок. Кому там подражать?


- Наташе Ростовой! - лепит, как всегда Капустин, - отдайся в порыве страсти!


- А ты бы смог стоять под бесконечным обстрелом в резервном полку, как Балконский? Смог бы другим внушать уверенность и спокойствие, когда кругом одна лишь смерть?
- Да зачем мне вообще подражать этим первобытным людям? Сейчас и войны-то такой, даже близко не будет. Просто кнопки нажмут и всем конец.
- Всегда, в любое время, есть место подвигу, - резонит она его. - Есть МЧС. Службы спасения, да и армия никуда не делась!


- Да плевал я на это всё! Я на «Тик-токе» стану миллионером: одевая юбки и дырявые трусы. А на все ваши морали, работы и службы — я просто плевал!
- Ты что дегенерат, Сидоров?
- Это вы сказали! А я считаю вас дегенератами. И вас лично: работаете тут за три копейки с дебилами — анус рвёте! А я вообще не буду работать и буду у всех мочалок в почёте! Имея миллионы в «Тик-токе»!


- Браво, Сидоров! - орёт Капустин.
- Это деградация, Сидоров, - упирается она.


- Деградация искать в нищих людях, какие-то высокие идеалы! Или искать у первобытных, какие-то высокие порывы! Я клал на все их высокие порывы - с прибором!
- Браво, Сидоров! - заливается Капустин, - бис, бис!


- Прав только тот, у кого больше всего денег, а все остальные это шакалы у него под ногами: только и ждут, когда что-нибудь упадёт с его стола! Как вы тут: работаете за три копейки! Нервы треплете себе и людям! Зачем? Для чего? Чтобы вам подачку кинули — три копейки?!
- Это полная деградация, Сидоров!


- Зато это правда жизни! А не то фуфло, которое вы тут преподаёте!
- Бис! Бис! - надрывается Капустин.


- Сидоров, выйди из класса.
- И не подумаю. Что это я буду, за правду жизни, выходить!
- Тебе не стыдно, Сидоров? Оскорблять учителя. Считать всех людей — такими же дегенератами, как ты сам.
- Сама ты дегенерат! - орёт Сидоров.


- У него, где был стыд — там половой орган вырос! - вторит Капустин.
- Капустин, выйди из класса!
- И не подумаю.


Тогда она выходит из класса и идёт к директору — к дюжему их мужчине. Идёт и проклинает их обоих, и чем дальше — тем больше.


И уже дома — это её не оставляет. Она кушает, моет посуду: автоматически... а потом ложится на диван и проклинает, проклинает и проклинает: и Сидорова, и Капустина — вспоминая каждое слово, смакуя каждое слово... каждое выражение, реакцию класса — без конца и края... бередя свои нарывающие раны.


И вот, когда Капустин, оставшись на второй год, летом тонет в реке. А Сидоров нанюхавшись из целлофанового пакета, какой-то смеси: клея и ещё чего-то (биохимическая экспертиза так и не распознала это вещество) навсегда становится дураком. То есть, просто безвозвратно: истекает слюнями, ходит под себя и ни слова сказать не может...


то, это всё, как-то очень и очень, её согревает. Очень и очень даже её радует. Радует до такой степени, что она даже песни поёт. А так ничего, интеллигентная женщина, как вы говорите: никого не режет на улице, не убивает, пьяной не ходит.


Это и есть доказательство сатаны, что любой человек, не молящийся Богу: начинает осуждать других людей. И всё это, в конце-концов, приводит к проклятьям, а сам человек не молящийся: становится ведьмой, или ведьмаком: всё больше и больше погружаясь в пучину шизофрении.


Для того, чтобы уничтожать других людей — физически и духовно — совсем даже не обязательно выполнять какие-то особые сатанинские ритуалы. Здесь хватит и того, чтобы просто, достаточно долго думать об этом человеке, с ненавистью.


И вот, верь ты в сатану, или не верь, но людей вокруг себя, ты уничтожать будешь и физически, и духовно: люди вокруг тебя будут спиваться, сходить с ума, попадать под машины.


Естественно, что рано, или поздно, черти придут и за тобой. За оплатой, как говорится, за расплатой. Болезнь ведьмака будет одновременно: дикая, жуткая и страшная. И никакие врачи уже не помогут. Ну, как вам доказательства сатаны, господин Ахибулло?


                26


- Как-будто церковные люди, как-будто верующие не проклинают людей — буркнул Ананий Кастратович. Те же священники в гневе своём праведном!
- Это так, но верующие, хотя бы знают, куда бежать спасаться. Где враг. Где Спаситель. Что гордыня и самолюбование — так называемая прелесть — это самые страшные грехи: потому, что они оправдывают в человеке все остальные — низменные страсти.


А под неверующих ведётся бесконечный подкоп — тихой сапою, - чтобы, в конце-концов, взорвать их мозг шизофренией и чтобы они уже даже и не скрывали ни от кого, что они ведьмы и ведьмаки. Вот вам доказательство сатаны — в каждом из нас. Или нет скажете?


- Да мало ли из-за чего люди тонут, или зачинают нюхать клей. Мало ли разнообразнейших уродов на свете и просто сумасшедших, - упорствовал Ананий Кастратович.
- А дак вы ещё и мало знаете. Ну, тогда сначала поизучайте, что такое: сглаз, порча, наговор, проклятие, - а потом уже приходите — продолжим разговор.


Когда целые деревни вымирают от проклятий — проклиная друг-друга. Подбрасывая друг-другу: землю с кладбища, грязные трусы, иголки: под крыльцо, под двери, под матрац.


Весь отечественный алкоголизм идёт из-за этих проклятий — и вымирают целые деревни от всего от этого. В городе просто это не так заметно. Народу шибко много. А так, в городе творится тоже самое. А пока этот вопрос не изучите: нам с вами и разговаривать-то не о чём.


Слишком вы мало знаете для этого разговора. Когда б всего этого не было — то и слов бы таких в русском языке не было — например: «Пьёт, как проклятый». Но раз эти слова есть: то присутствуют и явления — за которыми это существует.


На явления, которые не существуют — отвечают другие слова русского языка, например: бред, мираж, морок, фантасмагория, враньё...


Здесь, как-то, вдруг, стало всё: скукоживаться, сжиматься, рассеиваться. Кто-то настырно тряс Бусинку за плечо, а он даже и не думал просыпаться.
- Молодой человек, молодой человек, - он глянул, пред ним стоит проводница скоростного электропоезда «Ласточка» и настойчиво будит его.


- О господи, - лепечет она, - слава богу живой. А то я уж думала... Москва уже, молодой человек. Москва.


Кое как выйдя из виртуала в реал, он вышел шатаясь на платформу Ленинградского вокзала.
- О господи... - твердил и он, как проводница, - о господи...


Опять в реале — это было тошнотворно. Вновь надо было искать туалет: от переполненного мочевого пузыря, вновь надо было искать куда плюнуть — потому как плевать под себя, как-то было не комильфо, а слюна скопилась такая во рту, как при пародонтозе — эдакие тягучие миазмы... Ну и прочие мерзости.


Он вспомнил здесь рассказы людей, которые побывали на том свете, на другом свете: ну, во время клинической смерти, где они встречались и беседовали со своими ранее умершими родственниками; где они в трёхмерном мире видели то, что просто не могли видеть — так, как были мертвы...


А они именно видели всех врачей и запомнили: кто, что говорил и о чём с кем-то, там, говорила родная сестра: сидящая на первом этаже этого здания — в приёмной...


И вот, когда им, на том свете, ангел светящийся сказал, что им ещё рано уходить из этого мира, и их несло обратно в это физическое, земное тело: наполненное болезнями и страданиями, заполненное смердящими отходами, исходящими от них миазмами и прочими ядами, как на любом химическом заводе...


то они видя в какую клоаку их несёт, в какую выгрябную яму их вновь кунают — аж орали:
- Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-ет! Ни-ха-чу-у-у-у-у!
И вновь врезались во все эти миазмы...


Вот точно такие же ощущения были всегда у Бусика возвращающегося из виртуала.


Мамочка, которую он, как всегда, встретил, как-то придирчиво, всё время, вглядывалась в него.
- Ты как, сыночек?!
- Хорошо всё.
- Да что ж хорошего? На тебе лица нет.
- Нормально, мам, - тянул он.
- Мороженку будешь?
Он кивнул.


Когда они выбирали мороженное — свет там был более яркий — она, вдруг, схватила его руку:
- Боже, что это?!
Он глянул на свою кисть и вместо гладкой и тургенькой, 
молодецкой кожи: увидел дряблую, морщинистую кожу старца, которую он раньше видел только у своей бабушки.


Он хмыкнул и мотнул головой: «Однако эти заселения во всех людей сразу — довольно таки дорого обходятся» - такие мысли посетили его.
- Это всё твои игры, - кивала головой мамочка, - у тебя на голове, клок седых волос...


Он взял эскимо и попытался поскорее скрыться.


- Я сейчас куплю тебе крем для рук.
Он не сопротивлялся.


Вновь попав в туалет, он внимательно осмотрел голову. Клок седых волос был действительно внушительный.
«Надо будет закрасить что ли...» - так мыслил он. Глаза его как-то шибко ввалились и вокруг них были натуральные чёрные круги, как у Верочки Холодной — чьи фильмы он не так давно просматривал.


«Однако виртуал конкретно жизнь забирает. Или это та ведьмочка, что отправила меня служить в СА — в советскую армию — то есть в ад; отглодала от меня молоденькие года».


В электричке матушка смазала его руки питательным кремом. Рука тут же, сама-собой, не принадлежа ему: потянулась к андроиду — к трубе. Мама схватила его за руку:
- Подожди. Я понимаю, что это твой наркотик, твоя зависимость. Но поговори со мной.
- Да, конечно, - он был спокоен.


- Как жил ты всё это время?
- Ну, как жил, как жил... Нормально всё, мама.
- Да я вижу, как нормально. Ты что, всё больше переселяешься в трубу?
- Мы здесь, собственно, для чего живём? - спросил он так её прямо.
- Живём?.. Для того, чтобы жить.


- Ну, не совсем так. Должна же быть какая-то цель у людей. Какой-то смысл. Мы же, всё ж таки, не улитки, там: ни лягушки, ни устрицы. Мы живём, чтобы уверовать в Господа и через это Спастись. Дак вот, я уверовал.
- Господи, это что-то новое. И я бы даже сказала, что-то совсем новое в твоей жизни.


- Да мама, да. И сейчас, у нас с тобой, всё будет по другому. Всё по другому. Мы с тобой обязательно будем кого-нибудь Спасать, чтобы быть ближе к Богу. Потому, что Он же всех Спасает. Будем с тобой молиться.


Я пойду на работу. Ну, нужны же, те же, грузчики на нашем заводе. Помнишь, мы как-то с тобой об этом говорили?


И обязательно будем кого-нибудь спасать. Будем кого-нибудь спасать, чтобы быть ближе к Богу.


Мама пребывая просто в эйфории, минут пять, наверное, смотрела сквозь слёзы в окно. А когда повернулась к сыночку, то его уже здесь не было: он был в трубе.
               

                Осень — 2021г. - Весна — 2022г.