Тамбовцева Юлия. Мне было только семь...

Тамбовцева Юлия Александровна
Рук. – Динькевич Татьяна Николаевна
Амурская область

Мне было только семь…

Июнь 1941 года…Небольшая квартира на окраине Ленинграда. Солнечные зайчики скользят по столу, накрытом тканой скатертью, прыгают по этажерке с книгами, прячутся в абажуре.
Моя старшая сестра Оленька, которой в мае исполнилось семнадцать лет, режет ароматный хлеб, аккуратно кладет его в корзинку. Веснушки, рассыпанные по всему лицу, светятся в лучах утреннего солнца. Мама помешивает кашу с такой любовью, что даже манные комочки растворяются от ее теплого взгляда. Густые темные волосы спрятаны под платок красного цвета. Губы слегка шевелятся, и я понимаю, что она напевает свою любимую песню «Синий платочек» Изабеллы Юрьевой. Отец, закинув ногу на ногу, вслух читает свежую газету «Правда»: «Летом в Ленинграде будет гастролировать Краснознаменный ансамбль красноармейской песни и пляски СССР». В моих глазах загорелся интерес. Но тут раздается команда: «Все за стол!»...
Беззаботное детство, любовь родных, мирное небо… Тогда трудно было представить, что совсем скоро мой мир разорвется на до и после, что из беззаботного ребенка я превращусь в сурового, не по- детски познавшего боль и страх человека.
Война... 23 июня 1941 года отец ушел на фронт. Иногда от него приходили фронтовые письма-треугольники из обычных тетрадных листков. Для нас это была большая радость. Но вскоре эта связь прервалась: писем больше не было. Мать работала на Обуховском заводе, на который принимали подростков и женщин. Производили артиллерийские боеприпасы,  работа шла днем и ночью. Нам с сестрой приходилось выживать самим. А мне только 6 лет.
Зима 1941 года была особенно суровой. Я проснулся рано утром от холода, посмотрел на замерзшее окно: на фоне бумажных крестовкрасовался ледяной лис в завитках инея. Мне захотелось его согреть. Подышал на стекло и протер его уголком одеяла – стал виден темный переулок, освещенный одним мигающим фонарем. Уже привычнаякартина: обледенелый трамвай, остановившийся на перекрестке, мешки с песком, которые защищали витрины магазинов.
Я услышал, как со скрипом открылась входная дверь. Это мама вернулась с работы.  Ее ресницы покрыты инеем, лицо бледное, усталое. Из холщовой сумки она бережно достала три кусочка хлеба. Блокадный хлеб, дающий надежду на жизнь. Муки в нем было ненамного больше, чем жмыха, целлюлозы, отрубей. По 125 граммов для детей, остальным труженикам по 250 граммов. Но сейчас для нас нет ничего дороже. Я делил хлеб на два кусочка, один съедал за завтраком, а другой заворачивал в платочек, оставляя на вечер.
Мама сняла шаль, на поседевших волосах остался красный платок, тот самый – летний. Мое сердце сжалось в маленькую горошинку: вспомнилось счастливое довоенное время.
Чайник на печке-буржуйке засвистел. Оля разлила воду по ледяным кружкам. Я пил кипяток не торопясь: любил чувствовать жар, проходивший сначала по горлу, потом попадавший в желудок, согревая все мое тело. Голод не проходил, только слегка притуплялся.
В городе замерз основной водопровод. Воду носили ведрами из прорубленных в Неве лунок. «Надо бы сходить за водой», – мама медленно встала, сил у нее почти не оставалось. Взяв два ведра в одну руку, сани в другую, вышла из квартиры. «К обеду вернусь», – помнил я ее слова. Но ни к обеду, ни к вечеру она не вернулась. Я не понимал, что произошло, или мой мозг не хотел принять то, что могло случиться. Оленька пришла под утро. В руках она сжимала мамин красный платок. Я понял все…
Оленька приняла взрослое решение ухаживать за ранеными защитниками Ленинграда в госпитале, который развернули в здании школы.
Хрупкой девушке приходилось трудиться в тяжелейших условиях. Сестра очень изменилась, ее кожа стала фарфоровой, губы сухими и бледными, под глазами появились синяки… Уже два дня Оля не встает с постели. Изнурительный кашель забирает у нее последние силы. Я и сейчас помню ее последние слова: «Ты только живи, братишка…». Так я остался один.
Было пасмурно, небо заволокло дымом от снарядов. В воздухе витал запах едкой гари. Я бесцельно брел по улице, спотыкаясь о замерзшие трупы. Некоторые из них выглядели живыми людьми, просто заснувшими на белой простыне зимы, на лицах читалось некое спокойствие и облегчение. Я хотел такого же умиротворения. «Ты только живи… живи…» От бессилия опустился в сугроб и стал рисовать лиса, которого некогда видел на окне. Рисунки переносили меня из суровой реальности в волшебный мир грез и фантазий. Но окоченевшие пальцы перестали подчиняться. Сказка закончилась быстро.
Казалось, издалека слышался женский голос, кто-то настойчиво тормошил меня: «Меня зовут Мария Федоровна, я воспитатель в приюте. Пойдем со мной». Она протянула мне руку, я схватил ее так крепко, будто падал с высокого обрыва, но, завидев ветку дерева, схватил что есть мочи, чтобы удержаться. У меня появился шанс выполнить волю сестры. Жить!
В приюте я находился уже шестой день. Здесь было чуть теплее, чем в квартире, – не из-за огня, горевшего в печке, а из-за атмосферы понимания и сочувствия к осиротевшим ребятам. Наступило 25 декабря 1941 года – мой день рождения. Если бы мама, Оля и отец были со мной в этот день, мне не нужно было никаких подарков, лишь видеть родные лица, чувствовать их любовь. Если бы… Ко мне подошла Мария Федоровна. Потрепав волосы на макушке, она поцеловала меня в лоб, как делала это мама, и протянула вязаные рукавички. «Знаешь, кого ты мне напоминаешь, Ваня?» – неожиданно спросила она. Я не знал, что ответить, и лишь часто моргал. «Моего сына… Он сейчас на фронте. Ты очень добрый и смелый, как он. Именно смелый. Понимаешь?..»
В 1942 году всех сирот отправили в срочную эвакуацию через Ладожское озеро. «Мы обязательно увидимся. Слышите? Я вас найду!» – кричал я сквозь слезы Марии Федоровне, ставшей мне дорогим человеком.
Ярко светила луна, будто помогая шоферу найти ледовую дорогу. Огни города таяли вдали. Я посмотрел вперед. Мне казалось, что весь мир в эту минуту остановился, что нет больше на всей Земле ни пуль, ни бомб, ни войны. Мое сердце стучит. Я чувствовал, что живу.
Мне было семь...