Змей-Горыныч

сказка для взрослых

Жил за тридевять земель
змей по прозвищу Корней.
Где родился, там и жил,
и особо не тужил.
Рос здоровым и подвижным,
подружился с духом книжным
(мама каждый день читала,
как по делу не летала).
Он охотился и пел:
от фольклора не шалел,
стряпал, жил в своём домишке,
собирал грибы и шишки.
Три главы на длинных шеях
не ворчали, не шипели:
каждая их них по делу
своё мнение имела.

Но в народе, что окрест
зрел решительный протест.
Шла молва о нём худая:
мол, негоже, чтобы с краю
зверь жестокий и трёхглавый
поселился в равном праве
с уроженцами тех мест,
где благие горожане
делят пищу и рубеж.
Дескать, этот змий поганый
жрёт детей, крадёт невест,
а когда бывает пьяным
жжёт огнём народный лес.

Слух, конечно, тот домчался
через горы и луга –
в головах он разорвался,
словно мины в блиндажах.

Змей больным весь день валялся,
пил отвар – живот чесался.
В головах бродили мысли:
он и ныне, да и присно
не желал иметь врагов,
да к тому ж, из дураков.

– Это что за геноцид?
Я ж не эллин, и не жид.
Я ж, по ходу, коренной –
век отсюда ни ногой.
(…где-то был чертополох…
положу-ка на порог.
Может, всё это фигня,
бредни, чушь, галиматья…
но на случай инцидента
нету лучше инструмента).

Успокоился Горыныч,
будто хворь с плечей свалилась.
Сложил головы на теле
и представил, что в купели:
как плескался малышом
не обросшим – нагишом,
а из маминых голов –
пар из белых облаков.

Спал Корней уж месяц сладко
и не видел, что украдкой
прёт дружина через двор:
кто с дубиной, кто с копьём,
а кто с острым топором.

Обступили лиходея.
И хоть ноги ослабели,
стали выносить вердикт:
как же гада истребить.

Между ними сыр да бор –
приключился жуткий спор:
кто копьём, а кто бичом,
кто секирой, кто мечом
предлагали изрубить
и скотину погубить.

Спит Горыныч крепким сном
и не внемлет, что на нём
навис смертный приговор.

А в народе, между тем,
нет согласия совсем.
Не попрёшь супротив факта:
что не думай, а де-факто
змей нив чём не виноват,
да и ростом маловат.

Тут, поднявши белый флаг,
вышел к строю депутат.
На лицо хоть глуповат,
но, как видно, демократ.
– Я чавой-то недопонял:
мы по чьей безумной воле
истоптали все дороги,
оборвались и продрогли?
Кто, скажите мне на милость,
убедил, что эта живность
может вызвать нестабильность?
У кого язык чесался —
так сказать про иностранца:
вор, бандит, а также гангстер,
что мальцами утешался?
Он, без спору, диковат,
Но на мой критичный взгляд,
очень даже милый гад.

… – но ведь слухи! – кто-то вставил, –
и молвою он прославлен…
Нам теперь-то уже ясно,
что всё это бабьи сказки.

Призадумался народ:
нам всечасно кто-то врёт –
про угрозы и опасность,
о врагах к тому причастных.
Тратим мы страны бюджет
на того, кого и нет.

Вечерело… У дружины
оставаться нет причины.
Собиралися домой –
восвояси, на покой.

Что до змея, то Горыныч
отоспался без кручины,
потянулся и зевнул,
троекратно кашлянул,
сбегал к речке, искупался
и с собой в ладу остался.

Думает:
– Вот ведь слухи эти – враки!
Не дошло-таки до драки.
И траву – чертополох
кстати, к случаю сберёг.
Пригодился мне урок,
чему мать учила впрок.
Жаль, что в гости улетела.
Так бы песню на ночь спела:
— Спи, малюточка сынок,
я сплету тебе венок
из цветочков ярких синих,
накормлю тебя малиной,
чтобы сладко было спать
и о звёздочках мечтать.