Постижение извечного...

-ПРОЛОГ-



Южный город - донеси шум морской волны,

Вдоль бульвара протяни бусами-огни,

Ароматом летних грез – голову вскружи,

И стаканчик - армуди в руку положи.

****************

Дай с друзьями посидеть – шумно помечтать,

Чтоб до утренней зари – не ложиться спать,

В узких улочках – бродить времени назло,

И по памяти найти – мамино окно...

*****************

-1-

Надрывно, ох как же надрывно поет дудук... Поет, слезно источая вселенскую грусть, поет о том, что утеряно безвозвратно... поет о памяти усталого сердца, и о том, как вечно и преходяще все на матушке-Земле…

Мелодия льется тягучей волной печали, обволакивая щемящей теплотой, осязаемой грустью кружит и вьется над нарядно цветущими майскими кронами, ласково перебирает изумрудную шелковистость листьев, и по сгибам застывших в истоме ветвей сливается с томленым жаром южного солнца, нежным шлейфом утешения и скорби заполняет каждый уголок застывшего вокруг пространства...

А вот уже и второй дудукист, вначале неспешной, осторожной поступью одинокого путника в затерянной ночи, как бы просится присесть у искорок костра-воспоминаний, нетерпеливо облизывает губы, сухие от нахлынувших чувств - словно желая высказать что-то давнее и наболевшее, так сейчас необходимое для выстраданной исповеди... и вдохнув полной грудью пряный вкус цветения весеннего, бережно вплетает серебристую мелодию-печали в сердцебиение первой…

Два дудукиста, два пожилых, усердно сострадательных крепыша, так похожие друг на друга своей погруженностью душевной в таинства мудрости мелодии, полукружьем вздутых разгоряченных щек, с отрешенно закрытыми глазами, сосредоточено покачивая в такт сединой смуглых бронзовых затылков - творят, плывут, создают, вплетают вдохновением беспокойных пальцев своих, ту старинную вековую мелодию прощания, по чему-то неизбежно уходящему и потому, такому невосполнимо родному…

…Ох, как же много хочется сказать, как многое просится душой выразить, исповедать и покаяться, и как же неотвратимо трудно порой, поникшему в скорбях и расставаниях предначертанных Судьбою - человеческому сердцу найти опору в уготовленных терниях долгого жизненного пути… о, как же это мучительно трудно…
И как неподъемно тяжела ноша эта, и как горько осознание грядущей неизбежности завтрашнего дня, сквозь потери и утраты дня сегодняшнего…

И где она... где и в каком месте Земли-матушки, рождается и плодоносит та самая лоза - Веры, Любви и Надежды, корни которой уберегут, смягчат и спасут от гулкой тесноты одиночества душевного, от боли невозвратных потерь, и силой неисчерпаемой памяти и традициями семейственности - помогут сберечь огонь воспоминаний и передать его благодарному поколению рода своего…

-2-

…Прозрачным лазуревым днем солнечного мая, на видавшем виды и времена старинном бакинском кладбище, скорбно раскинувшем свои пути-дороги, на пыльной окраине сонного, истомленного жарой южного города, собрались очень разные люди.

Много было этих разных людей, но было, и это явственно бросалось в глаза, что-то связующей нитью глубинно их объединяющее в этот восхитительно-бирюзовый день, с его сладкими запахами набухшего моря, с его беспечным многоголосьем шумливого приморского города и неизбывной жаждой ощущать неизведанное и Жить, Жить, Жить…

Но пока был - манящий месяц май… Было - старинное армянское кладбище и бесконечный день от застывшего в нахлынувшей печали времени...

Было  солнечно, неподвижно и душно... Фольгой чуть шелестела      знойная листва дремлющих деревьев и набежавший с моря робкий, заблудившийся  ветерок  потерянно  прошуршал  между перегретыми плитами памятников -  чернеющих контурами гранитных крестов, крылатых ангелов застывших  в скорбной мольбе  и  величественной  значимости  бюстов,  с  липкими от марева узорчатыми  оградками... промелькнул - растревожив  горькую  сухую пыль на протоптанной  изогнутости дорожек... а потом выпорхнул ввысь  и  облегченно  растаял   в  сочившейся  позолоте  пряного весеннего воздуха…

Люди собравшиеся плотным полукругом в тесноте кладбищенского участка, изредка перешептывались между собой, вздыхали чему-то грустно-нахлынувшему из тайников восприимчивого сердца и сохраняли сдержанность созерцания.

Где-то в невидимом далеке,обуреваемые томлением весны - переливались беззаботной звонкостью птичьи трели, потом вдруг обиженно смолкли, уступив вязкую тишину гулким молоткам шумных каменотесов…

Алели розы, гвоздики, тюльпаны, в шелесте букетов и черненном серебре кокард венков, расставленных вдоль чугунного, нагретого полыхающим солнцем плетения ограды забора.

Все это цвело, шуршало, роняло драгоценные лепестки, источало приторную сладость благоуханного аромата...аромата - угасающей жизни цветов и пробудившейся глянцевой изумрудности травы…

…Кто же он, тот человек, безмерное уважение к которому собрало воедино столь различных людей испытывающих скорбь, по нему невозвратно ушедшему в светлую дымку памяти?..

И почему, даже по прошествии десятилетних пластов иной жизни, отделяющих меня,  от беззаботной умиротворенности того далекого времени, боль сердца смягченная тихой печалью не отпускает меня... а пронзает и греет волной - забытой юности моей, теплом близких людей ушедших в небытие или давно разбросанных обстоятельствами по суетливо-равнодушному миру...

И почему так часто... зачарованно слышатся их наполненные радостью эмоций голоса, колеблемым огоньком всплывают из тени прошлого их нестареющие, улыбающиеся лица...обрывки разговоров... оживают просторы залитых красками щедрого солнца приморских улиц, а блаженная теснота бакинских двориков дрожит переливаясь - от нарастающего, неумолчного, вибрирующего детского гомона и льющейся музыки из раскрытых закатных окон... и все это трепещет, бурлит, рвется и сплетается во мне - эмоциями, неотступно и цепко сжимает сердце - пьянящей, струящейся теплотой томительно зовет куда-то в безвозвратное... по-родному обнимает и напоминает о том, растаявшем в веке двадцатом - добродушном, неповторимом, колоритном южном городе – Родины моей; шумливом, знойном, дружном, звенящим смехом Баку… и я проживший полжизни, поменявший множество дорог, городов, стран, вырванный с корнями из беспечного гнезда прошлой жизни, умудренный грузом накопленного опыта, отягощенный заботами семейственности - притяжением душевным, волнительным мигом... вдруг и сразу, с непреложной ясностью, вспоминаю их всех – родных и далеких, простодушных и наивных в доброте сердца своего, в чистоте и беззлобности поступков, в смешливых, степенных разговорах умиротворенной благостной повседневности, и так по-разному ушедших, исчезнувших, несправедливо потерявшихся в лихолетьях жизненных дорог безбрежного, недоверчивого мира... и я с поразительной отчетливостью - вспоминаю... вспоминаю… вспоминаю…

-3-

- Привет Давид Аветисович!..

В ответ лишь улыбка – солнечная и светлая. Улыбка души, согревающая теплотой и терпеливой всезнающей мудростью.

- Как спал, Давид Аветисович?..

- Хорошо дорогой, хорошо.. А ты как?..

В комнату светит солнце – яркое беспечное, беззастенчивое июльское солнце просыпающегося южного города. Балкон в спелости виноградной лозы отливает утренним солнцем. Неугомонные воробьи прихотливо озираясь клюют сочные набухшие виноградинки, шуршат в бирюзовой густоте листьев, вспархивают и благодарно кружат над домом.

Воскресенье.

Давид Аветисович – мой дед. У него черные глаза, как будто два кусочка южной ночи спустились вниз и устроились под седыми, кустистыми, непослушными бровями в окружении множества резных морщинок.

Дед… Мудрый, статный, ширококостный старик, с руками крестьянина-землепашца и выправкой непреклонного вояки. Проработав долгие годы в разведке, в невыносимо жарком непредсказуемом Иране, и заслужив от благодарной Родины высокого звания - Героя, он до конца своих дней сохранял ответственность за каждый свой поступок, за каждое сказанное слово. Но с нами, в семейной теплоте, он превращался в ручного льва, полного юмора, заботливой нежности и горделивого спокойствия.

В вопросах дисциплины он был по-военному требователен, трогательно консервативен и беспощадно ироничен, заставляя меня посвящать беспокойные юношеские часы - спорту, книгам и учебе…

- Дорожи временем, учись, старайся много знать, и никогда не давай себя в обиду!, - поучительно внушал он мне.

…Как же потом, во взрослой жизни, с ее бешеным ритмом дальних городов, в деловитой суетливости бесконечных встреч, выстраданных успехов и грусти разочарований, я был благодарен ему за эти драгоценные наставления…

Как же часто, с трепетным постоянством, я вспоминал наши разговоры, восстанавливал из тайников памяти оттенки улыбок, микроны интонаций ушедших в небытие близких людей моих, в настойчивом стремлении сохранить нерушимую нить - связей духовных с невозвратно-светлым мигом юности моей…

И в звенящем крике чаек над упругой кружевной волной и в тесных объятиях шумливых друзей, встречающих меня в сутолоке бакинского аэропорта, меня – уже московского студента, приехавшего на каникулы в теперь уже кажущийся мне провинциальным южный солнечный город детства моего, я неустанно и во всем, находил спасительный источник силы душевной, уберегающей меня от предначертанных ошибок и манящих прегрешений будущей взрослой жизни …

Где вы теперь друзья города моего?.. Какие беспокойные веси и дальние дали озаботили вас непреодолимостью обстоятельств, какие мутные воды житейского моря поглотили вас?..
В каких перекрестках Судьбы посеребрились ваши волосы, и почему безжалостное время развело нас в дымке томительной неизвестности… Как же щемяще давно это все было и как отчетливо осязаемо я все это помню…


Дед… Иногда, он читал мне наизусть стихи, которых знал великое множество. Позже, мама объяснила мне, что он окончил городское училище в Гяндже, по тем временам образование весьма достойное. Одноклассники деда стали юристами, учителями, инженерами, а один из них даже перевел на армянский всемирно известного американского классика, чем мой дед очень гордился.
 

Стихи дед читал мне и на русском, и на армянском, и на азербайджанском языках.
Он очень любил стихи. Но больше всего он любил мою бабушку.

- Никогда не прощу, что разрешила ему работать в ЧК, - ласково ворчала бабушка, более обращаясь ко мне, чем к улыбающемуся деду.

- А все потому что, в город переехал, в Баку... Месяцами его не видела. Иной раз записку пришлет, мол жив-здоров, и все… Конспирация была такая...Только вот теперь, когда на пенсию вышел, я его и разглядела хорошенько… Не-ет... Городская жизнь была не для него. Уж лучше бы он в своей деревне карабахской остался !..

Бабушка забывала, что если бы он остался в деревне в те далекие мятежные революционные годы, они бы никогда не познакомились, и не родилась бы моя мама, и разумеется… Ну последствия такой драмы, мне даже страшно представить…

В такие минуты, мама обычно прибирала в комнате, я эмоционально зубрил стихи, тайно лелея надежду обрадовать деда, а он бесшумно появлялся в прихожей, с нежной грустью глядел в кухню, прислушивался к голосу бабушки и тихонько посмеивался.

От одной его улыбки, мне становилось светло и радостно, как в праздничное утро…

Он шел к бабушке, которая выглядела несколько растерянной, неожиданно целовал ей руку, отчего она очень смущалась и значимо говорил своим низким с хрипотцой голосом:

- Собирайся, и внука одень. Мы идем в кино...

И далее, ни на кого не глядя, уходил на балкон под сень цветущей виноградной лозы. Он знал, что его слова производили на всех неотразимое впечатление. В особенности на меня. Я начинал носиться по квартире, не давая возможности старшим одеть себя и что было сил выкрикивал наскоро выученные стихи. Таким образом, я выражал деду всю силу своего чувства.

Бабушка была готова через две минуты, мама через пять, а дедушка появлялся в комнате и спокойно произносил:

- Не суетитесь, мы еще успеем погулять.

Я стоял в дверях, готовый к выходу в свет, причесанный мастерством маминых рук и глядел на деда нетерпеливыми влюбленными глазами.

- Про любовь?, - на всякий случай спрашивала бабушка.

- И про любовь тоже, - сдержанно улыбнулся дед, выдержав достойную паузу.

- Опять про чекистов, - догадывалась бабушка, всплеснув руками. Но делать нечего, покорно шла в кино.

Она не была разочарована, но для видимости напускала на себя обиженный вид. Дед добродушно посмеивался.

Женщины шли впереди, мы не спеша следовали за ними, дед  с важностью держал меня за руку, глядя на меня улыбающимися глазами и изредка поправляя шляпу…

О, эти шляпы, которые носили бакинские старики!.. О, эти шляпы!..

Зимой – это были мягкие войлочные шляпы со строгим ободком шелковистого глянца, консервативно строгих тонов, с претензией на правительственную многозначительность и начальственную элегантность.

Летом – это были так называемые «дышащие» шляпы с мелким переплетеньем соломки разных цветов и фасонов. Верхом бакинского шика считалась летняя шляпа цвета слоновьей кости с респектабельным кремовым ободком обхватывающим тулью. Разумеется, дедушка трепетно следивший за шляпной модой южного приморского города, имел несколько вариантов таких изысканно-простых шляп, разных фасонов и расцветок, придирчиво осматривая каждую перед выходом в густоту летних улиц.

- Я пошел в город!, - провозглашал дед, и это на языке жителей Баку значило, что одетый с иголочки, выглаженный, в начищенных до зеркального блеска туфлях, пахнувший пронзительным советским одеколоном, в приличествующей значимости события шляпе, дедушка уходил на работу в обожаемое им общество «Динамо». В тот период он тренировал сборную Республики, спортивными успехами которой очень гордился.
 
Несбыточная тайная мечта моего ученического детства – пойти в школу в одной из дедовский шляп, дабы подчеркнуть классным завистникам иллюзорную приверженность к избранному кругу стареющих бакинских джентльменов, так и осталась несбыточной светлой мечтой.

- Успеешь…тебе еще рано, - улыбнулся дед в седину своих прокуренных усов. Поэтому, я ограничивался лишь бесконечными домашними примерками в ожидании манящих тайн взрослой жизни…

- Маня.. Маня, - клокочущим от напряжения голосом звал он бабушку.

- Маня, скорее подойди ...

- Что?.. Что такое?.. Что случилось ?, - вплывала в комнату встревоженная бабушка, пытаясь распознать источник дедушкиной тревоги.

- Маня, помоги… нога застряла в пододеяльнике, не могу вытащить, - отчаянно борясь с одеялом кряхтел дед, сжимая дымящийся агатовый мундштук уголком возмущенного рта.

- Вай ме, - удивлялась бабушка, - как смог ты запутаться, - разводила она руками…- да подожди ты… не двигайся, дай же помочь,- нервничала она выпрастывая дедушкину ногу из тугого капкана скомканного в отчаянной борьбе одеяла.

- Вот!.. Вся твоя деревня людьми стала, а ты даже ногу не можешь из пододеяльника вытащить, - безапелляционно констатировала бабушка, и с ласково-серьезной многозначительностью начинала перечислять знаменитых дедушкиных земляков затерянного в высотах Нагорного Карабаха горного села , один из которых перевел, - тут бабушка делала театральную паузу, - один из которых перевел всего Фенимора Купера на армянский…Всего Фенимора Купера!, - восхищалась она повторением этой не раз уже произносимой магической фразы.

- Не Фенимора Купера, а Майн Рида, - не сдавался дед, - И кстати, даже не всего его перевел…а только какой-то рассказ … не успел больше.. война началась… Умный был парень, Аркадием звали, он в Белоруссии погиб..,- задумчиво проговорил дед,
- Да… Много, много наших сельчан погибли тогда, на этой проклятой войне … эх…, - нахмурился он и надолго замолчал, крепко затянувшись гаснущей сигаретой.

Бабушка вздохнула и присев на краешек дивана, затихла печально опустила седую голову, наивно пряча от меня повлажневшие вдруг глаза.

Тикали часы в тугом пространстве обступившей плотной тишины комнат.

А я с затаенной нежностью смотрел на двух родных моих стариков, таких трогательных, таких беззащитных в своей выстраданной печали, и яркое ослепительное золотое солнца ласкало мое лицо, трепетно согревая уютом сердце и успокаивая душу... Солнце их Любви... Любви, которую они пронесли вместе - долгих 56 лет…

-4-

...Хлопья пушистого снега обволакивают пространство ласковой россыпью белой бахромы, замирают на ладонях тающим мигом узора, пробуждая к восхищенному созерцанию.

Январь. Морозное московское утро со скрипучим снегом под торопливыми шагами спешащих и страждущих. Скользкость подъездных ступенек, оголенность излома замерзших деревьев в полукольце заснеженной парковки тесного московского двора.
 
Зима…

Медленно и тягуче поскрипывая, скользят щетки-дворники по обледенелому стеклу, просыпающегося от ночной мерзлоты автомобиля. Уютным шепотом урчит мотор и миг за мигом, мгновенье за мгновением, сжатое кожаное нутро машины прогревается робким дыханием теплого воздуха печки.

Недовольная Луна в угасающем свете согбенных от снега фонарей взирает желтизной диска на привычную однообразность всего земного…

Как же хочется поспать, отодвинуть в неведомое - эту суету бесконечных дел, с их многозначительными встречами и вальяжной деловитостью обещаний. Но нельзя…все еще вчера было оговорено и спланировано, и я в унылой смиренности подчиняюсь дисциплине вступающего в свои права будничного дня.

Какой он будет этот зарождающийся новый день?.. Какие разочарования и тайны скрыты в его колеблемых временем минутах и часах?..

Отшумела праздничная сутолока долгожданных новогодних каникул, с их деловитостью подарочной суеты, клятвами несбыточных обещаний и предвкушением заманчивых надежд - растворенных в звоне бокалов и невообразимом многоцветии ночных фейерверков, и лишь сиротливая елка на заснеженной детской площадке распахнув мохнатые ветвистые объятия, удивленно наслаждается непостижимой  хлопотливостью пробуждающегося в утреннем снегопаде человеческого муравейника.

Но, что это?.. Тугую паутинку размышлений внезапно нарушила промелькнувшая тень, шевелящимся комком опустившаяся на тающий заснеженный капот автомобиля. Поближе к стеклу, кротко переступая коралловыми лапками…туда, где спасительное дыхание прогретого воздуха живительной струей дает шанс пережить холод наступающего январского дня.

Голубь... Вот он, нахохленный голубчик, испытующе смотрит на меня сквозь стекающие льдинки прогретого лобового стекла, и благодарно гипнотизирует меня фиолетовой округлостью профиля с перламутром прищуренного глаза.

- «Сейчас дружок, я помогу тебе, потерпи»,- беззвучно улыбаюсь я и подбавляю спасительного тепла.

Так мы и сидим, завороженно смотрим друг на друга, не решаясь шевельнуться, ловя свое отражение в скользкой размытости серебристых тающих снежинок…

И вдруг.. и вдруг… Осязаемой волной солнечных  далеких  воспоминаний сжимается мое настороженное сердце ... и что- то  такое бесконечно желанное... такое глубинное и  безвозвратно  ушедшее...  невосполнимое... укрытое  снегами  минувших лет беспечной  юности моей,  заполняет растревоженную  душу, неотвратимо подбирается влажной пеленой  к глазам... бередит сладким  спазмом горло… а всколыхнувшаяся память с услужливой настойчивостью воскрешает пережитое...

И обступают,  манят,  и зовут меня потревоженные воспоминания - неслышным,  ласковым, повелительным шепотом, унося в загадочную беспредельность сливающегося с пространством времени, где согревается моя душа...
 

-5-

Бабушка!.. Она прожила с дедом 56 лет... Жизни - выкованной трудностями преодолений и светлой надеждой ожиданий, жизни – в безудержных свершениях исполинской страны, с ее упорной жаждой непоколебимого самоутверждения, с трагизмом революций и зияющей раной войны, с горестями невосполнимых утрат и слезами обретения, жизни - оставляющей незаживающую боль в пульсации трепетно любящего эту самую жизнь, беспокойного и такого утомленного сердца…

Время с неутомимой терпеливостью вплело  серебряные нити в темные бабушкины волосы, избороздило непослушными морщинками ее лицо, высветив  искорками всезнающей мудрости ласковые печальные глаза...

Вечером приехала машина «Скорой помощи». Врач, молодой парень, присел у кровати бабушки и сдержанно улыбнувшись сказал:

- Приступ – это не страшно. Приступ - это мы сейчас ликвидируем. Не беспокойтесь…

- Вы уж извините меня, - с трудом проговорила бабушка, - что побеспокоила вас. - Но теперь это в последний раз, больше не буду...

- Ну, ну, ну…, - строго сказал врач, раскрывая медицинский саквояж и распространяя по комнате горький запах лекарств.

Он хотел казаться старше и опытнее своих лет.

– Что еще за пораженческие мысли такие. Прогнать немедленно!.. , - наставительно произнес он. - Мы еще с вами чаю попьем. С айвовым вареньем. Есть у вас айвовое варенье?..

А руки уже деловитой сноровкой наполняли прозрачную капсулу шприца спасительным для бабушкиного сердца лекарством.

Бабушка грустно улыбнулась морщинками глаз, и вздохнула еле слышно:

- Есть, сынок, есть…

Через полчаса, когда бабушке стало лучше, «Скорая» уехала.

Был поздний летний вечер... Слышались тающие переливы гудков шумливых машин, усыпляюще шелестела пряная листва деревьев, ласково светила всезнающая Луна, раскрашивая недоступное небо мерцающей серебристостью застенчивых звезд...

Мама мыла посуду на кухне, дед задумчиво курил, скрывшись в летней тишине любимого балкона. Набежавший ночной ветерок в дыхании близкого моря, лениво качнул спящие кружева занавесок и застыл в неизвестности ожидания…

А я сидел рядом с бабушкой, и она с терпеливой неторопливостью говорила мне:

- Ты за дедом присматривай, помогай ему... Он теперь один останется…

Я не очень понимал, почему это дед остается один, и слушая убаюкивающую мелодию бабушкиного голоса, чувствовал ласковую нагретость ее ладони на моей руке, и беспечно кивал.

- Учись хорошо... Не огорчай маму, будь умницей, а я буду рада и спокойна за вас всех, ладно?. Обещай мне это… Обещаешь?.., - и внимательные в кружевах морщин бабушкины глаза лучились трепетной теплотой в ожидании ответа.

Я старательно кивнул.

- Вот и хорошо, - прошептала бабушка, - Вот и хорошо…

- А сейчас, иди... иди спать, поздно уже… И мне пора отдохнуть, очень уж я устала…

Горячие бабушкины руки изгибом нежности притянули меня, мудрая теплота поцелуя благословила мой лоб, и я в грустной задумчивости пошел в свою комнату.
Бабушка проводила меня ласкающим взглядом и с тихой улыбкой закрыла глаза..

Я лежал глядя на освещенный матовыми полосками фар потолок, с проносящимися бликами беспокойных машин... тени от веток беззвучно колебались в успокоительном предвкушении ночи, и ласковое уютное тепло любви - бабушкиной улыбкой обволакивало мое сердце, убаюкивало нежным дыханием душу и манило разноцветным облаком покоя в густоту рождающегося сна…

…Я проснулся от крика. Это кричала мама. Она плакала. И только тогда смутная догадка холодом безнадежности полоснула мое сердце.

Бабушка лежала на диване, Я видел ее спокойное, вдруг помолодевшее лицо, и если бы не скрещенные руки, можно было подумать, что она просто прилегла отдохнуть от повседневной суеты бесконечных домашних дел.

Добрые в сеточках мелких морщинок натруженные, заботливые бабушкины руки, подстрелянными тяжелыми крыльями лежали в пугающей бездвижности на ее широкой груди.
Хрупкое ранимое сердце - лопнуло, оборвав свой кровеносный бег…

Дед сгорбленно сидел рядом на диване и курил… Постаревший, замкнувшийся, он сидел с горестно опущенной головой - оглушенный болью, и никто не видел его лица…

Приходили соседи и молчаливыми скорбными силуэтами скользили по квартире в шепоте плачущей, ломкой тишины...

Все зеркала были завешаны, мама все еще плакала, и соседские женщины что-то ей говорили в полагающемся утешении, сочувственно обнимали вытирая слезы, суетились в заботливом желании разделить неразделимую боль… Светало...

В комнате толпилось много народу, и впервые за 76 лет бабушка лежала в присутствии стольких людей…

-6-

Что есть память сердца?..

Неизбывная, отрешенная наполненность воспоминаний питающих корнями прожитых лет покаянную душу человеческую или неудержимое желание войти в реку Памяти, в первозданной остроте чувств дня сегодняшнего и с наивной верой в изменяемость жизненных путей. Идти вперед не оборачиваясь, узкими тропинками забытых дней, в манящем предвкушении остаться в стране грез навсегда?..

Молчит Человек, в наполненности дум своих, копит и соразмеряет силы с предстоящим душевным выбором... И выбор этот, увы не зависит только лишь от Человека, а диктуется возникшей осознанной данностью момента, совокупностью обстоятельств жизненных...а уж там, на острие рубежа, в переплетениях мудрости житейской, в навязчивой череде вопросов и ответов, Человек - сам, внезапным озарением своим, зовом осторожного сердца своего, рассудительно определяется в выборе и судьбоносности предстоящих жизненных дорог... И вот тогда, не найти такой силы, дабы сдержать вспыхнувшие чувства и нестерпимые ожидания Человека, с его пережитостью накопленных печалей и слезами долгожданного обретения...

Нельзя, ох, нельзя входить в манящую реку памяти сердца, дабы не захлебнуться в нарастающем бурлящем желании – вдруг оказаться в стране безмятежной юности, в неугасимом солнечном городе детства - где густо серебрятся морские волны, где ласковый ветер лукаво нашептывает самонадеянные мечты и беспечные желания - и который воссоздать былым невозможно, неотступными усилиями страждущей души своей...

Падок  и непосильно  слаб  Человек в  помыслах  грусти  и смятения.    Ищет, терпеливо ищет  он спасительные лазейки  в  памяти - в альбомах  застывших фотографий семейных  кропотливо пытается найти ответы на загадки  смысла  прожитой  жизни,  собирает крупинки мерцающих  лет, старинных  мелодий  и  исчезнувших событий - причиняющих ноющую боль  душе, бередящую пульсирующие шрамы воспоминаний... но тем и силен Человек, что превозмогает обугленность печали своей и живет… живет памятью неожесточенного сердца своего, и помнит… благодарно и трепетно помнит все... Человек  этот…

-7-

…В автобусе дед внезапно чувствует себя плохо. Сердце. Он бледнеет и как-то удивленно смотрит на свои руки, потом достает платок и вытирает затекшие ладони.

- Что с тобой, Давид Аветисович?, - беспокоюсь я.

- Ничего, дорогой…ничего, - тихо улыбнулся дед, - Просто жарко сегодня…

Он откидывается на спинку кресла делая вид, что дремлет. От моего предложения положить на язык валидол, только морщится. Он вообще никогда не принимает лекарств – доверяет только себе. Привычка старого разведчика…

Я гляжу в окно...Серебряная  лента  дороги  вклинивается  в  горы,  пыльными изгибами рассекает зеленые холмы, опасливо - маняще  сияя  оголенной  белизной...За окном опаленного духотой автобуса, властное солнце в пустынной синеве величавого неба, в обрамлении изумрудных ущелий - застыло в  горделивой отрешенности от всего земного...

Нагорный Карабах - древняя, мудрая, благословенная земля. Родина моего деда…

Говорят, дорога – это надежда. Но, по-моему, дорога не похожа на надежду, ведь она где-то кончается…

При въезде в горное село, автобус наконец останавливается. Мы сходим, усталые, разморенные жарой и бесконечными серпантинами дороги. Деда встречает дядя Каспар – худой старик с живыми карими глазами, в широченных штанах и поношенном пиджаке. Словно вытесанное из камня лицо крестьянина, с глубокими резкими морщинами, кустистыми бровями и загорелыми сильными руками виноградаря.

Они долго стоят обнявшись, не говоря друг другу ни слова, затем неторопливой походкой идут пыльной, вытоптанной тропинкой в сомлевшее от полуденного зноя село, и о чем-то тихо говорят по-армянски…

Оранжевое солнце бережно ласкает их седые головы...
В  густом  воздухе парит - пьянящий аромат  пышущих  пряным цветением, горных истомно стрекочущих трав...В бирюзовой вышине, накаленного  томленным  жаром бесконечного неба  задиристо заливаются  жаворонки... 

Мы проходим мимо старой, заброшенной, вросшей в землю церкви. Старики останавливаются. Купол церкви разрушен, правда обвалился он не совсем, а лишь наполовину. Сохранившаяся часть купола, каждое лето покрывается беспечной зеленой травкой, облупившиеся стены ранами обнажают расколотые камни окон. Креста на церкви нет…

- Скоро снесут совсем, - тихо вздыхает дядя Каспар, - Метеостанцию будут строить. Из Баку приезжали… специалисты…

Дед задумчиво молчит и проходит внутрь... Пустые шаги одиноким эхом бьются в гулкие стены поднимая облачка золотой пыли. В упрямых лучах солнца, отвесно пробивающихся сквозь изломы в стене, летает испуганная мошкара... Пол засыпан хрустящей штукатуркой, битым кирпичом, на стенах имена и даты, выведенные углем чьей-то смешливой рукой…

- А где колокола?, - приглушенно спрашивает дед.

- Не знаю…, - вздыхает дядя Каспар и пожимает плечами, - Никто не знает…

Я стою у входа, с маленьким чемоданом в руке, в котором самое необходимое – мы ведь сюда ненадолго.

Старики молчат, думают каждый о своем, наверное очень, очень забытом, дорогом и далеком. Молчит и умирающая церковь – ее колокола никогда больше не зазвонят…

В разомлевшем от зноя  дворе, куда мы входим, деловито копошатся беспокойные куры, с вальяжной беспечностью переваливаются любопытные поросята, высокомерные гуси лениво похлопывали крыльями, с заливистым лаем волнуются разномастные собаки. Под навесом сарая дремотно прячется побежденный солнцепеком  ослик ...

Навстречу идет седенькая старушка с добрым морщинистым лицом, в засаленном выгоревшем фартучке, трепетно обнимает меня, целует мелкими старческими поцелуями, что-то ласково приговаривая…

Располагаемся мы на веранде, за накрытым по-праздничному изобильным карабахским столом. Я неудержимо хочу есть, и дядя Каспар догадывается об этом. Ничего не укроется от мудрых всевидящих глаз карабахских стариков.

- Ты ешь, ешь, - говорит он, - А мы Мишу подождем…

Дед удивленно смотрит на старого друга, тот хитро улыбается довольный собой и шумливо поясняет:

- Он в город ездил, сын его хотел в больницу положить, но я ему позвонил, что ты приезжаешь, вот он и вернулся… а вот и он !..

Дядя Мико, высокий жилистый старик, с пышными рыжими усами, в выцветшей соломенной шляпе, нетерпеливой широтой шагов, чуть прихрамывая, врывается нарушив размеренное спокойствие двора, и с его появлением за столом сразу становится шумно, празднично и весело…

 - Вай..вай...мои дорогие, как же вы тихо сидите, - энергично гудит он, - ну разве так можно !.. Сейчас мы будем пить вино!.. Настоящее карабахское вино !.. - и торжественно ставит на стол глиняную пузатость кувшина. – А ты женщина, царица наша Тамара, будешь подавать еду к этому княжескому столу, - декламирует дядя Мико плавно размахивая рукой, в образе тамады. Дед от души смеется...

Старушка, жена дяди Каспара, тетя Тамара, с терпеливой улыбкой машет в ответ загорелой морщинистой, сухонькой рукой, мол знаем мы тебя, и садится рядом со мной, всем своим видом выражая одно: до вас мужчин, мне нет никакого дела, пейте-ешьте сколько вам влезет, а я тихо посижу - отдохну. Она с заботливой настойчивостью проворно подкладывает мне в тарелку сочные ломти мяса, острые пряные соусы, ароматы которых кружат голову...
 
- Ты ешь, ешь, - неутомимо приговаривает она, - и не обращай внимания на них… Они старые разбойники, знаю я их, - благодушно усмехается она. - Вот...ну- ка, возьми этот джингялохац, сама я их утром испекла...При мне - все это должен скушать, а то обижусь!.., - не успокаивается хлопотливая тетушка Тамара.

Я улыбаюсь, не знаю, догадывается ли она, что и мне тоже очень хочется попробовать вкуснейшего карабахского вина…

Дядя Мико разливает по стаканам густое, гранатово-красное ароматное вино. Стаканов четыре и я смутно догадываюсь, что четвертый стакан предназначен мне.

Он бережно ставит передо мной стакан, чем вызывает добродушное возмущение тетушки, но дядя Каспар непререкаемо вступается за меня:

 - Ва-а...  пусть пьет !..  Он уже мужчина !..Немного - ему можно... пей  матах, пей!.. Я тебе разрешаю!.., - разглаживая  усы  произносит  дядя Каспар.

Тетушка Тамара покорно молчит. В Карабахе, невзирая на возраст и прожитые совместные годы - мужчина главный в доме и прекословить ему нельзя, тем более за праздничным хлебосольным столом.

Мой дед хитро улыбается седыми уголками губ и в его глазах я отражаются теплые блики солнечного света.

Дядя Мико аккуратно поднимает стакан, с торжественной неспешностью встает, подчеркивая особую важность тоста. Поднимается и дед с дядей Каспаром. Вдруг дядя Мико, становится серьезным, он смотрит в глаза деду, и они порывисто обнимаются.

- Как же я рад!, - дрогнувшим  голосом  говорит дядя  Мико, - Как же рад что ты здесь,  с  нами, Давид-джан…как в детстве, помнишь?.. Ты, я и Каспар...Эх, время, время... Я  всегда тебя старшим братом считал...как же я рад, что ты опять с нами и внука привез...Живи  сто лет,  родной мой - живи и здравствуй - 100 лет!.. Ты - гордость нашего края... Один ты из нашего села - Героем стал... Храни тебя Бог, Давид-джан!..

- Спасибо  тебе  Миша-джан, спасибо мой  дорогой!, - седые   усы  деда растрогались улыбкой. - Скажу так:  болеть - нет времени, умирать - не хочу, держу курс-  на 120 !.. Сколько смогу - буду держаться !.. А вам, моим близким, моим дорогим - крепкого здоровья и долголетия, вы всегда - в моем сердце, всегда...

Глаза деда увлажнились...Вино расплескивается. Дядя Каспар обнимает друзей, тетушка Тамара неожиданно всхлипывает, я от растерянности пью вино и чувствую, как согревающая хмельная волна сладкой истомой разливается по всему телу...

- А  если б ты знал, какой твой дед, был в молодости отчаянным храбрецом, - загрубелая от крестьянской работы тяжелая ладонь дяди Каспара задушевно коснулась моего плеча . - Мы все им  восхищались и  любили ... сам  Орджоникидзе его в пример ставил, даже в Москву звали работать ... Это потом он  разведчиком стал, а  вначале ... да , какие  времена великие были, да и мы были молодыми .., - раздумчиво вздохнул он. - А ты знаешь, сколько прожил его отец - Аветис, знаешь ?.. 106 лет!..и до самой своей смерти, он работал в поле и еще и почтальоном был !!! 106 лет ему было, представляешь!..Вот какая закаленная, как сталь, порода у твоего деда, гордись и береги его, матах... Гордись и береги его!..

Я глядел на манящий горизонт - тонущий в перламутровых отрогах  пленительных  гор,  на  раскидистые леса  волнистых  холмов, на ненасытное солнце отягощенное знойным золотом,  и осязаемо  ощущал - сокровенную душу этого живительного  и   печального  в  своей библейской мудрости  благословенного края...И сердце мое отзывалось на эту величаво - сдержанную тишину всевидящих,  застывших  гор - ласковой, прозрачной и чистой как родниковая вода  умиротворенной, светлой печалью... печалью  о чем - то  далеком, неизведанном и неизбежном, без чего вся последующая жизнь моя представлялась  лишенной  драгоценного духовного смысла, и потому без этого единения - уже невозможною... 

- Но  и  Мико у нас тоже храбрец  и воин!, -  продолжил дядя  Каспар желанный его  сердцу  разговор  наклоняясь  ко мне, - В Керчи сражался  с немцами  наш  дорогой Мико...три танка подбил, ногу потерял, орден получил, старшим лейтенантом артиллерии с  войны пришел...Миша-джан, расскажи, как ты Керчь оборонял, как в рукопашной с фашистами дрался...как ранен был...Молодежи нужно знать, расскажи !, - и дядя Каспар  заговорщически подмигнул мне.

- Да хватит тебе, Каспар, - смутился дядя Мико махнув рукой, покраснел даже. - подумаешь , ногу потерял - нога это ерунда,  другие вон жизни свои отдали...война была страшная, лютая...но все таки - мы выстояли!.. Сколько наших карабахских ребят погибло в той войне....у тебя самого два ранения тяжелых было...А павших наших товарищей, однополчан - помнить будем всегда, сколько живем!... Давайте помянем всех тех, кто не вернулся, кто жизнь отдал за Победу...и пусть земля им будет пухом!..аминь!...

Старики молча помянули, каждый задумавшись  о своем, о пережитом и невосполнимом...Время застыло облаком печали...
 
- А давайте, я вас сейчас сфотографирую,  -  простодушно озаряет меня творческая догадка, -  Это будет отличное фото - уж очень хорошо вы сидите, ну пожалуйста... Это займет всего 5 минут... вы пока  сядьте поближе, приготовьтесь , а я сейчас...только принесу фотоаппарат...я мигом...

Старики подбадривая себя оживились, весело задвигали стульями обрадованно  придвигаясь  друг к другу,  придирчиво выбирая себе осанистую позу для памятного фото, старательно приглаживая одежду...
 
- Стоп, пока не снимай, - с  суровой внезапностью изрекает  дед, - А где наши шляпы... сейчас же принеси их.. Без шляп - фотографироваться не будем!..

Я добросовестно приношу шляпы... ну как же, я мог забыть этот важнейший сакральный атрибут визитной карточки почтенных армянских стариков...
 
Еще какое-то время уходит на кропотливую примерку этих самых шляп перед таинством фотографирования, согласование угла съемки, глубины расстояния, обсуждение выражений лиц самих участников, и вот, наконец - все готово...
 
- Внимание!.. Не двигайтесь, не моргайте... Снимаю... Готово!..

Такими они и увековечились на том  единственном и совместном - за всю их  долгую жизнь, фото...Как же потом, я благодарно берег эту трогательную пожелтевшую временем фотографию, как много раз желанно возрождался в моем сердце - тот ослепительно трепетный и призрачно неповторимый день...Счастливые мгновения, которые никогда больше не вернутся...

Три мудреца, три друга, три Судьбы - объединенные материнской  землей...И  с  какой же печальной остротой, ощущаю  я до сих пор  красоту и мимолетность жизни в  этом  величественном  крае -  дремлющих  мудрых  гор и неутомимых  в повседневном трудолюбии людей...
 

* * *

 
...Дед ест степенно, с молчаливой значимостью, как едят настоящие карабахские мужчины.

- Слушай, - спохватывается дядя Мико, - А тебе можно вино?..

- Мне уже все можно, - грустно усмехнулся дед.

Дядя Мико удовлетворенно кивает и обхватывая широкой ладонью изгиб кувшина разливает шелковистой патокой - чарующий, пунцовый мед терпкого хмельного винограда...

- Тост есть! , - провозглашает неугомонный дядя Мико, - Есть тост !.. Прошу тишины!.. Вот...вот послушайте - эту красоту мудрости: "Вся наша жизнь - лишь две коротких даты, Их высекут - чтоб мир нас не забыл, И не дай Бог - нам пожалеть когда-то, О том пути - что нами пройден был", - сочным баритоном струится его голос... - Еще раз, за тебя Давид-джан!.. И за тебя Каспар дорогой !.. а за нашу Тамару и этот царский стол - будет отдельный тост и тоже в стихах... Апрес!..

От ненасытного солнца, прозрачного хрустального воздуха и пряного вина меня разморило и я кажется задремал.

Слышу только, как тетушка Тамара заговорила о бабушке. Все сразу замолчали...

Теплый июньский вечер благословенной рукой, в пурпурных отблесках заката, осторожно приоткрыл калитку гостеприимного двора и расслабляющей волной уюта обступил дом...Обласканные  расплавленным  багрянцем деревья  дремали  в  нагретости  горного  воздуха... Прогудела пчела упоенно зарывшись в сочную мякоть винограда, да где-то вдалеке, в ласковой густеющей тишине, натужистым эхом заурчал одинокий трактор ...

Голос тетушки гаснущими причитанием доносится до меня. Я не решаюсь открыть глаза, чтобы не видеть лицо деда...

...Каждое воскресенье дед одевался сосредоточенно долго и тщательно. Ни мама, ни я не спрашивали его - куда он идет. Мы знали - он уходил к бабушке, к ее аккуратной могилке, под прохладной сенью скорбных ветвей....и там, он с горестной потерянностью, сидел рядом с ней...подолгу глядел на тусклый овальный глянец бабушкиного фото...вздыхал... и со сдавленной тоской думал о чем-то наболевшем и бесценном - чего не выразить никакими словами.. и вся его жизнь...вся его трудная и такая долгая жизнь - подобно сверкающим драгоценным бусинкам четок - со всеми своими пережитыми мгновениями и волнительными днями - сплетающимися в  годы...событиями и людьми, в неописуемых перепутьях дорог, обретениями и потерями - с  неотступной,  осязаемой последовательностью  воскресала  и неспешно  перебиралась - его  отягощенной, стиснутой нестерпимой болью, угасающей  душою...

Янтарный воздух - отливал далекими медовыми запахами весны - питая сердце щемящей грустью, а улыбающиеся солнце сквозь трепетную листву разлапистых тополей, бросало тающие узоры на черный гранит бабушкиного памятника, лаская позолоту изгибов букв ее имени и прожитых лет...

Это был 1985 год... А ровно через год, в разгар мая, дедушка умер во сне, в акварельной розовости восхода, с тихой улыбкой на спокойном лице, как и подобает мудрейшим, утомленным славой античным героям, прожив яркую, достойную жизнь 90-летнего патриарха, в поступательной смене поколений рода нашего...

И юность моя закончилась…

-8-

 Что  есть  Родина ?.. Что  есть  опора – питающая  трепетную душу Человека  и придающая смысл всей  проживаемой им  жизни?.. Это город - в котором он  родился…это - родительский дом, в котором его воспитали и который является святилищем сердца... это - могилы предков,  которые  бережливо почитает Человек  этот …

Родина - это  и люди, которые  вдохновляют похвальными поступками своими, безграничным великодушием дружбы  и надежной, бескорыстной поддержкой в невзгодах  и радостях жизненного  пути…
Родина – это  и становление  духовное в волнующем познании мира, через книги, мечты, мелодии, традиции, общение… это и томление первой любви, память о которой Человек  бережно  ласкает  в  сердце своем… Родина – это  бессмертная и неизъяснимая душа Человека… его плоть и кровь...

Все это  сплетается  друг  с  другом, неразрывностями и притяжениями тончайших  невидимых  граней,  и  связующая нить Человека  с  Родиной – тем  прочней  и  многогранно живучей, чем больше Человек  этот нуждается  в постоянном  тяготении  к  спасительным  берегам  истоков  своих…

А если разрушить у Человека этот духовный фундамент...  если обречь его с  ужасающей  последовательностью  на опустошающую  душу невозможность вернуться на землю свою:  в лучезарный город  детства... лишить  его заветной  мечты - пройтись по нагретым уютным улицам... вдохнуть упоительный воздух  дома родительского  и  благодарно преклонить колени на могиле предков своих… что же тогда остается этому Человеку?.. Где найти источник сил душевных...  и  чем заполнить эту непостижимую пустоту тоскующего сердца?..

И  испытание это  для Человека – тем беспощадней  и  невыносимей, чем глубже  он  вовлекается  в ненасытное, завораживающее, неудержимое  желание – вернуться на Родину свою - вопреки  горечи  расстояний, заснеженным годам и непреодолимым обстоятельствам… А ждет ли его эта  Родина... такая близкая и недоступная?.. Та ли  она,  которую помнил он - тлеющими, еще теплыми искорками  постаревшей  души  своей…

И как  же  безмерно  сладка  радость тех,  кто живет  накопленной  памятью стойкого сердца, и находит в том -  обретенное спасение и выстраданное счастье, чтобы ничего не забывая,  благодарно продолжать - ЖИТЬ дальше…
 

 
-9-

...Дверь обитая серым войлоком приоткрылась с медлительной осторожностью и в проеме показалась женщина средних лет, с удивительно добрым и чуть уставшим лицом. Карие глаза ее улыбались и излучали солнце, ласковым теплом которого озарялась душа.

- Вызывали Юсуф Алиевич?.., - на всякий случай спросила женщина.

- А-а-а.. проходи..проходи, Грета Давидовна...проходи...Я тебя как раз жду.., - низенького роста, полноватый лысеющий человек, в сереньком тусклом костюме, кисло выдавил из себя вкрадчивую улыбку. Кресло под ним суетливо заскрипело...

- Ты садись.. садись.. вот сюда садись...Хочу поговорить с тобой, - он со всеми был на "ты" и считал, что это придает особую сердечность в разговорах и располагает к искренности доверительного общения.

Женщина с удивленной настороженностью присела на краешек шаткого одинокого стула. Ничего хорошего она от этой беседы не ждала... Абсолютно ничего хорошего...и все же...все же...

- Вот скажи мне.., - неспешно перебирая ворох бумаг на столе, многозначительно начал низенький, - Сколько лет ты работаешь у нас в объединении?..

Женщина задумалась, и свет солнца в ее глазах начал постепенно гаснуть...

Низенький человек привалился к спинке кресла и терпеливо, щупающим взглядом изучал каждую черточку ее умного, одухотворенного и усталого лица... Зазвонил телефон - звонко, протяжно, настойчиво требуя важности незамедлительного ответа, но низенький даже не повернул голову, и продолжал внимательно, в упор смотреть на женщину, пока трель звонка не разбилась о сгустившуюся тишину пыльного кабинета...

- Около 24 лет... или 25... по-моему..., - тихо выдохнула женщина и на лицо ее тенью легла печаль.

- А вот и нет... а вот и нет.., - лоснясь довольной улыбкой игриво произнес низенький, - Вот видишь, столько лет у нас работаешь, а сама даже не помнишь - как так?!..А я тебе скажу...Ровно 28 лет, 4 месяца и 18 дней...Так- то вот!.. Мы все помним, мы все знаем, все у нас здесь отмечено-записано.., - низенький даже рассмеялся от распирающего удовольствия и красноречиво похлопал рукой по стопке папок и бумаг на столе...

Сгустилась выжидательная пауза и с нарастающей незримостью, вдруг... нависло предчувствие чего-то неотвратимо- несправедливого, скользко-злобного и цинично-обидного... но чего именно - женщина пока не понимала...

- Слушай, - вкрадчиво приступил к делу низенький, - у тебя ведь сын есть, да?.. Где он сейчас?..

- Он в Москве...учится в институте...на втором курсе...а что..что случилось?, - встревоженно спросила женщина ...и внезапно с пугающей осязаемой безжалостной отчетливостью, хлестнуло в глубине растерянного сознания - понимание чего-то страшного... того, что жизнь ее неудержимо скользит в гулкую чернеющую пустоту беды ...и предстоит собрать по-крупицам все оставшиеся силы... натянуть все слабеющие струны души, дабы не надорвалось непосильной рвущейся болью и горечью незаслуженной обиды - беззащитное женское сердце...

- Гм...надо же, поступил и учится в Москве...это хорошо...Молодец какой!, - криво усмехнулся низенький. - И скучает наверное... по нашему Баку?.. Хочет поскорее вернуться, да ?.., - выжидательно произнес он...

- Скучает... да...скучает очень...вот скоро, на зимние каникулы собирается приехать, - неуверенно произнесла женщина и сразу же пожалела о своих словах... Тут, низенький засуетился, заерзал стонущим креслом, недовольно нашарил в ворохе бумаг сигареты...нарочито нервно защелкал зажигалкой....и наконец глубоко затянулся и испытующе исподлобья, впился в женщину пустым, темным, колючим взглядом...

- Вот как раз об этом, я и хочу с тобой поговорить !. .Сейчас, слушай меня очень внимательно, Грета!.. Очень внимательно послушай меня и сделай то, что я скажу!.., - с расстановкой произнес он, - Сыну твоему приезжать в Баку - больше не надо... Учится он в Москве, вот пусть в своей Москве и остается навсегда....подожди!..не перебивай меня, я не закончил... еще не все..., - низенький протянул лист бумаги и положил ручку на край стола.

- Вот!..Пиши здесь и прямо сейчас - заявление об уходе.. Уходе по собственному желанию, ты понимаешь меня?., - и он пристально посмотрел в застывшие, опустошенные глаза женщины.

- Но...но... почему?, - потрясенно прошептала она непослушными губами.

- Как это почему?.., - взвился низенький. Казалось он искренне удивлен самим этим вопросом. Даже искорки тлеющей сигареты в оранжевом возмущении рассыпались по столу...

- Сама не понимаешь - почему ?!, - нахмурился он, шурша бумагами и нетерпеливо сдувая пепел, - Да, потому что ты - армянка!..Потому что у тебя - армянская фамилия!.. Вот почему!..И еще...послушай Грета Давидовна, ты не обижайся на меня, - низенький вытер платком лоснящееся лицо, - Это указание начальства...оттуда, сверху.. понимаешь?!.. Уволить всех армян нашего объединения, но тихо...по закону уволить...понимаешь?..А я что?.. я им говорил, что ты - коренная бакинка, что отец у тебя знаменитый человек был в нашей республике, хоть и армянин... и что ты полжизни проработала в нашем коллективе, и что даже награды имеешь за труд... и все такое... ну что я могу один..что?.. И слушать ничего не хотят...Позвонили, приказали...а я что?...я маленький человек...ну что я могу...что?...

Женщина  его уже  не слушала... Все было сказано и все было кончено...Горечь обиды, унизительные слова, скользкие  нелепые объяснения - непоправимо,  наотмашь пронзили  ее  ранимое  сердце, втоптали  в  бесправие  ее  надломленную  душу  и  светящиеся солнечные глаза женщины - потухли искаженной  болью и заволоклись предательскими слезами... 

- Хорошо.. я подпишу...вот!.. А текст вы сами... за меня... впишите, - давящий спазм обручем перехватил дыхание, подпись получилась дрожащей и сырой от капнувшей слезы.

Низенький прижал к себе подписанный лист и облегченно вздохнул...

- Уф.. молодец, все таки - ты молодец...что спокойно подписала...жалко конечно, что все так вышло...подожди, постой...куда ты...Мой последний совет!..Поскорее уезжай из Баку..уезжай к сыну, куда угодно, но поскорее... и не обижайся на меня, слышишь ?!...а квартиру свою захочешь продать - мне скажи...слышишь... я куплю...поторопись...потом спасибо скажешь...

Но женщина уже закрывала эту обитую набухшей кожей глухую дверь, показавшуюся ей теперь такой невыносимо тяжелой и обжигающей горячие неподатливые ладони...Дверь - закрывающую прежнюю спокойную, бескорыстную, трудолюбивую жизнь...жизнь - которой больше не существовало - какой она была только что... и которую у нее несправедливо отняв - бесцеремонно, злобно и демонстративно растоптали...

Этой женщиной была моя мама... А разговор этот происходил в отделе кадров крупного бакинского объединения, которому мама честно отдала 28 лет своей добросердечно-солнечной и невосполнимо-гордой жизни... А точнее - 28 лет 4 месяца и 18 дней... а скольким... скольким таким же бакинским труженикам-армянам еще предстояло пройти через ЭТО убийственное унижение ..

Ведь все - только начиналось...

А потом... Потом, начало происходить страшное…

В южный приморский город, славящийся своими солнечными улыбками, искрометным смешливым бакинским юмором, добросердечностью гостеприимства, ароматом моря и дыханием вольных ветров, гремучей змеей вползла невыносимая беда, порождая ядовитые зародыши кровавого кошмара.

Беда - стирающая границы разумного в искореженных ненавистью лицах; беда - безжалостная и многолюдная в почерневших от злобы душах ; беда - искромсавшая отношения между людьми до непримиримой лютой неузнаваемости и затаптывающая веру в жизнь; беда - нещадно выкорчевывающая накопленную годами доброту и терпимость; беда – невосполнимо разрушившая привязанности и устоявшиеся сплетенные связи поколений; беда - низвергающая до уничижительного молчаливого бесправия, оставляя взамен лишь трепещущий от ужаса безысходности выбор: молиться – если хватит еще сил и времени или погибнуть мгновенно в мясорубке погромов, дабы избавить стонущую душу свою от агонии мученической смерти на потеху хохочущей кровавой толпе...

Город превратился в ревущие адские джунгли - где развязаны самые низменные инстинкты, где властвует животный страх и жгучая ненависть, а заточенные ножи и обрезки чугунных труб - в стекающей крови добиваемых и истерзанных жертв, единственная вина которых состояла в их – армянстве…

События, которые начали происходить – были похожи на липкий кошмар тяжелого, неумолимого, непробуждающегося сна, вдребезги разбив беспечный уклад жизни солнечного города и раскрошив судьбы целых поколений...

И горделивое, легендарное понятие - Бакинец, славящееся своей многогранной обходительной и чувственной дружелюбностью, не спасало, а лишь подчеркивало трагизм происходящего безумия и неотвратимо усугубляло вину этих и так уже обреченных и загнанных в тесноту осажденных дворов и застывших от ужаса квартир – несчастных людей. А там - за окном, в капканах кипящих ненавистью ко всему армянскому - запруженных улицах, где озверевшие от безнаказанности толпы жадно вылавливали обреченных и умоляющих сохранить жизнь - армянских бакинцев... там - с улюлюканьем, выдирались с корнем таблички с названиями улиц армянских героев войны... там - в неистовстве разведенных костров, бутыли с бензином выплескивались на еще извивающиеся стонущие тела в садистской изощренности убийств... там - творилось невозможное, безумное и чудовищное, заглушающее голос разума, чуждое самой природе Человека, осуждаемое всеми религиями мира, причиняющее смертельные увечья и не поддающееся никакому описанию…

По наущению возникших из ниоткуда митинговых лидеров, и при молчаливом бездействии местных властей, зловещие процессии погромщиков неутомимо маршировали по улицам города, опьяненные яростным неистовством пещерной злобы ко всему армянскому, скандируя угрозы и проклятия в затворенные окна притихших домов.

И хотя, после преступных колебаний и бесконечных дискуссий, центральные власти, через неделю творящихся в городе смертоубийственных безумств, наконец ввели в город войска, последствия этого запоздалого решения были еще кровавее, чем сами армянские погромы. Дело было сделано - национализм победил. СССР - агонизировал в разгорающемся огне национальных конфликтов.

Армяне Баку - избитые в кровь, с изнасилованными, распятыми душами, с потухшими взорами, в тисках ледяного дыхания навалившейся беды и тягостной неизвестности, со слезами боли и безмерного отчаяния покидали солнечный, и так обожаемый ими родной город ...

...В этот бесконечно страшный день - день безвинных смертей, 9 января 1990 года, тот великий город, каким я его знал и боготворил с рождения своего, истово восторгаясь каждой его улочкой и шумливой толчеей вечно солнечных, увитых бирюзовым цветением винограда двориков; южный приморский город моего вдохновенного светлого детства; мудрый, бурлящий, неповторимый, живописный, незабываемый, многонациональный, дружный, чарующий, колоритный, зазывно-певучий, смеющийся, полнозвучный, отзывчивый, манящий, добрососедский, уютный и беспечный - мой родной и любимый Баку, перестал существовать...

При жутком безумии бушующих погромов, был один яркий трагикомический эпизод, из жизни нашего солнечного шумливого двора не поведать который я не могу...

...Генрих - очень любил свою мать, но еще сильнее и патриотичнее он любил армянский коньяк, портвейн "Агдам" и местные напитки крепкого производства в нескончаемых количествах и в ущерб качеству, от которых ему становилось хохочуще - звонко и радостно на душе, и хотелось бесконечного карнавала и незатихающей праздничности вокруг. В такие избранные дни, в дни - разгульных, многолюдных, голосистых застолий неудержимо перетекающих в одинокую угрюмость запоев, Генрих становился неудержим в стремлении делать людям - исключительно приятное, говорить - исключительно возвышенным слогом цитируя рубаи Омара Хайяма о вине и женщинах , и галантно кланяться - незнакомым отшатывающимся от него испуганным прохожим.

Мама Генриха, старушка, тетушка Марго, всячески и безуспешно порицала, протестовала, по-матерински переживала, и старалась всеми остатками сил своих удержать любимого сына в границах разумного поведения и подобающего приличия.

Но, увы, все было тщетно!.. Вот тогда, между ними - шаровой молнией, вспыхивали ожесточенные семейные ссоры, где дробились в криках их звенящие голоса, и грохот разбитой посуды разносился по всем солнечным уголкам нашего дружелюбного, терпеливого двора.

Тетушка Марго - была ведущий актрисой театра Русской драмы довоенного периода, легендарного бакинского театра, где в свое время играли великие: Фаина Раневская, Михаил Жаров, Ростислав Плятт; театра - для которого писали пьесы бакинские драматурги - Виталий Вульф и Леонид Зорин; и среди многочисленных поклонников и именитых личностей значились - академик Ландау и таинственный разведчик Рихард Зорге.

Тетушка Марго была давно на пенсии, но душой... ох, нестареющей душой и беспокойным творческим сердцем, она была там - на волнительных и оживленных подмостках родной бакинской сцены, в любовных страстях шекспировских королев, страдающих матерей и обманутых жен, и каждый миг ее пенсионерской жизни был окутан чарующими воспоминаниями о триумфальных премьерах, о бакинских театралах ожидающими ее у служебного входа с корзинами ароматных роз и долгожданных, только ей одной предназначенных, но увы, так и не сыгранных величественных ролях. Видимо и звучное имя сыну- Генрих, она придумала в состоянии эмоционального катарсиса, погружаясь в средневековую магию шекспировских пьес...

- Негодяй, - с королевским достоинством, монументально чеканила она своим поставленным голосом, шатающему от очередного запоя сыну.

- Какой же, ты - негодяй!, - и с размаху шваркнув дверью, уходила в успокоительные прогулки по вечернему бакинскому бульвару. Там в одиноких прогулках, в тиши освященных закатом приморских аллей, она читала сама себе стихи и фрагменты из пьес обожаемого Шекспира.

Ну, а Генриху, только того и было надо!..И в отсутствии матери, конспиративными двойками-тройками его неизменно навещали коллеги по алкогольному цеху - такие же неутомимые выпивохи, как и он сам, и запойное веселье нарастающей волной набирало обороты в невыносимо громких звуках музыки и бесполезных в своей наивной глупости спорах, заканчивающихся потасовками и треском разламывающихся стульев.

Тогда, вальяжно появлялась милиция, в сопровождении величаво упитанного, с тяжеловесной поступью  участкового - знаменитого Али Меджидовича - грозы всех тунеядцев и выпивох района, и разбушевавшегося Генриха лениво уводили оздоравливать насквозь проспиртованный организм в городской вытрезвитель, а участливые соседи сострадательно помогали тетушке Марго восстанавливать порядок в изгаженной кухне и чинить изломанную старенькую театральную мебель. Соседи регулярно ругали Генриха, даже угрожали ему Баиловской тюрьмой, но всякий раз - он слезливо клялся , что это в последний... вернее - в самый последний раз, и прилюдно молил дрожащим от вранья пропитым голосом о неком общечеловеческом милосердии...

- Клянусь мамой, - гундосил он, гипнотизируя преданным собачьим взглядом возмущенных соседей, - Вай... вот, мамой клянусь, что больше пить не буду!.. Ни одной капли, ни одной чайной ложки - больше не выпью!..Ничего и никогда!..клянусь мамой!..Ни-ког-да !!!..Все - завтра же устраиваюсь на работу !!! Обещаю!..

- Негодяй, - мелодраматически восклицала тетушка Марго, гневливо хмуря кустистые брови, - Посмотрите на него - люди!.. Он живет на мою пенсию и мною же клянется!..О, какой же он - подлец и негодяй!.. и чайных ложек у нас уже нет - все твои алкаши-тунеядцы украли...Боже, какой же он - негодяй!, - и заламывая руки в приступе одухотворенной театральности, степенно уплывала в глубину разгромленной квартиры, растворяясь в клубах табачного дыма и кислых водочных паров...
Видимо, это была сцена из какой-то проигранной ей не раз, в неотразимом артистическом прошлом пьесы, где кипели оголенные шекспировские страсти, кончающиеся обязательной гибелью главных героев...

И вот, он настал... этот чудовищный в своей кровавости день - 9 января 1990 года...

После  нескончаемого  празднования Нового и Старого года, после изматывающих  застолий посвященных  Рождеству - православному и армянскому,  и всего того, что еще подпадает под  определение - праздник, Генрих приболел,  лечился водкой, тоскливо валялся  в липкой скомканности  похмельного  угара, и  пасмурный  сон  его  был -  беспробуден и тревожен...

Вот так - благодаря спасительной случайности,  он и остался  жив, пропустив начало и разгар  армянских погромов в Баку...

Он  стонал  от сжимающего его сердце необъяснимого беспокойства  и  видел свинцовые дурманные сны, которые проносились каруселью облаков  в  его слипшихся  от запоя  глазах,  и  во всех этих потных снах, кто-то невыносимо наглый, безостановочно-громко  колотил  тяжелыми, гулкими ударами  где-то совсем рядом... и звуки эти - гудящим эхом отдавались в раскаленной  голове Генриха, пробуждая  мозг лютой  похмельной  болью...

- Вот уроды !.. совсем охренели, что ли... ну сейчас я вам....это кто там, такой борзый ?! - Генрих недовольно поморщился от перекисшей сухости во рту, и в тот же миг отчетливо понял, что дверь в его прихожей ходит ходуном и вот- вот слетит с погнутых петель.

Опухший от сна, в перекошенных трусах, в скрученной потной майке неопределенного цвета, в одиноком рваном тапочке,  шамкая дряблыми подгибающимися ногами, Генрих раздраженно распахнул скрипящую дверь, и нос к носу оказался против возбужденной толпы бородатых погромщиков, нетерпеливо ожидающих новую жертву.

Далее, происходит следующий памятный диалог:

- Эй...ты кто такой ?..Армянин?.. Ты- армянин?..говори...

- Да пошли вы на хер!,- взревел волчьим голосом  Генрих, - Как это, кто я такой?.. Я - Генрих!..А тем, кто вас послал, скажите - что я пил, пью и буду пить!..Понятно?..И приходить и будить меня - не надо!..а теперь - пошли вон отсюда, бараны !!!.., - и с ожесточенным размахом захлопнув расшатанную дверь перед ошарашенными и оробевшими от такой наглости амбалами, удалился в проспиртованный полумрак комнат - догонять сон...

И неизвестно, каким бы последующим ужасом закончилась бы вся эта нелепая история, если бы тетушка Марго, в сопровождении трех дюжих десантников из дивизии генерала Лебедя, вошедшего в окровавленный город днем ранее, не ворвались в осажденную квартиру беспечно храпящего Генриха.

В эти часы , шла экстренная эвакуация оставшихся и уцелевших армянских жителей Баку, и паромы на центральном морском вокзале принимали несчастные вереницы согбенных, растерзанных и опустошенных горем людей.

И вот, бравые десантники бесстрашного генерала Лебедя, пушинкой поднимают сопротивляющегося, сонного, гогочущего пьяным голосом от мнимой щекотки Генриха, а тетушка Марго, трясущимися непослушными руками пытается хоть как-то успеть собрать необходимые в неизвестности путей-дорог скромные пожитки, при этом бестолково увещевая осоловевшего сына о происходящем ужасе трагедии, и благодарно улыбаясь погасшей старческой улыбкой, изумленным русским десантникам - в сверкающих касках, тугих бронежилетах и с автоматами на богатырских плечах.

Потрясенный предательством матери, агрессивно протрезвевший Генрих, возмущенно решает, что мать - хитростью и обманом, насильно ведет его на опостылевшую витаминную капельницу с обязательным душем Шарко в районный вытрезвитель, и начинает обиженно сопротивляться, и орать во всю мощь пьяного горла:

- Да, как ты могла, а !..Это что же такое, а?!.. Как ты могла вызвать солдат..да еще с автоматами?!.. Никуда я не пойду.. пустите меня!..Мама...

- Негодяй!.., - запальчиво восклицает тетушка Марго, - ну, посмотрите на этого неблагодарного негодяя!..Очнись! В городе резня.. мы покидаем этот город - мы уходим, навсегда!..Ты слышишь меня, идиот - НАВСЕГДА!!!. Одевайся скорее!..да что же это такое!!!...Генрих!..

- А-а-аа!, - истошно завопил Генрих, - Участковый!.. Где наш, Али Меджидович, где наш участковый!?.. Пусть меня наша милиция забирает, а не эти быки с автоматами...может они меня расстрелять хотят - посмотри на их лица, мама!..а до этого какие-то бородачи нашу дверь ломали... да никуда я не пойду!...Звоните участковому!...где телефон?...не пойду и все!..руки уберите от меня...

- Тьфу на тебя... вот ишак! Боже...какой же ишак!, - взвизгнула тетушка Марго.. - Сыночки, - обратилась она к пораженным русским десантникам, - Милые мои, единственные, родные, спасители мои, прошу, умоляю, помогите мне - собрать в дорогу этого идиота!..

Извивающегося Генриха, кое-как одевают, берут железной хваткой под слабеющие локотки, и волоком выводят на разгоряченную ненавистью улицу, где пахнет неминуемой лютой смертью и жизнь неумолимо разделяется на " до и после"...

- За что?.. за что?.. Не хочу в вытрезвитель.. позовите Али Меджидовича, - отбивается остатками последних сил Генрих.

Его сажают в военный , с зарешетчатыми, глухими окнами автобус - набитый такими же понурыми несчастными беженцами всех возрастов, с плачущими детьми и наспех собранными в дорогу пакетами, сумками,чемоданами, тюками - кто что успел, и в сопровождении двух бронетраспортеров, с автоматчиками наизготовку, и  они  начинают  с  осторожной  медлительностью  продвигаться  через  плотную,  гудящую обступившую  их  толпу.

- А ну,  разошлись немедленно!.Повторяю,  немедленно разойдитесь, и дайте дорогу !!! Или  применим силу !, - властно  гаркнули  в мегафон  с  высоты  головного  бронетраспортера,  и  автоматчики  угрожающе зашевелились.

Злобная  чернеющая  толпа  дрогнула  и нехотя разжалась,  сверкая ненавидящими  глазами...
 
 - Нет... ну как ?..как ты могла, как ?., - не унимается Генрих, подвывая на весь застывший от горестного ужаса автобус, - а танки..зачем ты их вызвала?.. Танки здесь зачем?.. ну вот скажи, мама ?!..

...И только позже, уже на овеваемой январскими ветрами сырой палубе скрипящего перегруженного парома, навсегда отплывающего от берегов погасшего, притихшего родного города, он вдруг замолчал, опустив голову... а потом... тихо, бережно обнял постаревшую и окаменевшую от горя, сгорбленную седую мать - и понял все...

И понял он ... что растаявший в холодной пепельной дымке каспийского тумана его любимый, солнечный город - не обнимет его на прощание... понял... что с этим городом - они не встретятся больше никогда... понял, что впереди его ждет - безысходная горькая старость, без его преданных, шумливых, озорных, беспутных бакинских спорщиков-забулдыг, а незнакомые дальние города и чужие люди - никогда не заменят ему и капли тех теплых, хмельных дней... той прошлой, светлой, угасающей на глазах жизни... исчезающей - вот за этим, потерянно качающимся красным буйком...вот за этой песней прощания - острокрылых серебристых чаек...вот за этим шепотом - маслянисто-тусклой, кружевной волны, в замирающем дыхании соленого ветра...

И тогда, он закрыл лицо руками и заплакал...беззащитно, навзрыд, как ребенок, которого, внезапно и несправедливо разлучили с ушедшими в невозвратную Вечность - любимыми родителями...

...Армяне навсегда покинули Баку, армянское кладбище закатали асфальтом, с армянской церкви сняли крест и превратили в биллиардную... Все было кончено и пути назад - не было...

Пугающее своей безысходностью слово "Карабах"- выткалось из сжатой раскаленности воздуха, и словно убийца в глубине застывшего черного сада, кровожадно ожидало первых своих жертв. С неотвратимо вызревшей мстительностью - два древних народа, две солнечные республики, намертво сцепились друг с другом в калечащих объятиях опустошительной войны...и будет стонать, полыхать  и дымится  в  изнемогающих корчах раненная карабахская земля... 

Наступало неизвестное и тревожное время, время - надежд и ожиданий, время - потерь и преодолений...

Жизнь нужно было начинать сначала...

*****************

-ЭПИЛОГ-

*****************
Я по улицам бакинским - в одиночестве пройду,
В суете толпы вечерней - дворик детства свой найду,
Постою в тени закатной – незамеченный никем,
Дворик тоже тихо смотрит на меня - сквозь лес антенн.
Мы друг друга изучаем - каждым мигом дорожа,
И волной воспоминаний - наполняется душа…

******************

…Двор бакинский, дворик детства – ты такой же, как всегда,
Там - белье висит сырое, там - из крана льет вода,
Там- беседка с виноградом – где играли в домино,
Там - жила девчонка Таня, что уехала давно...
Там - стоял столярный столик - из сколоченных стропил,
Где сантехник – дядя Толик, что-то вечно мастерил…
Там - ворота мы чертили...а вот там – мангал с углем...
И все люди - что здесь были,
Жили дружно - день за днем...

****************

Вместе праздники встречали - горевали от потерь,
И соседу помогали - слыша стук тревожный в дверь.
Вместе свадьбы отмечали - и не спали по ночам,
И друг друга поздравляли - в Пасху и в Новруз-Байрам…
Провожали в путь прощальный – тех, кто дорог и любим,
Стол накрывши поминальный - в помощь близким и родным.

****************

И сменялись дни годами – мирной жизненной реки,
И бакинскими дворами – город измерял шаги,
Он проспектами разросса – в теплой зелени аллей,
И каспийской глади солнце – город делало мудрей.

****************

И бульвар - приморским чудом – город защищал дугой,
И вечерним южным людом – летний заполнял покой.
Мы гордились, мы мечтали – сердце посвятить ему,
И бакинцем называли тех - кто жил в таком раю...
...Так – мы жили, так - любили, пролетали дни-года,
И счастливей нас, бакинцев - в мире не было тогда…

****************

…А потом, зимой сырою – в тусклом свете января,
Дворик с раненной душою – стал листком календаря.
Он хранил года традиций – каждый день нас ждал домой,
А другим, пришедшим людям – дворик детства стал чужой…

****************

Он звал сердцем и душою – тех, кто вырос рядом с ним,
И кто с ним - своей Судьбою, был во всем - неразделим...
Кто его не забывает - в далях жизненных дорог,
И кто помнит, и кто знает – как короток жизни срок...

…Двор бакинский, дворик детства – ты такой же, как всегда!
Только время изменилось - и исчезла та страна...
И вокруг - другие люди, и той дружбы - больше нет...
И на глянце календарном – 21 черствый век…

…Я по улицам бакинским – к сожаленью не пройду,
Я с собою дворик детства - в память сердца заберу…


********************


Мои произведения (стихи, поэмы, рассказы) есть на Яндекс-дзен, канал публикаций называется : Наследие предков.