Лаборатория грязных слов

- Ты мог бы описать свою жизнь в трёх словах?
- Практика принятия отчаяния.
- Ха! Теперь ещё больше вопросов появилось.
- Полагаю, первый из них: почему я ни на секунду не задумался, прежде чем ответить?

Пробуждение.
Когда просыпаешься в стране, начавшей войну, первые три часа просто сидишь, перебирая всё происходившее до этого. Последнюю неделю. Последний месяц. Год. Пять лет. Просто перебираешь события. Страны, семьи, свои. В паутине хором застрадывают от коллективной вины. А тебе не нужна коллективная, ты ищешь свою. Маленькую персональную вину. Сколько раз ради сильного жеста ты кликал её? Не задумываясь. Как красивый, большой, объёмный образ. Война - нараспев. Будто на самом деле верилось. Семнадцатый год. Ты выпускаешь свою Неколыбельную пораженца - “если завтра начнётся война, я, наверное, стану предателем”, или в Благословенной пище восемнадцатого: “Но пока на границе спокойно, надо мною не рушатся потолки. Только где-то на кухне, в углу, задрожит и вдруг остановится холодильник”. Холодильник вот работает. И там даже лежит мороженка. В любой непонятной ситуации - иди в магазин за мороженкой. Или в Just economy шестнадцатого года, где ты с такой наглой радостью требовал скорейшего передела мира на новые валютные зоны и отключения Паутины. Тогда - в шестнадцатом об этом говорил лишь один полоумный неомарксист, а теперь он же не вылезает с главных экранов Федерации. Когда просыпаешься в стране, начавшей войну, твоя личная вина только в том, что год за годом ты использовал это слово, как большое и красивое. Как сильное высказывание.

Я звоню своей бабушке, родившейся в сорок первом в землянке. Она плачет. Ей страшно. Она говорит: Я родилась с началом войны и умру с началом войны.

Луна просто отвечала на мои истории в Паутине. Смеялась. Иногда записывала голосом свой смех. Нежно хрюкала. Вспоминала детство. Почти не к месту. Вот этот порнофильм, - говорит, - научил меня грязным словечкам. А ты знаешь, что мы встретились с тобой раньше, несколько лет назад? Ты, наверно и не запомнил меня тогда. Оказалось, помнил. Оказалось, не узнал.

Школа.
 Иногда мне говорят, что я хорошо пишу. В потоке текстоизлияний приходится пытаться говорить хорошо, проживать речь - языковать, чтобы тебя просто услышали. Ты не можешь написать “мне страшно”. Когда-то с любовницей мы придумали, что поставим на городской площади памятник жертвам эмпатии. Жертвы эмпатии. Манипулируешь, играешь в кости слов, чтобы просто быть услышанным. Замах на рубль, чтобы вставить свои пять копеек. Бить в солнечное сплетение эмпатии, давить коленом на слёзные железы. Ради сильных слов, которые однажды могут сбыться. Чувство собственной речи - шагреневая кожа. Можно написать так, что ты захочешь встретиться, ты захочешь приехать, перейти границу.

Я не знаю, хорошо ли я пишу на самом деле, или это только лесть. Мне и нет до этого дела. Но я точно знаю, кто пишет плохо. Вы их видели. Вы их читали. Авторы, испорченные школой. Так нас учили - писать заведомо плохо. Нас обезвреживали, вынимали детонатор, кастрировали. Ради чего? Не было злого умысла. Ради удобства.

Марья Петровна должна проверить до завтрашнего утра тридцать три корявых сочинения малоначитанных уёбков. Ей нужно уметь читать скользящим взглядом. Оценивать литературное эссе так же бегло, как Софья Егоровна пролистывает доказательства геометрических теорем. Поэтому и сочинение нанизывается всё на тот же скелет: тезис - доказательство - вывод. Хотят ли русские войны? Потом две страницы можно просто проверять орфографию и минимальную связность речи. Вывод: мы самая миролюбивая на свете нация, спасающая этот забытый богом мирок.

Тезис, рассуждения, вывод. Тезис, рассуждения, вывод. Как под копирку пишут тридцатилетние эксперты Паутины на любую свободную тему. Оргазмы, мастурбация, лучший в жизни секс, худший секс, как подготовиться к анальному проникновению. Тезис, рассуждения, вывод. Марья Петровна довольна. Она убила ещё тридцать трёх авторов. Ещё тридцать трёх читателей, не способных следить за движением рук.


Согласие.
Михаил пришёл ко мне с просьбой о  моральном унижении. Кого может обидеть такая тряпка, как я? Но я научился этому у мамы. Когда она отправляла мне посреди ночи бесконечно длинные обвинительные письма, каждый раз снова и снова пересказывая всю нашу жизнь, переворачивая её самой острой, болезненной гранью, от самых первых обид, через все случайно разбитые лампы - свидетельства нелюбви, через все случайно испорченные праздники, к конкретному здесь и сейчас событию. Весь мир, вся история вела в её словах к её теперешней боли, к её обиде, к тому, какая же из меня выросла мразь. Бесчувственная сволочь, думающая только о себе.

Нет, никакое унижение вживую не сравнится с хорошо выстроенной драматургией текста. Глаза-в-глаза у тебя есть броня телесного, надменная улыбка, обманывающая всех вокруг, даже и себя, несломленный взгляд. С письмом ты остаёшься один на один, без тела. Ты теперь живёшь с этим. Живи с этим. Дистанция делает тебя беззащитным.

Я рассказал ему о правилах. Никому и никогда не показывать. Это сочинение для одного читателя. Навсегда. Не только потому, что другой может использовать что-то  против тебя. Но потому, что само языкование, сама композиция текста, предполагает погружение и проваливание вглубь. Следи за руками, отвлекаясь на их танец, пока невидимое чёрное щупальце подбирается к тебе сзади, через скрытые рифмы, через рассыпанные зёрнышки, собираясь в один большой удар под дых, всё это можно читать только зная, что на том конце тебя всегда поддержат. Что как бы ни отреагировало твоё сознание, я всегда рядом, на расстоянии разговора и заботы, на расстоянии голоса и глубокого дыхания. Я всегда выслушаю, что ты чувствуешь. Никому - слышишь? Это будет тайная неопубликованная глава.

А пока - День тишины. И напоминать не стану. Только если ты сам снова попросишь. Придёшь. Поживи с этой мыслью. Договорились?

Что ты чувствуешь после? Я постоянно, в своей голове занимаюсь самоуничижением, обесцениванием. И каждый раз не до конца. Как будто дрочишь не до конца. И потому всё время болит. Ноющая боль. А тут как будто тебя взяли и додрочили. Кажется, я стал неуязвимым. Хорошо, - отвечаю. Очень хорошо.

Движение рук.
- Чего бы ты хотел прямо сейчас?
- Мороженку.
- А ко мне сейчас едут роллы. Курьер медленно выезжает к моему дому.
- Что на нём надето? Зелёное или Жёлтое?
- Бирюзовое. Люблю экзотику.
- Ауфь!

Лето двадцать первого. Едем с бывшей супругой на дачу, где мелкий вот уже пару месяцев живёт со своей прабабкой. Обсуждаем, в какую школу устроить его на следующий год. Давай, - говорю, - в школу МЧС. Зачем? Знаешь, из всех людей в форме - спасатели. Да и она от дома недалеко. Вечно мимо окон маршируют.

Потом мы поссорились прямо на трассе, на всей скорости взаимных обид. Так, как только и можно поссориться много после развода. Шутки или укола ради я начал рассказывать, что несмотря на весь мой холостяцкий устоявшийся быт, иногда по ночам я фантазирую о многодетной семье и православном укладе жизни. И это правда. Только лишь не стал уточнять смысл слова - мечтать.

Двадцать второй год. Февраль. Я смотрю на фото Луны, на высоко запрокинутые ноги, сведённые вместе так, что внутренняя линия бёдер, перетекающая в округлость ягодиц, отбрасывает тень вглубь, создавая естественную цензуру. Я тяжело и грязно дышу от напряжения и активных движений руки. В голову снова лезут вместо привычных грязных слов из порно - строчки из Домостроя. Да, - цежу сквозь стиснутые зубы, - жена добрая, молчаливая, венец своему мужу, если обрёл муж жену такую… Дальше не помню.

- Ракета класса сердце-сердце
- Бум!

- Какие ты любишь объятия?
- Люблю первые. Когда вы ещё совсем не знакомы и авансом - робко - разрешаете себе обхватиться и прислушаться - отзывается или нет. Люблю привычные. Когда ты, обнимая, рассказываешь силой и осторожностью - как скучал, как долго тянулось время между вашими встречами. Люблю кризисные. Когда хватаешься за объятия как за попытку разрешить конфликт, сделать хоть что-то. Люблю последние. Люблю те, которые после последних. Когда вы уже совсем сами по себе оказываетесь случайными путями в одном месте. И просто соприкасаетесь за всё прошлое. Не могу выбрать. Совсем не могу выбрать.

***

Девятнадцатое февраля. Ночь. Я лежу на коленях у своей подруги, потерявшей весь свой бизнес на последнем витке пандемии. Держу её за руку. Мне очень важно сейчас держать за руку живого человека. Кажется, я совсем стал терять связь с настоящим. Она гладит мою голову. Говорит: ты можешь провести мою соседку? Поэтому позвала? Я думал, что для себя. Нет, я сегодня не хочу. Ты же знаешь, что я не проводник. Можешь? Зови. Она хочет сначала познакомиться. Тогда поболтаем. Достаю из рюкзака две небольшие дощечки с гвоздями. Аккуратно ставлю в центре комнаты.

Мы пьём чай и болтаем о слишком личном. Есть что-то, чего бы ты не стал рассказывать при первом знакомстве? Я передумала! Давай ты сначала поставишь меня. Хорошо. Так лучше. Пусть посмотрит.

Смотрю в глаза. Она делает шаг. Маленькая ножка встаёт на поле ощерившихся гвоздей. Вторая. Пальцы впиваются в мои предплечья. Смотрит. Дышит. Шепчу. Дышу в ответ. Смотрю. На лице начинает проявляться первая улыбка. Медленно отпускаю руки. Смотрю. Дышу. Шепчу. Закрой глаза. Она поднимает руки. Начинает жить. Едва касаюсь, чтобы не терять присутствия. Тихонько отхожу за спину. Касаюсь. Вот - оно - ладони уже потеют. Жар поднимается по телу. Оставляю наедине.

Ну что? Теперь твоя очередь? Готова? Ну, нахрен! Я думала это что-то весёлое, как попробовать новое блюдо. Не готова сейчас, чтобы меня так раскачивало. Соседка уходит к себе.

Хочешь чего-нибудь? Ты не против, если я полежу у тебя тут у тебя на гвоздях? Конечно, я займусь делами. Обрабатываю поверхность, снимаю майку. Ложусь. Спину пронзает острая рассредоточенная боль. Поцелуй меня. Она наклоняется к откинутой голове, которую я не могу даже приподнять. Целует. Ниже. Ещё ниже. Стягивает штаны. Пытаюсь не закричать от того, как боль перекатывается по каждой мышце. Голова откинута. Руки безвольно болтаются по сторонам. Никакое связывание не сравнится с обездвиживанием болью. Когда ты как будто бы обладаешь полной свободой поднять руки или голову, чтобы увидеть, что она там с тобой вытворяет, но любое изменение центра тяжести - парализует новой волной острого жжения. Свободен и беспомощен. В момент эякуляции я не чувствую ничего ниже пояса. Где-то там внизу выпустили ракету. Но разорвалась она здесь, по всей плоскости, от лопаток до поясницы. Я кончил спиной. И ещё долго не мог подняться.

***

Двадцать третье февраля. День Защитника Отечества. В любой непонятной ситуации - иди за мороженкой. Вот уже месяц я живу с виртуальной женой, с которой мы никогда не были и никогда не будем близки в реальности. Вечерами мило болтаем обо всём. Иногда обмениваемся откровенными рассказами и фотографиями, возбуждаем и помогаем друг другу снять это возбуждение, если её мужчина в ночной смене. Я заказываю ей доставку, а сам иду в магазин и рассказываю в телефон, что взял сегодня на ужин. Со стороны выглядит будто и вправду - жене отчитываюсь о покупках. 

- Расскажешь?
- Я смотрел на твой портрет. Смотрел на линию скулы, переводил взгляд на грудь. И обратно. Ты как будто бы наклонилась надо мной. Я отчётливо представлял орнамент постельного белья, его запах, как проваливаюсь в этот узор. Я пытался тебя поцеловать, но ты ехидно улыбалась. Тогда я начал тихо рычать. Ты сняла майку. Я взял в руки твою грудь, а ты положила мне руку на мошонку. И просто держала - чтобы было тепло. Потом немного водила тыльной стороной ладони вверх и вниз. И наконец схватилась.

Знаешь, я никогда раньше не понимал клиентов вебкам-моделей. Не понимал, почему и зачем вообще платить за то, чтобы кто-то, кого ты никогда по-настоящему не обнимешь, изображал интерес. Теперь понимаю. Я понимаю твоих клиентов.

- Что бы ты сделал, если бы завтра я оказалась рядом?

***
Когда просыпаешься в стране, начавшей войну, первые три часа просто сидишь. Потом лезешь в Паутину. В чужие слова. Всё происходит где-то там, дистанционно, на экране, в подробных описаниях, в фотографиях и движущихся картинках. Не по-настоящему. Не с тобой. Никогда рядом.

Только когда забираешь ребёнка из садика, чтобы отвезти на выходные к его прабабушке, вы едете не на метро. Потому что в городе обещали теракты. Вечером. На такси. По окраинам - из-за антивоенных демонстраций. Которые теперь, говорят, будут проходить каждый день.