Один листок

Один листок,
одна строка,
бегущая в сады,
придумана наверняка
из ерунды,
другое дело – ты
и стрелы опыта,
израненного тела омуты,
всё тяжелей шаги,
уроки крохотны
и нелегки,
ты на сквозном ветру
сыграл игру
без правил,
ненужное оставил,
поставил точку
на листочке
с единственною строчкой,
кусочком
всеядной памяти,
кулёчком,
куда ссыпаются
остатки ластика,
к бокам его
всей выпуклостью ластятся
беременные буквы азбуки
они хватаются за галстуки,
так леди пьяная,
что дышит праною,
уверена: ей всё равно,
что Моцарт, что Монро
и всё же,
ее мучительно тревожит
зло и радует добро.
Кстати, поэтому
психам поэтовым
хочется переписать «Болеро»
начисто, набело,
чтоб намело
струнами слов
сугробы тревоги,
от барабанной дроби
чтобы гудели ноги,
от дирижерской боли –
перекатилось поле
туда, где в агонии
сходятся боги
на бой с собою,
нет бы, отправиться на покой,
возраст уже далеко не людской,
найти, кого бы простить,
поблагодарить,
по благу дарить,
светлое вспомнить,
сердце теплом наполнить,
пока не пропало, не кануло.
С рукописью к Арканову
приедет она на «Чехова»,
где комната только начертана,
а жизнь примостилась на кухне,
там весело и накурено,
стоит у окна столик складной,
на нем живет телефон проводной,
шнуром прикреплённый к розетке,
треснутый циферблат
видит своих при входе,
свои – это клад,
книги, статьи, заметки,
а не свои сами обходят. 
Пили они за всё в категории «чудо»,
надо заметить, обширна чудес амплитуда
с неистощимым запасом смеха и водки,
жарилось всё, что шкварчало на сковородке,
благоухала кастрюля с чесночно-укропной картошкой,
хозяин смеялся глазами, как на обложке,
и опровергался нелепый, придуманный миф,
что человек имеет лимит,
который, известно,
есть у гвоздей,
значит, они тогда
были больше людей.
Этюд: Аркадий Михалыч
и записная книжка,
шелест страниц,
дрожанье ресниц,
набирается телефонный номер:
– Юра, привет... – он слова экономил,
солидный мужчина, а не мальчишка, –
девочка тут одна
пишет неплохо...
спасибо... конечно… будет...
ее эпоха,
ее люди,
она, юная, как весна,
тонкая, как струна,
уверенная, как Юстас,
заходит в «Юность»
со стопкой стихов –
каталогом своих грехов,
тридцать стихотворений,
кладёт их на стол поколений,
главному по стихам –
он, говорят, сразу всё постигал –
самому Ряшенцеву,
от него цэу
бесценно,
ухо его – антенна.
В эту минуту он что-то писал,
взглянул на нее, сказал
строго
вслух:
– Зачем же так много?
Достаточно двух,
я вам позвоню
через неделю.
– Как же «достаточно двух»?
Это же не меню.
Как выбрать из них?
Он полистал:
– Оставьте все, – черкнул штрих, –
позвоню… до апреля.
Наутро ее разбудил звонок,
в трубке был монолог:
– Я, Ряшенцев, читал всю ночь,
что вы мне принесли, –
он говорил, ее же отрывало от земли,
но он не видел – сила воли сносит города,
он продолжал, – пишите так всегда,
как в том стихотворении строка,
вот эта, про сады.
Она, взлетевшая под облака,
(там до сих пор ее следы)
запомнила его слова
и возвращалась к этой строчке
всю жизнь свою, до самой точки.
А судьба ее то строга,
то заводится от волчка
и, впрягаясь в тяжелый плуг,
повторяет за кругом круг,
то живет в крике бунтовщика,
в телеграмме-молнии с тэчека,
то клоунский нос напялит,
то всех вокруг измочалит,
а сама согнется дугой,
прикинется новой, другой,
несчастной, неважной,
не давшей себе свершиться однажды,
напоминать о ней будет листок,
в котором из сотни строк
лучшая – первая, случайная,
рождённая из ерунды:
«за окном совещались о чём-то пустые сады».

© Валерия Коренная