А был ли

А этот мальчик всё ещё боится,
хоть, кажется, что он готов смириться
с иллюзией разрушенной семьи,
с концепцией отравленных колодцев,
с нападками смеющихся уродцев…
Он медленно считает до семи
и искажает вымыслом пространство.
В его глазницах пьянство-протестантство
становится весомей, чем кастет,
врезающийся в скулы мирозданья.
И на глухой дороге созиданья
его следов как будто бы и нет.
Чудак во всём от – рифмы до разврата.
Его постель мечтами бесновата,
а приглядеться – чёрная дыра,
имеющая внутреннюю тягу,
что не подвластна ни мечу, ни магу,
ни оку ускользающего Ра.
Он далеко, пожалуй, не ребёнок,
но и не муж. Седеющий подонок,
смеющийся над бренными людьми.
За гранью сна или на грани фола –
какого-то космического пола,
он отголосок странствующей ми*,
что восхваляет голову на блюде.
Его шаги, согласно амплитуде, 
несоразмерны времени и не
синхронны удивлённым горожанам,
из коих треть подобна прихожанам,
уверовавшим в бога на коне…
Его зрачки – живая сингулярность.
Он изменяет ветхую полярность
и светит так, что вытекает глаз
за скобки, где грамматика бестактна,
вселенная безудержно компактна
и не подвластен фразе перифраз.
И невозможен вымысел страданья.
Из крана лет струящиеся знанья
в сливном бачке замёрзли по зиме.
А он, в сакральной сущности – ребёнок,
уходит в ночь по льду, который тонок,
как будто не в своём уже уме.
А первый враг, согласно Кастанеде,
бинтует тракт в сугробы: – Камо греде…
И выворот за шиворот саней…
И обжигает снег, а после – ветер,
того, кто за вселенную в ответе, –
охрипший от похмелья берендей.
А мальчик ждёт не олова, но слова,
того, что всем грехам первооснова
и всепрощенью первая печать.
Он составляет буквицы в страницы.
Он видит сны про древние столицы
и якобы умеет различать
сермяжных дней затасканную прозу.
Скрипит вода, отдавшая морозу
последнее осеннее тепло.
Шумит камыш над ледяным покоем
воды озёрной, смешанной с левкоем,
и мальчика как будто замело…

Скользит звезда по ветреному своду.
Оставив снам грядущую свободу,
выходит обновлённый человек,
растратив опасения и годы,
на зов равноапостольной свободы,
предвосхищая просветлённый век.
И в нём увидишь мальчика едва ли
и не припомнишь, как когда-то звали
по имени или свеченью глаз.
А может быть, и не было в помине –
навеки, это, стало быть, отныне –
похожего на каждого из нас…

0ч.16 мин.
10.01.2022 года

* Название ноте дано по первому слогу третьей строчки посвящённого Иоанну Крестителю гимна «Ut queant laxis» — mira gestorum («...чудеса прославить...»). Изобретателем такого мнемонического приёма («гвидонов слог») был Гвидо Аретинский.