Чёрно- белая зарисовка

               

                20.03.2020
                Моё детство.
               

        Коронавирус. С трапа самолета из Гоа, из Внуково- сразу в Марусин Луг. Добровольный карантин на 2 недели в Юлином доме.
Абсолют: время, когда сметено всё: порядки, привычки, расписания, схемы. Мы выйдем из этой ситуации другими. Мир, конечно, изменится тоже.
       
       Я не раз думала: как много не увидели Оля, мама и Ирина. Ни интернета, ни соцсетей, ни электронных услуг. Ни, теперь, этой чумы 21 века. Коронавируса. История- сама по себе, человеческие жизни- сами по себе.
      
       А пока закрываются границы, вывозятся и изолируются туристы, закрываются музеи, учебные заведения, школы, театры. Отменяются все массовые мероприятия. Сиди дома в добровольной самоизоляции и смотри бесплатно то, за что платил деньги, либо стоял в очереди за билетами: любую постановку, концерт, экскурсию по музеям. Кто может, работает дистанционно, через интернет, кто не может, ведут мелких в сад и едут-таки на работу.
      
       Данные о пандемии, как сводки с фронта. Своего самого маленького члена семьи- младшего моего внука, видим только по вот-сапу. Предположительно до 1 апреля. Потому, что прилетели из Индии: я, дочка Юля и четверо моих взрослых внуков: Георгий, Леонид, Алена и Мария.  Мы успели прилететь туда почти последними, пока принимали туристов, а вернулись одними из  последних,которых  еще  не  вывозили  раньше  купленных  туров.
Зараженных в мире уже 179112, в России-147.
Непонятное, удивительное время.
               

Моё детство.
               
      Моё самое первое воспоминание: ключик от заводного клоуна, который бил в литавры, упал в щель пола. Я его там видела. Мне как-то очень важно было его достать. Ещё там же был очень вкусный мел между двух картонок: какая-то перегородка между комнатами в доме, который, по сути, был бараком на несколько семей. Дом окружали высоченные сосны. Лес был могучий и прозрачный. Помню гору грибов в детской оцинкованной ванночке (в похожей я купала сестренку Олю, когда мне было уже чуть больше 10 и мы с мамой уже жили в Москве в своей собственной комнате в Хвостовом переулке. С постоянной московской пропиской!)
Возможно, ключик и барак относятся к самым первым воспоминаниям потому, что я не помню сестры Иры: её ещё не было. Да и мамы с отцом- в то время я тоже не помню.
         
      Где-то в Свердловской области отец служил в охране лагерей ГУЛАГА. В НКВД. Кем он был, я не знаю: Просто Федоров Николай Васильевич 1934 г.р. родом из Куйбышева (Теперь опять -  Самара ). Из семьи староверов- кулугур, крестящихся двумя перстами. Ничего никогда не слышала о своем деде- его отце- Василии. Бабушку звали Полина или Пелагея. Ей нравилось, когда мы, внучки, называли ее «бабуля Поля». У сестры отца- Таисии с мужем Николаем (Бортиковых), была дочь Лилия, на год старше меня. Собственно, из-за неё отец меня Лилей и назвал.
      
      Следующая картинка- отец поднимает меня на руках под потолок и говорит, что он теперь капитан. Я почему-то знала тогда, что капитан, это когда на корабле.
             
      Необыкновенно вкусными были ломтики картошки, которые мама зажаривала для меня на кружках плитки. Плиту топили дровами, а эти кружки можно было снимать, если нужно, под чугунок. Тогда из отверстия вырывалось пламя. В деревне тоже готовили на таких. Про деревню позже.
            
      Отрывочные воспоминания об Ире. Сестрёнка была моложе меня на четыре года. До трех лет была здоровая озорная малышка, с песнями засыпала, сидя на горшке. Она всю свою жизнь была очень остроумной (впрочем, это видимо, родовое- по  маминой  линии- от Дымовских). Помню, как нас сажали спиной к белой простыне, прикрепленной к стене- фотографировать. Там Ира здорова.
      
      Мы обе родились в Свердловской области.

      За собой помню сестринский подвиг в детском саду: сестра описалась и её поставили в угол. Я ныла, висела на юбке воспитательницы, просила её выпустить, вставала в угол рядом. Ирине тогда вполне могло быть года полтора. Наверное, яслей там не было.
            
       Свердловская область не была   для мамы родной. Она родилась в селе Нерёжа Липецкой, (тогда Воронежской) области, Задонского района- 30 августа 1936 года. Отца её, (нашего деда) звали Григорий Дмитриевич Дымовских- на деревне «ГуМит», с характерным «Г», а мать, (нашу бабушку)- Ольга Семеновна. На деревне- «Семяниха». Она была родом из соседней Долгуши. Я долгие годы думала, что Семяниха, это оттого, что бабушка очень хлопотливая и чистоплотная даже по деревенским меркам. Все хлопотала да семенила по дому. Нет. Просто отца звали Семеном.
Дат рождения их я не знаю. Всего вероятнее, по маминым рассказам – 1900-1907гг. И умерли в начале 70-х с разницей в пару лет, сначала дед- (стало пусто на печи), а потом бабушка. Спокойно и тихо. Как мама говорила-«обмыла ноги перед сном, а утром не встала».
Двоюродная моя сестра, дочь их сына, Ивана, говорит, что дед в молодости был сильным- лом сгибал, (со слов д. Ивана). Я же его помню лядащеньким. Шутил над старшим сыном того же д. Ивана, Юрой-«Бабк, отдай ты яму энти жамки(пряники), нехай он их похрумкает!» И этот орясина, под два метра ростом, подперев хлипенький дверной косячок, разинув рот, ждал, пока бабка не отправляла его домой- «иди ужо, нет жамок-то, дед смеется!»
Бабушка рожала одиннадцать детей. Выжили и выросли пятеро:
Тимофей- 1920(1922?)- 1966-(1968?)
                Сын Владислав-(1950?)
                Дочь Алевтина-(1952?)
Иван         - 1924-1966
                Сын Юрий 1948-2012
                Дочь Валентина-1950
                Сын Василий-1952 -2007
                Дочь Елена 1953
                Сын Виктор 1955-2016
                Сын Михаил 1957- 2019
                Дочь Александра 1961
Александра- 1926-1998
                Дочь Любовь- 1958
                Дочь Татьяна- 1960(?)
Елена, моя мама   -      1936-1992
                Дочь Лилия 1956
                Дочь Ирина- 30.01.1960- 2006
                Дочь Ольга – 30.01.1966- 1980
Николай-1940-1996
                Дочь Наталья-1961
                Дочь Ольга-    1967
                Дочь Евгения-1974

 Очень много родных умерло молодыми. И совсем ничего не знаю о детях Тимофея…
                Мама
      В 1936 году по деревне ходили начальники и вербовали мужиков на строительство метро в Москве. Забирали и деда. Бабушка, беременная мамой, стала грудью- «Куда, говорит, я одна с четырьмя!!!?» Отстояла (со слов мамы). Возможно, иначе семья могла оказаться в Москве лет на двадцать пять раньше.)))
      
     До мамы у бабушки умерла годовалая дочка Лена, так же назвали и маму. Шибко не мудрили. Мама помнила войну, когда над головой летали самолеты, и бабушка не давала ей высунуть голову из канавы, где они прятались-«Лежи, а то фриц увидит, как стрЕльнет!!» Бабушка говорила маме, что скоро придёт «светконец»(конец света), маме слышалось «сверкалец»,и она тоже ждала его прихода, лежа в окопчике.
               
      На Отечественную уходил дядя Ваня. Его комиссовали по ранению из Прибалтики (Лиепая?) в 1944 г. Он был тихий, ходил по деревне с палочкой. Жена Лидия была воцерковленной. Ни то, ни другое не помешало им родить семерых детей.
               
      Дядя Тима- старший, служил в охране лагерей ГУЛАГА в Свердловской области. Видимо, был в чинах. двоюродная сестра Валентина говорила, что по Нерёже он ходил строгий и властный, когда к родителям приезжал.
В один их таких приездов, когда маме было четырнадцать лет, вероятно в 1950 году (она тогда поступила в Задонске в техникум), Тимофей забрал маму с собой в Свердловск.  (теперь снова- Екатеринбург). Видимо для того, чтобы воспитывать племянника и помогать по хозяйству его жене.
Тем не менее мама рассказывала, что какое- то время работала кондуктором в автобусе, зарабатывала хорошо и была модницей: покупала себе шёлковые чулки и шоколадные конфеты килограммами. Она была просто очень молоденькой девчонкой. А детство на этом закончилось.
Со своим подопечным, племянником Владиком, мама бегала на свидания к своему молодому человеку, его звали Дима. Он ей нравился. «Наглажу, бывало, Владьке, рубашечку, и идём с ним.» (Два ребенка)))
Ещё какое-то время мама работала вольнонаемной в администрации лагеря.
Как и зачем в восемнадцать лет её выдали замуж за отца, я не понимаю. Я не спросила, было ли это её свободным решением или просто подрос Владик, а там ещё дочь Аля, и она стала лишней в доме брата… Мама говорила, что она не любила отца.
               
                Куйбышев, Москва

     В 1961-62гг. отца направили в Москву в Высшую школу милиции.
Приехав в столицу, вероятно в 1962 году, отец вызвал маму и та, распродав нехитрый скарб, устремилась за мужем.
     Здесь мое вневременное воспоминание полёта в самолёте, видимо отец тоже там присутствовал, потому что я, как принцесса из книжки, перекидывала сзади на руках его серый форменный шарф и дефилировала так по салону. И тут же сомнения: а не в поезде ли это происходило? Но я точно знаю, что в возрасте шести лет я летала на самолете.
Вероятно, тогда нас с Ирой родители и «закинули» в Куйбышев к бабуле Поле. Может быть тогда вещи и продавали.

     У бабушки был свой дом, но на второй его половине жили Бортиковы: тётка Таисия с мужем и дочкой Лилькой. Про тётку помню лишь, что она была смешлива, круглолица и ясноглаза. Она очень переживала о своей маленькой груди и в бюстгальтер подкладывала вату, маму это смешило.
Я не знаю, как долго мы пробыли в Куйбышеве, помню весну: мы возились в бочке со льдом, рядом на грядочке зеленел взошедший лук (или чеснок), а кое- где лежал снег.
Помню очень яркие георгины- жёлтые и красно- белые- крупные, солнечные с необыкновенным запахом, значит- лето кончалось, возможно мы там его и скоротали.
Между этими двумя цветными воспоминаниями поместилась главная трагедия нашей семьи: нас с Ирой не уберегли. Мы простудились. Заболели.
    
      Заболели мы, серьезно, но началось с простуды. Потом мы оказались в куйбышевской больнице, где бабушка работала медсестрой. У меня распухли суставы на руках и скрючились пальчики, как у старенькой бабушки. Я не могла ни сжать кулачки, ни разжать ладошку. Доктор- мужчина уговаривал меня измерить мне давление, и, на второй день я, давшая обещание, позволила. Потому что обещала! Оказалось, не страшно.
       Ира тоже лежала в этой же больнице, только в другой палате: температура, кашель, тоже начиналось с простуды. Но что и как происходило тогда с сестрой я не знаю: маленькая была.
       Ещё куйбышевские воспоминания: бабушка решила нас окрестить в свою веру. По традиции староверов обряд проходит дома- в церковь они не ходят. На бабушкиной половине нас макали в бочку- в которую я помещалась в полный рост. (Та же купель)
Надо сказать, кулугуры, (я прочла, уже будучи неоднократно бабушкой), народ неприветливый, брезгливый, со строгими бытовыми правилами. Мама не раз упоминала, как бабушка через губу цедила- «щепотошники». Мне же от мамы нередко за мои косые взгляды и упрямство перепадало обидное звание «кулугурка». И, тем не менее, бабуля Поля работала в больнице.
      Мама так и не простила  куйбышевской родне болезни Иры, которая осложнила всю её недолгую  и очень нелегкую жизнь. 
      Из тех же воспоминаний: ездили в деревню к родным на берег Волги, пили чай из огромного самовара со вкусными пирожками и ватрушками. Мама говорила, что до моего рождения там была-«Утром встаём, хозяева накормят булками, пирогами, напоят чаем до отвала, потом говорят: «а теперь- давайте завтракать!»
Очень красивое воспоминание раздольного берега Волги. Коротенькое и выразительное, как слайд.
     Ещё ходили на пожар: горели квартиры в многоэтажном доме (хрущёвки?), под покрывалами лежали двое погибших. Я прежде ни разу не видела высоких домов, огня, такого количества людей в ночной темноте. Крики, шум, всполохи огня. Вижу, как сегодня…
    
     Тем не менее Ирину как-то подлечили, потому что, оказавшись в Москве в съёмной комнате на Станционном шоссе, я помню её ходившей и игравшей с нами.
В малюсенькой двушке жила семья Остроуховых, у них было два сына: Вовка- лет шести, как мне, и Витька- на пару лет моложе. Мы нормально дружили. С Вовкой прятались в стенном шкафу (хрущёвка), он, сидя на каком-то чемодане, сажал меня на колени, целовал в щеку и говорил, что я его жена. Младшие нас искали.
Там я впервые увидела телевизор с линзой и мультики в нём. Черно- белые.
Высота пятого этажа меня не пугала, и я сидела на подоконнике, свесив ноги на улицу. Правда всего один раз. Уронив вниз сандалик, я всё поняла сразу и на всю жизнь. За сандаликом бегала вниз сама.
      В то лето, вероятно 1962 года, мама и подала на развод. На суде у меня спросили, с кем я хочу остаться. Мама мне накрепко внушила, что с ней. Я так и сказала: «С мамой».
      Состояние здоровья Иры начало резко ухудшаться. Она резко похудела и плакала от каждого к ней прикосновения. Возможно, что это было осложнение после лечения в больнице.
      Что удивительно: после нашей выписки никто из медработников не сообщил маме, что у Иры врожденный порок сердца! Даже родная бабка.

      Причины такого скорого развода родителей, вроде на ровном месте, я уже не узнаю. Наверное, сработало мамино упрямство: чем хуже, тем лучше. Отец не обеспечил ни жильем, ни средствами. Мама осталась с нами без денег на улице. На время нас приютила в комнатке и присматривала за нами с Ирой одинокая пожилая женщина, Вера Васильевна. Мама искала работу. На работу не брали без прописки, безработную не прописывали. В Москву тогда можно было временно прописаться, но реально сложнее, чем сейчас временно зарегистрироваться. Откуда взялась та женщина, приютившая нас, то ли помощь Остроуховых, то ли последняя помощь отца…? После развода отец как в воду канул.
      Мама нашла временную работу по пробивке перфокарт (бумажные носители информации, для автоматических средств обработки её- прообразов современных компьютеров). Это было в проезде Сапунова, недалеко от ГУМА, в каменном дворике, как мне представляется в итальянском стиле: с одним длинным балкончиком по внутреннему фасаду дома и лестницей вниз. Теперь это Ветошный переулок.
Потом мы очень недолго жили в комнате с хозяйкой со странной планировкой: там был двухуровневый пол, этакая приступочка, как сцена полукруглая. Мне кажется, что позже я видела похожий пол в окне полуподвальной комнаты в 1-Спасоналивковском переулке.
               

              Иван Борисович Д---в.  Пионерский лагерь.
             
      Не узнать, как появился в нашей жизни Д---в Иван Борисович, но он, тогда всемогущий директор одного из московских кладбищ, удержал отчаявшуюся маму в Москве.
      Состояние здоровья Иры ухудшалось: она лежала на кровати и плакала.
Д---в взял маму на работу- трафаретчицей на кладбище, мы перебрались в комнату на Малой Полянке. Мама получила временную прописку, оформив опекунство над хозяйкой комнаты -Аделаидой Александровной- бабулькой, лет девяноста с хвостиком, при некотором маразме (она однажды напилась чернил). Меня отправили в пионерский лагерь «Восток» на две смены- июнь и июль. Иру положили в больницу: она высохла, обессилела и перестала держать голову. Таких детей я видела на фото из концлагерей. Она все время плакала от боли и страха, и просилась домой. Трудно представить, сколько сердечной боли испытала мама.
Хозяйка вскоре умерла, и мы с мамой отвезли её урну на кладбище и подзахоронили в могилу родственников.
      Мне кажется, всё это происходило в течение одного лета: ещё в начале его я гуляла по кладбищу (мама меня брала с собой на работу) Могилы, ритуалы... Там   где-то в стороне был рассадник маргариток, бархатцев и каких-то еще кладбищенских цветов.  С тех пор я не выношу этих цветов. А потом меня отправили в пионерский лагерь.
     Мне, неустроенной девчонке, всё было в новинку, всё- в радость. Лагерь понравился очень, даже несмотря на то, что днём был тихий час. Я крутилась, вертелась, ковыряла пальцем стену, задирала на неё ноги. Не спала.
Всю жизнь лейтмотивом- ниточкой проходит мелодия марша из оперы «Аида», под который нас- четыре отряда малышей уводили спать с нашей маленькой вечерней линейки. Молодой музыкальный руководитель бодренько играл его на баяне и мы дружно шлепали в ритме марша кто в лес, кто по лбу)))… Всего в лагере было пятнадцать отрядов и поднимать флаг по утрам нас выводили на общую линейку вместе со старшими, а вечером, на маленькую, рядом с нашими корпусами. Ещё в «Востоке» был переплётный кружок. Мне нравился запах картона, клея и новой цветной бумаги. Оттуда я привезла домой красивую зеленую коробочку в желтых огурцах. Я её сделала сама по всем правилам. Еще в пионерлагере разнообразно и вкусно кормили.
     Третью смену я провела в другом лагере, который никакого сравнения с «Востоком» не выдерживал. Маленький, скучный. И еще я испытала очень сильное потрясение: уронила в уличный туалет свою сиреневую сумочку. Долго доставала, видимо мне помогли, но отмыть от запаха её не удалось, да и цвет изменился.  Я тогда ещё умела плакать. Плакала. Зато на прогулке я набрала много красивых ярких кусочков облицовочной плитки у разрушенной церкви, находившейся рядом с территорией.
Пишу, и снова возникает сомнение: в одно ли лето всё это происходило? Пионерские лагеря- да. Остальное- с Ирой и похоронами Аделаиды Александровны- не знаю. Буду считать, что так, всё равно спросить не у кого.
      
     Первого сентября 1963 года без единой медицинской справки, с одним свидетельством о рождении, меня зачислили в первый класс школы № 557 в Спасоналивковском переулке. То есть первого сентября меня мама отвела в первый класс. Соседи удивлялись на неё: такая молодая, сама ещё, как девочка, (27 лет), а школьницу в школу ведет!
      Цветы я несла очень красивые и большие. Соцветия  гладиолусов весело качались над моей головой, я боялась их сломать или попортить свои белые капроновые бантики.  Лето помню только солнечным и светлым, но, наверное, ведь были и дождливые дни…               
      Где-то во втором классе мне во время дневного сна на продлёнке устроили тёмную девчонки из моего класса: Ленка Ефремова, Ленка Савельева и Ленка Гарницына. Подлостей я никаких не совершила. Просто на праздник 8 марта на мою парту половина мальчишек из класса сложили свои немудрёные подарочки: картинки, открытки, цветные карандаши и конфеты. Меня распирало от гордости. Тут же Нина Михайловна распорядилась поделиться подарками. Я была против, хотя не заплакала, а вот девчонки расстроились, что им меньше подарков досталось. После расправы учительница заставила задир извиняться. Я всегда больше дружила с мальчишками. И об этом не жалею.
               
     Личная жизнь мамы и Д—-ва проходила у меня на глазах. Кровати были с панцирными сетками и скрип от них стоял на весь дом, и на мои просьбы среди ночи- «Тише!», следовал окрик- «Спи, давай!» Ко мне он относился как к щенку, который всё время мешается под ногами. Гнобил. Когда я жаловалась маме, что он меня дразнит, - «Дразнят собак!»-была его отговорка. Мудрец.
      Иван Борисович был старше мамы лет на двенадцать. Мальчишкой шестнадцати- семнадцати лет он попал на фронт и всегда очень хвастал тем, что в разведотряде его звали лисой за хитрость и смекалку. Возможно, это был партизанский отряд. Таких изощрённых, грязных матершинных слов и оборотов, какими он пользовался в быту, я не слышала больше ни разу за всю свою жизнь.
По выходным они иногда с мамой ходили в магазин к Мало-каменному мосту за живым сомом. Однажды ездили куда-то на водохранилище, и он бросил меня с лодки в воду, чтоб я научилась плавать. Может быть мои обиды не совсем справедливы, но я очень его боялась. И его голоса, и его матюков. Семья его жила в Апрелевке, он иногда туда ездил. Его сын Анатолий однажды приезжал к нам на Полянку.
               
                Малая Полянка.
               
     Дом, в котором мы жили, до революции был собственным особняком. Да и в эти годы комнаты занимали по меньшей мере три члена бывшей хозяйской семьи. Две чопорные пожилые дамы- у одной из них дочка- старая дева, лет близёхонько к сорока- Маша и, (возможно, в приживалках), наша Аделаида Александровна. Дворяне или просто домовладельцы.
      Маша была балериной(стареющей). Она дарила мне фарфоровую игрушечную посуду, ароматное импортное мыльце, эмалированный зелененький чайничек в белую крапинку. Однажды в Новый год Маша повела меня на новогоднюю елку в Кремль. Видимо им выдавали контрамарки. Маша там танцевала танец хоккеистов.
      Особнячок наш был одноэтажным, с подвалом, в котором размещалась кухня и зимний вход- выход над которым было окно в ванную. Рядом с ванной был туалет (с настоящим сливным бачком сверху), и тут же дверь в комнату, где с родителями жил парень, у которого на подоконнике стоял аквариум с рыбками. Он дарил мне рыбок- гупёшек в трехлитровой банке. Те быстро дохли. Мне нравился запах сухого корма. Не то Дима, не то Олег. Их окно выходило в закрытый палисадничек с сиренью.
     С фасада на улицу были окна Маши с её мамой, затем хозяйки (в прошлом) дома, а следующая комната Аделаиды. Наша. Была ещё какая-то комната с торца- перед Машиной, но тех соседей я вообще не помню. Кто-то из них играл в шахматы с парнем- рыболюбом)))
     Посередине холла была лестница в тот самый подвал с кухней. Сейчас мне кажется, что все стены квартиры были серые, деревянные, хотя, наверное, какие-то обои там были.
      Между дверью в «наш» угол, флигелёк, отсек, была стеклянная двойная дверь на улицу- летний выход. Внутренняя дверь весной снималась, и внешняя дверь открывалась наружу. На крылечко с двумя ступеньками. Крылечко под козырьком выходило в симпатичный, в прошлом, садик, где рос огромный раскидистый клён, кусты сирени, и растения типа хосты. Две стороны садика ограничивали стены дома- буквой «Г», с улицы, с Хвостова переулка, садик ограничивался заборчиком на высокой кирпичной стенке. И ещё одна высокая пустая стена нежилого двухэтажного дома. Садик, огороженный с четырех сторон затемненный и очень уютный. Неширокий проход в маленьком заборчик без калитки. Все такое милое.
     «Наш» угол. Комната, в которой мы жили, раньше была, как мне кажется последней, а еще две комнаты и общий их коридор с кухней на одну плиту, вероятно были пристроены позже. Окна одной из комнат выходили на Малую Полянку, а окна второй комнаты выходили на наш садик. Холл- кухня выходил двумя окнами на него же.  Соседнюю с нами комнату занимала семья армян- Ватульян. Их дочку, девочку моего возраста звали Амалия. У них была радиола на ножках, и по вечерам они слушали очень пластинки. Через стенку слышалось: «Килла-ла, килла-ла-а…». Итальянская или испанская песенка. Со стены на софу спускался шикарный ковер. Мне у них очень нравилось, это было, как сейчас бы мы сказали: «круто!».
В торцевой, последней комнате, жили дворничиха Анна с мужем и дочкой. Дочь Татьяна заканчивала десятый класс. У них был телевизор с линзой, меня иногда пускали или звали, смотреть передачи. Дворничиха была разбитной алкоголичкой. Пела песню-«Хороша я, хорошааа…» Пьяные дружки частенько таскали её домой по сугробам за руки, за ноги. Это была притча во языцех:» ХорошУ» опять притащили с полными штанами снега!» Представляю, как стыдилась матери её взрослеющая дочь! Однажды Анна взяла меня с собой на работу. Колоть ломом лёд. Рано утром -затемно- мы тюкали ледяные наросты под водосточными трубами в спящем Бродниковом переулке.
     Вот это помещение на две комнаты с прихожей и плитой, и отделял от холла с лестницей в подвал, «наш» уголок- маленький тёмный тамбур. В глубине его была дверь в нашу комнату. И стоял наш старый желтый сундук с трещиной посередине. В тамбуре было окно, между рамами которого лежала вата с вековой пылью. Оно выходило на крылечко, но видно в него ничего не было, такое оно было черно-грязное. Однажды мама (от большого богатства) сварила в молоке морковь. Сожгла всё это, и белая кастрюлька стояла на подоконнике, обрастая плесенью, пока я её не выкинула. Мама про неё просто забыла. Сестра Ира уже тогда болела. Мама после работы уезжала к ней в больницу.
     «Наш угол» с нашей светлой кухонькой мне нравился больше, чем нижняя кухня, потому что там было темно и там стоял застарелый запах кипячения и  подгнивших деревянных перекрытий.
     С Амалией мы играли в «горячо-холодно», пряча солдатиков в зелени садика и делали «секретики», зарывая под кусочки стекла фантики, перышки и другие незамысловатые ценности. Еще можно было кидать вверх голубиные перья с пластилином на конце. Они красиво вились, падая.
      После смерти А.А. откуда-то издалека приехала её родня и забрали всё мало-мальски ценное «в память о бабушке». Нам осталась в горшке китайская роза- гибискус, которая ни разу и не зацвела. Она стояла между двух окон на полу. Из мебели: раскладушка брезентовая драная типа –кОзлы, продуктовый комод с выдвижной доской для резки хлеба, две кровати с панцирными сетками. По мелочи- соусник с отбитым краем, да блюдо кузнецовского фарфора (оба живы и поныне, как память- с чего всё начиналось). Больше всего было жалко кресло- качалку, которую новые хозяева увезли куда-то на Север.
      Кстати, в комнате Маши между окнами на полу тоже стоял гибискус и ещё какие-то цветы. Наверное, по дворянской моде…)))
Маму стали теребить власти: раз опекаемая умерла, освобождайте площадь. Сколько взяток дал в исполкоме Иван Борисович, трудно представить. Но прожили мы там до января 1966 года.
      Иру возили из больницы в больницу, брали пункцию спинного мозга, она лежала в палатах для тяжелых больных, откуда увозили в никуда…  Рассказывала маме, просила забрать её, плакала. Мама тоже плакала.  Диагноз поставлен не был- волчанка- не волчанка, ревматизм, порок сердца… Ирину посадили на кортикостероид- преднизолон. Советский аналог – преднизон- не помогал, а только усугублял тяжелое состояние сестры. Она преднизолон почти 10 лет. Жизнь сохранили, а вот суставы, связки, мышцы- не развились. К этому препарату предполагается белковая диета: мясо, яйца, мясо, мясо. Кто бы тогда эту диету ей предлагал… Не стесняясь Ириного присутствия медики говорили маме: «Ваша девочка-умрет, не жилец.» При ребенке. Лет с семи… Так, болея, она и росла потихоньку. Максимальный вес при жизни, которого достигла моя сестра Ира- 38 кг. Рост вообще не знаю.
      Ира замолчала. Перестала говорить. С мамой, со мной. Когда её в очередной раз, подлечив, выписали, мама отправила её в деревню к бабушке с дедушкой, фактически к дяде Коле с тётей Раей. Раиса лисой вилась вокруг Иры и своей дочки- Наташки, подслушивала. И вот однажды пришло письмо из Нерёжи: «Говорит!!» Говорила с Наташкой. Хорошо говорила. Болтала. Отлегло.      
               
                Рождение Оли.
      
     В пионерский лагерь меня больше не отправляли. Я слонялась по полянским дворикам, а в школе неизменно была на продленке до самого вечера. Нас укладывали спать, кормили три раза в день и воспитывали по понятиям тех времен. Мальчишек лупили по башке линейками, на нас орали, и при шуме в классе ставили весь класс в коридор на весь урок. Паркет был ярко- малиновый. Его натирали парафином.
Ни заботы особой, ни тепла не вспоминается за моими первыми учительницей и воспитательницей группы продлённого дня: Кр-й Ниной Михайловной и Софьей Андреевной. Но, быть может я не права и в 1966 году мне помогли всё-таки они.
     Следующий этап нашей жизни начался рождением Оли, дочери Д—-ва. Зимой в конце 1965 года нам дали комнату в четырнадцать метров, в Хвостовом переулке. С постоянной московской пропиской.
По маминым рассказам всё выглядело так: воодрузив очередную взятку рядом с животом моей беременной мамы на стол очередного начальника, Д—-в сказал:» Ну пропиши ты её, куда она с брюхом и больным ребёнком!» (Прямо всесильный какой-то! Я верю, что это сделал он. Тогда он уже руководил КЭК-ом - конторой эксплуатации кладбищ). Не знаю, был ли он богат, но то, что вес имел на тот момент- верю. Те, конечно, не могли оставить тридцатиметровую комнату в доме под снос (а значит- скорое выделение квартиры в новостройке(!) и выделили нам комнатушку. В общем у нас появилась своя(!) комната.
      Мама часто попадала в больницы: то ли контрацептивы не помогали, то ли их не использовали. Да и выбор их был тогда невелик.  Очень отчетливо помню тот случай: мы с Иваном Б. ночью увозим в такси маму из больницы прямо в казенном халате и тапках. Он маму выкрал. Наутро вещи отвёз обратно. Мама объяснила его мотивацию: «У тебя Ирка болеет, умрёт, Лилька одна останется. Пусть у неё сестра или брат будет.» Оставили. И вот тридцатого января 1966 года, день в день с днём рождения Иры, родилась Оля. Мама назвала её в честь бабушки. Я на уроке труда сшила сестренке распашонку, но её не надели ни разу: шовчики были жёсткими.
Пока мама была в роддоме, Д—-в меня просветил и объяснил, как рождаются дети. Теперь же становится ещё страшнее осознавать, что мог со мною, десятилетней, сделать чужой здоровый мужик сорока с небольшим лет.
      В те годы отпускА по рождению ребёнка были очень маленькие- пятьдесят шесть дней до родов и столько же после. Можно было не выходить сразу на работу, а посидеть с ребёнком ещё три месяца, но уже без сохранения содержания. Потом женщина обязана была выйти на работу, иначе прерывался стаж, что в будущем сказывалось на размере пенсии.
 Я не помню, через сколько месяцев мама вышла на работу (в будущем пенсию ни за один месяц она так и не получила), но, ближе к лету она попадает в больницу. Как обычно. В гинекологию. Я пропускаю несколько дней в школе. Как может, мне помогает соседка по квартире Анастасия Петровна, а потом к нам приходят представители родительского комитета школы. Не помню, была Ира дома или в очередной больнице. –«Возьми с собой авоську, кастрюльку и банку с крышкой».
      Взрослые тётеньки приводят меня с Олей на руках в ясли- «будешь забирать сестрёнку в пятницу вечером!» Потом ведут меня в школьную столовую, в кастрюлю повар мне наливает суп, между двух суповых тарелок кладёт картошку и котлеты, и в банку наливает компот. Компоты в школе были очень вкусные: по полстакана сухофруктов. Котлеты- тоже.
       Реальная помощь десятилетнему ребёнку, оставшемуся с грудным ребёнком на руках. Наверное, приход родительского комитета- инициатива Нины Михайловны- моей первой учительницы. Так моя младшая сестрёнка оказалась в яслях. Я думаю, ей было не больше восьми- девяти месяцев.
      Пятидневка пятидневкой, но Ольку мне было жалко, и я иногда забирала её домой в среду. Мама, приходя домой приятно удивлялась такому сюрпризу: вымытое в ванночке дитя, и- сковорода нажаренной с луком картошки. Полусырая, пригорелая. Как шмогла…))) А мама нахваливала.
      В те годы мне на всех наших едоков легко удавалось приготовить обед на один рубль. Я покупала банку консервированного борща за тридцать семь копеек, пять котлет по шесть копеек, два килограмма картошки по десять копеек и батон белого хлеба за тринадцать копеек. Варила суп и жарила котлеты с картошкой. Иногда супа хватало на два дня и у меня была возможность купить конфеты «Ивушка» по семнадцать копеек за сто граммов.
      Напротив молочного магазина на Полянском рынке, так переулочек назывался, стоял лоток на колесиках с мороженным. Мне больше всего нравилось лимонное мороженое в широком бумажном стаканчике. А за магазином, в пункте приема стеклянных молочных бутылок можно было купить или взять за посуду потрясающие глазированные сырки. Сейчас у них совсем другой вкус.

                Нерёжа.

      Летом мама отвезла нас в Нерёжу – это моё первое знакомство с деревней и роднёй. Женщину с тремя детьми, Оле тогда было около пяти месяцев, берёт в сидячий вагон сердобольная проводница. Наверное, очень не за дорого. Раньше так было возможно. Мы всю ночь сидим в проходе на чемодане и сумках каких-то, мешая пассажирам, а когда кто-то уходит в туалет, садимся ненадолго в кресла, откуда нас потом сгоняют вернувшиеся хозяева. Плюс к неудобствам- Оля иногда плачет, её надо кормить и пеленать. Памперсов тогда не было.
     Езды до Ельца- восемь часов через Дебальцево, затем пара часов в битком набитом автобусе с неподъёмными чемоданами до Задонска (мама всегда возила гостинцы: два батона варёной, дурно пахнущей чесноком колбасы »Отдельная» килограмма по три, банку селёдки весом в пять килограммов и пару килограммов конфет- недорогой карамели.), потом ещё два часа до Калабино в таком же автобусе, и, наконец, километров пять пешком -до Нерёжи через оба села. Наш дом был на дальнем конце выгона. Не помню, как добрались, потому что ни телефонов, ни такси, ни машин на дороге, чтобы «проголосовать». Да и с деньгами, наверное, тоже туго было, хотя, возможно нас попутка какая- нибудь подобрала.
     С этой поездки началась моя ежелетняя жизнь на маминой родине- в Нерёже. В доме бабушки с дедом, фактически в семье Николая и Раисы. Их дочь Наташа дружила с Ирой и по возрасту, и по характерам. Я всегда и во всём пыталась помогать, везде лезла, чем раздражала дядьку. Раиса -была женщиной лояльной и добродушной. Пофигисткой. Хваталась я за всё: полоть, постирушки в Николашином пруду на камне с вальком («Зачем столько мыла извела?»), посуду помыть, вымести земляной пол в сенцах, переворошить сено, и даже уголь помогала носить в корзинке под навес.
Тогда в доме была одна комната( позже Николай подстроил ещё одну комнату- то есть построил новые сенцы и стало для жизни два помещения), метров двадцати с  русской печкой и выгороженной кухонькой за шторкой(середа) и сени. Там, помимо сундуков с вещами, мешков с крупами и сахаром, и всякого хозяйства, стояла большая кровать с соломенным матрасом- там летом спали хозяева. Дед спал на печи, бабушка на лавке, что тянулась по всей длине комнаты. Мы – три девчонки- за печкой. Где тогда спали мама с Олей – не знаю. Вроде стояла панцирная кровать у торцевой стены.
В красном углу- стол. Над ним «иконник»- иконостас. После еды бабушка с дедом молились- «Благодарим тебя, Христе -боже наш, яко насытился небесных твоих благ, и не лиши нас небесного твоего царствия». Раиса слегка обмахивала себя крестным знамением. Николай не крестился.
    Напротив дома стояла рыга (рига) из соломы, над дыркой в земле- подполе лежали до конца конуса снопы сена. На следующее лето на её месте построили «выход»-погреб со сводчатым потолком и лестницей вниз в подвальное хранилище. »Выход » был не у всех. Он олицетворял достаток. Для сына бабушка снимала с молока сливки. Нам, детям пробовать не давали.
     В тот год в деревне ещё не было электричества, ужинали при керосиновой лампе из общих мисок Бабушка однажды очень напугала меня, ущипнув в открытое окошко с улицы за попку. Я сидела на подоконнике, повыше, чтоб доставать еду со стола.
В какой-то из приездов, ещё будучи маленькой, я как-то получила от деда деревянной ложкой по лбу. Шибко расшалились.
    Мои каникулы в Нерёже проходили очень разнообразно. От прогулок за «пазырниками» (земляникой), до общения с друзьями, от помощи родным, до тусовок до утра.
Друзья у меня появились сразу. Я дружила с простачком Колькой Гусем, белокурым парнем с белыми ресницами- Сашкой Беляком. Его Раиса вообще нарекла моим «жанихом». Вилась за нами какая-то мелочь. Мы ездили на великах на гороховые и маковые поля, объедались незрелым горохом и свежим маком, плескались среди лягушек в Николашином пруду и «Глинищще» (рукотворная лужа, на пути следования стада, бредущего на пастбище или обратно.) И там я научилась плавать.
Повзрослев, я подружилась с Лидой Мызниковой из какого-то шахтерского городка. Мы с ней очень любили сидеть на старой раскидистой черёмухе возле дома её тётки. Объедались ягодами, аж рот вязало.
     Песней радости и счастья были походы в сельмаг. В нём было «фсё», от продуктов до керосина, от тряпья до велосипедов и обуви. Хлеб был не всегда, и когда его привозили иногда приходилось стоять в очереди. Мы с девчонками терпеливо и радостно собирали бутылки из-под водки за трактористами, которые останавливались распить пол-литру возле нашего плетня. Даже стаканы им выносили. Бутылки сдавали и покупали развесные конфеты в основном шоколадные, с белым налётом истекшего срока годности. Наташка мечтала: «Эх, нам бы ещё три бутылочки, да троячок!!..» Раиса родила в 1967 году девочку, Олю, в её воспитании мы тоже приняли участие)))
     Интересным и волнительным мероприятием была «вульца»- «Ты на вульцу сегодня пойдёшь?»
    «Улица»- это была такая ночная тусовочка с танцами и пляской-«матаней». Клуба в деревне не было. Посреди выгона лежало большое колесо от жернова. С большой дырой посередине. Вокруг него собиралась молодежь, тачали частушки, танцевали, кадрились.  Играл на гармошке «Кананырь»-имени его я не помню. Мелкотой мы носились вокруг, став постарше, тоже плясали в кругу. Нас, девчонок, приглашали ребята, а из толпы наблюдающих, доносилось: «глянь, а Лилька-москвичка с Санькой Галушкой пошла!!»
     Сейчас вспоминаю, что на этих ночных тусовках совсем не было пьяных ребят и мужиков. Много пить и спиваться в нашей деревне стали с введением в строй Воронежского сахарного завода. Все колхозники ухаживали за колхозной свеклой. Наделы распределялись по количеству человек в семье. Я со своими ездила несколько раз «на свеклу», полоть, раздергивать. Очень хорошо помню, что уматывалась, как бобик, и в обед, наевшись яиц с огурцами, луком и молоком, засыпала под палящим солнцем прямо на меже.
     Однажды компанией убежали с улицы следить, как наша двоюродная сестра Лена, (дочь Ивана), ушла с кем-то из «женихов», носились за ними табунком по огородам, а те делали вид, что нас не слышат…
     Я быстро научилась кататься на взрослом велосипеде. Ездили во всей деревне, да и, вероятно, по всей России, на мужской модели ХТЗ-Харьковского тракторного завода. Мужская модель- велосипед с горизонтальной рамой, женских тогда ещё не продавали. Я каталась сначала под этой рамой- перекошенная сама и под очень крутым наклоном- сам велик. Потом доросла до рамы- моими стали все кочки и канавки. Сколько раз я «летала» через руль, аж в голове звенело, сколько раз ударялась тем местом, которое должно было сидеть на мягком…Позже, однажды катала Иру и, падая, жестко соскоблила ей кожу на ноге возле щиколотки. Нас, орущих в голос, Раиса заставила пИсать Ире на рану. Долго заживало.
    Одним летом ездили с Лидой за Дон в село Юрьево собирать у хозяев черную смородину. Хозяева платили обычно пять рублей в день. Некоторые хозяева платили за количество собранных ведер, но я думаю, что в сумме получалось так же. Лида была очень голосистая и мы с ней перепели весь репертуар СССР. И «Алешу», и «Растёт в Волгограде березка», и «Шерстяной жакет». Сейчас и не вспомнить. Орали на всю деревню, но никто ни разу нас не оговорил: красиво пели. Чистенько. Тогда я заработала тридцать семь рублей, пятьдесят копеек, которые у меня благополучно и выманила моя подруга. Лида продала мне красивый с полосочками спортивный костюмчик, с начёсом, за тридцать два- тридцать три рубля. А Раиса-добрая душа, не мудрствуя лукаво, открыла мне глаза: «Она тебя обманула. Он шашнадцать рублей стоит».
     Помню хорошо, как нас крестили. Так захотела мама. Бабка Маня, уполномоченная батюшкой из Калабинского храма, (в Нерёже церкви не было, поэтому она и называлась «деревней») провела обряд, побрызгала на нас с крёстными святой водой, поводила вокруг стола у себя в хате, и мы с Ирой стали к кулугуркам вдобавок ещё и «щепотошницами». Моей крёстной матерью стала Валентина- старшая дочь дядя Вани. Она училась на портную женской верхней одежды. У меня долго хранилась тетрадка Вали со схемами. Она сшила мне красивое платьице с рюшем по подолу и горловине. Сейчас я знаю, что такое смогу сшить часа за два с раскроем, а тогда меня поразил и порадовал этот её подарок.
    Мы поехали как-то купаться на какой-то дальний пруд, народу много тогда на берегу собралось, а потом, перепуганные, чуть не толпой мчались оттуда: за нами по полю летел черный спиральный смерч. Как в американском кино. С испуга я даже Кольку Гуся на багажник не посадила, так сзади и трусИл, ноя от страха. Среди полей всегда стояли полоски деревьев- об них тогда этот вихрь и споткнулся.
Ходили в степь за «говорушками», степи были холмистыми, грибы на них росли ведьмиными кругами. Их бабушка жарила в сметане. Я вкусней не ела.
    Когда посадки свёклы были рядом, чтобы не нарваться на объезчика, мы ходили её воровать ночью.  Своя свёкла росла межевыми полосками между гряд с огурцами. Колхозную мы воровали для самогона. Помню правда всего один раз, но впечатлило очень.
    Самогон гнали все. В саду. По запаху со двора можно было понять, кто гонит сегодня первачок. Дядька широким жестом выплёскивал на стол треть стакана ещё теплого самогона и поджигал его. Первач плескался по столу ярким фиолетом: «Во, какой крепкий!»
     Змеевик, охлаждавший спирт, был впаян в оцинкованное корыто, и водой, которая нагревалась в процессе выгонки, Раиса, чистюля этакая, перемывала от мала до велика, всю семью и в «пАмылках» ещё подстирывала «гуньёшки» (в мыльной воде ещё и вещички простирывала).
    Позже, подрастая, подружилась с Любой, дочкой тётки Шуры и несколько раз гостила у них в Калабино. В их старом доме как-то раз ломали печь и мы, вытаскивая из избы битые кирпичи, как чертенята перемазались глиной и золой. Ещё однажды праздновали престольный праздник- не помню какой: или «Пётр-Павел» (двенадцатого июля) или «Илья- пророк» (второго августа). Тётка напекла тонюсеньких блинов, залила коровьим маслом, засыпала сахаром, сложила стопкой и разрезала её на четыре части. Я в жизни так не объедалась!
Потом тётка купила домик поменьше на пригорке. Его не помню, но очень красивый вид открывался с этого пригорка на поле.
Там, в Калабино, мне понравился Толик Полянских. Какой же он был красивый! Ребята меня ревновали и всё время с ним разбирались. А я стала «изменьщицей», раз изменила Нерёжским…
               
                Москва. Хвостов переулок
               
     До пятого класса у меня была всего одна подруга- Таня Розанова из благополучной интеллигентной семьи. Её бабушка до пенсии работала медсестрой в Малом театре. На стене в её комнате висели несколько фото выдающихся актёров с автографами. Семья занимала две комнаты в коммунальной квартире, в бывшем доходном доме. На Большой полянке. Бабушка Тани меня привечала и, иногда подкармливала вечно голодную неприкаянную девчонку. Мы ходили с Таней гулять в скверик Дома пионеров Октябрьского района- напротив их окон. На дорожку нам бабушка давала по бутерброду с сырокопченой колбасой. Я съедала хлеб, а колбасу держала под языком всю прогулку.
     В этом Доме пионеров, прекрасном  старинном замке, позже я занималась в театральной студии у известной в прошлом актрисы. У нас всё было по- настоящему: и этюды, и сценическая речь, и работа с партнёром, и скороговорки.
Мы поставили спектакль «Жил- был тимуровец Лаптев» и композицию по стихам советских поэтов.
    На чердаке здания хранились наши декорации. Сам чердак был волшебный: крыша его была стеклянной. Чудо творчества быстро закончилось: наша педагог умерла.
В студии мы познакомились и подружились с Наташей Ордыновой. В «Тимуровце Лаптеве» мы с ней и ещё группой девочек из «массовки», в черных плащах и полумасках задорно носились по сцене под музыку из «Пиковой Дамы». Очень любили гулять, сейчас бы сказали:» тусить» в парке им. Горького. Мы с ней пуд соли, наверное, съели за время нашей дружбы. Много лет минуло, а Наташка всё такая же чистая и светлая. Хорошо помню её маму, Галину, добрую, уютную женщину. Она научила меня шинковать и жарить картошку соломкой. Она была поваром.  В их новой шикарной однушке была большая кухня и ванная!
    Наш двухэтажный домик в Хвостовом переулке представлял в прошлом просвирочную (там пекли просвирки). Храма, к которому он относился, давно не было, домик стоял себе рядом с немецким торгпредством. Он и сейчас стоит. Система комнат по фасаду была анфиладная- то есть из комнаты в комнату вели двери, они были заклеены обоями. Это позволило нашим соседям справа,( украинке, живущей в двух комнатах и дочерью и её мужем-осетином) уступить нам выходящую на фасад дома часть комнатки, которая как бы опоясывала нашу – сапожком, оставив за собой тёмную её часть- кладовку. Поставили картонную перегородку, открыли в неё дверь из нашей комнаты, и у меня появилась своя комнатка метров пяти с кроватью, старым комодиком у перегородки и канцелярским столом у окна.
Под окном сногсшибательно пахли по июлям липы. Дальше по фасадной части квартиры в двух комнатах жили тётя Шура с дочкой- студенткой и с торца тётя Маша маленькая, аккуратненькая, с вечно пьяным мужем таксистом. Не понятно, как он садился за руль благоухая жутким перегаром. Однажды он предложил меня куда-то подвезти, а потом взял деньги. Я и сама бы добралась. Маша пекла потрясающе вкусные тоненькие блины, ровненькие, будто очерченные циркулем.
    У дальней стены общего была лестница на чердак с площадкой через три ступеньки от пола. Под лестницей стоял наш старый жёлтый сундук в разводах с большой трещиной посередине выгнутой крышки. Одна из двух комнат на чердаке была подсобная: там стоял какой-то хлам и сушились на веревках  все наши постирушки. В другой комнате жили Анастасия Петровна Балашова с сыном Володей и его второй женой. На стену лестницы я смотреть боялась: будучи пьяным он всегда грозил размозжить об неё свою голову, чтоб мозги растеклись. Не размозжил. Женился на Тоне, и они родили Димку, хорошенького мальчишечку. Успокоился. Анастасия Петровна была душевной маминой подругой. От неё я узнала, что за овощ- кабачок, что его можно жарить и, что отварное говяжье вымя дурно пахнет мочой. Анастасии Петровне причитался в коридоре встроенный шкафчик, прикрывала его двустворчатая дверь. Наверное, раньше там было окно на улицу. Такая подсобочка была очень необходима Анастасии Петровне, потому что за всякой мелочью под крышу не набегаешься.
На кухне ни у кого подсобных помещений не было. Там стоял прибитый к стене большой единый стол, по типу деревенской лавки, цельный- вдоль обоих окон, только повыше, чтобы можно было готовить. Его скоблили ножом. У стены две плиты по четыре конфорки, закуток с ванночками, тазиками и баками, и дверь в туалет. У входной двери на самом проходе эмалированная раковинка с краном над ней.  Из крана текла только холодная вода. При ремонте дверь туалета перенесли в коридор. Хоть что-то… Запах старого деревянного жилья, такой уютный…
Места» общего пользования», включая вынос мусорного ведра на помойку, рассчитывался по неделе за каждого члена семьи. Мы дежурили четыре недели.
     Дочка Надежды нарожала от своего осетинского мужа двоих пацанят, и Надежда какими-то правдами- неправдами получила квартиру. Опустевшие две комнаты заняли симпатичные юные молодожены- Папсуйко: Зина и Гена- милиционер. У Зины просто потрясающие по красоте и блеску глаза, которые не поблекли и сейчас, она до сих пор смотрит на мир с удивлением… Зина была очень привязана к моей маме и частенько они частенько шептались с ней по поводу беременности Зины. Они тогда работали с мамой в сберкассе. Позже Зина долго работала в одной организации с Наташей Ордыновой, а недавно, (вот ведь жизнь какая)- встретились, купив дом в деревне, где есть дом у Наташи.
               
                Обо всём.

      После рождения Оли мама ушла из КЭК-а и перешла на работу в сберкассу. Ивана Борисовича то ли попросили из начальников, то ли задвинули, и какое-то время он работал в охране на кондитерской фабрике- «Красный октябрь». Приносил в бумажном кульке вкуснющие булочки с сахаром.
     История с больницами мамы продолжалась. В детский сад Олю снова определял родительский комитет школы, потому что теперь уже в школу не ходили мы с Ирой обе.
     В начальной школе нам всегда давали материальную помощь: деньги на покупку платьев, с отчетом по приложенному чеку, экспериментальную обувь. Ботинки и туфли надо было разбивать как возможно больше, потом эту обувь проверяли на сгибы, заломы и потертости.
    Д—-в вконец спивался, ревновал маму, скандалил. Однажды в конце лета Раиса привезла меня в Москву сама. Ира была в санатории.
    Всей Нерёжей колхозники нанимали грузовики, возили в Тулу и Новомосковск продавать на рынке свои огурцы по три-четыре мешка (позже огурцы у них стали скупать оптом грузины). Вот тётка меня и захватила. Приехали. В квартире- никого из соседей нет, все наши три окна разбиты вдребезги, только острия стекол торчат в рамах. Мы нашли большую доску во дворе- рядом что-то ремонтировали и я, разувшись, страшно нервничая, поднялась по наклонной доске на второй этаж, к нашему окну. Открыла щеколды створок, ступила на засыпанный стеклом подоконник. Чудом не поранилась. На столе остатки еды трехдневной давности, видимо они завтракали. Я открыла собачку замка комнатной двери, открыла входную дверь в квартиру. Впустила Раису. Пока мы прибирали стекло, пришла Анастасия Петровна и рассказала, что мама в больнице с внематочной, значит была операция, забрали её с работы по скорой. Этот немудрящий Отелло поколотил все стёкла и полночи орал всё что знал из матерного лексикона. А матерился он до гнусности витиевато.
     После той больницы маму отправили в санаторий. Оттуда она приехала вдохновленная и немного влюбленная: слепой музыкант Саша потрясающе играл на фортепиано Лунную сонату.
 Помню, как мама подарила мне красные туфли. Совсем простенькие, купленные у кого-то по сходной цене. Мы были с ней очень счастливы. А однажды она дала мне свои черные туфли на тоненьких шпильках, и мы ходили с ней в театр Эстрады.
     Выгонять Д—-ва пришлось почему-то мне. Зная, что он может ударить, оказывается такие случаи были, я в квартиру его не пустила. И хорошо, что никто в это время в квартиру не пришел. Он, пьяный, звонил, стучал, матерился, а я, как-то лихо сидя верхом на высоком столе- лавке, дребезжа от страха, отчаянно на одной ноте твердила, что не пущу, что он никому не нужен здесь и мы будем счастливы, если он уйдёт навсегда. «Уходи!»
Почему он ушёл? Он мог бы расшибить эту дверь с двух ударов. Почему я так осмелела? Тоже, непонятно…
     Больше в нашей жизни он не появлялся. Думаю, что он приходил к маме на работу. Звонил, наверное. Но домой не пришел больше ни разу. Будто и нет дочки.
     Зато в 1972 году объявился Федоров- мой отец- со своими мамой и сестрой. С подарками: он подарил мне использованный деревянный стул и бархатный альбом для фотографий. Стул я уже раза четыре переобивала, он крепкий, стоит на даче.
    После развода родителей я видела отца два раза: однажды на Полянку он приехал ко мне с пакетом бананов (раньше я их в глаза не видела), тогда я их объелась и до сих пор не люблю. А ещё раз он увёз меня покататься по Москве- не спросив у мамы и не сообщив ей. Уже с Хвостова переулка. Мама чуть с ума не сошла. Отец тогда уже работал таксистом и всё приговаривал: «Вот видишь, у меня всё хорошо!» Почему он тогда не стал милиционером, не знаю.
    И вот в 1972 году он привез меня к себе домой на 4- Новомихалковский проезд. Там были и бабуля Поля с Таисией. По квартире, с выдранными дверными ручками и замками, носилась фурия и истошно скандалила. Отцова родня испуганно жалась в уголке, бабушка теребила воротничок выглаженной для сына рубашки. При сём присутствовало милая девчушка лет пяти- Федорова Марина, моя сестра. Даже как-то жаль их стало: отец какой-то неопрятный, в перхоти, с гнилыми зубами. Где его былая уверенность? «Перестаньте, -говорю- кричать! Это мой отец! Это моя бабушка!» Чего влезла?
     В шестом классе я влюбилась в Сашку Алексеева. Они въехали в квартиру в новой девятиэтажке возле нашей школы. Отец- военный, сын лоботряс, второгодник. Он уморительно играл на венике в любом углу, куда его ставили. На всех вениках, во всех кабинетах, во всех углах. Носила ему уроки, давала списывать математику, проверяла диктанты и сочинения. С радостью. За это он меня уважал и на контрольных садился рядом…
     В седьмом классе нас-«ашек» соединили с «бешками», школа стремительно пустела. Замоскворечье расселяли в строящиеся районы: В Тёплый стан, на Рязанский проспект-парой лет раньше туда переехала семья Тани Розановой.  Мы много позже случайно встретились у метро «Рязанский проспект».
     Потом, перед началом учебного года нам сообщили, что наша школа соединяется с другой восьмилеткой, и мы пошли первого сентября в школу № 585, что на Полянском рынке.
     Всё рушилось и рассыпалось. Кое-как закончила восьмилетку. Ни о каких институтах речи и быть не могло. Никому ничего не было нужно. Ни учителям, ни ученикам. Ни одного фото нет ни от седьмого, ни от восьмого класса. В тот год у меня появилась новая компания- постарше. Предстоял выбор- куда? Я выбрала швейное ПТУ- мама заплакала: «Я думала, что ты пойдёшь в институт!...»
После окончания швейного училища всех нас зачислили на швейную фабрику «Москвичка», меня, как закончившую училище с красным дипломом, направили в закройный цех.
А в 1974 году- расселили нашу просвирочную- и нам дали трёхкомнатную квартиру в Тёплом стане.
Мы были очень счастливы, беды посыпались потом.
    
     Я, вспоминая сейчас все эти годы, восхищаюсь маминым мужеством и силой. Сколько и каких бед ей ни выпадало в жизни, она стойко пронесла по жизни свой крест.
     И сейчас вижу её, идущей мне навстречу, со слегка склонённой налево головой.

     Ира, окончив школу, закончила фармацевтическое училище и долгих десять лет скрюченными ревматизмом ручками, катала облатки в аптеке, да таскала 5-литровые бутыли с физраствором. Пока не оформила инвалидность. Удивительно, но от нескольких встреч с молодым человеком, она забеременев, смогла выносить крупного мальчика, хорошо перенести кесарево сечение, и кормила его грудью до полутора лет. Значит- все детородные органы у неё сформировались после приёма лекарств и  были у неё здоровыми. Вот так распорядилась судьба.
Олю мы оплакали с мамой и Ирой в 1980 году, в возрасте четырнадцати лет она утонула в Черном море, на отдыхе в пионерлагере. Маму мы оплакали с Ирой и моими дочками в 1992 году, она умерла от рака, а Иру оплакали с моими дочками и её сыном в 2006 году, Ира тоже умерла от рака,  трёх недель не дожив до сорокапятилетия.
               
               
     Коронавирус шествует по планете, собирает страшный урожай. Сегодня восьмое апреля 2020 года. После нашего добровольного двухнедельного карантина, с третьего апреля президент объявил карантин- неделю, а теперь продлил срок самоизоляции до 30 апреля 2020.
 Заболевших на сегодняшний день в мире- 1400000
В России-8672
 Погибли от болезни-83000
Погибли в России-63


     Я редактирую текст в феврале 2022 года. На этот момент мы всей семьёй переболели ковидом дважды: летом 2020- я лежала в больнице в Коммунарке (было до жути страшно) и сейчас, в январе.
Сейчас идёт пятая его волна. Мутация называется «Омикрон», протекает намного легче, чем все предыдущие: Альфа, Бета, Дельта...  типа ОРВИ.
     Заболевших на сегодняшний день в мире -382.954.901
В России-12.128.796
Погибли от болезни -5.708.437
Погибли в России-332.690.
Цифры эти совершенно не точны. Абсолютно.

     Народу умерло много. Из близко знакомых- мой друг. Больше никогда не позвонит.
 
                2 февраля 2022