Бордовая рубашка

               
                Анагнорис



Но Ваших грубых слов и ваших постных мнений,
навозной кучей кинутой в обгаженном углу
повесить б за горло мататься на пиратской рее
или ветром освистывая болтаться на суку.

Как смеете Вы, запасённые книжицой,
нацепивши на нос безоправных очков
своим сальным лицом вытираться придиристо,
о строчки моих стихов.

Если б увидел я, ещё в полной силе духа
как Вы, слезая со своих столов
засыпая вертели над вяленым ухом
бархатистые нотки моих голосов.

Заучитесь вы досмерти, в собственном поте,
процедитесь настоем исписанных книг;
Всё равно ведь стихи понимать не начнёте
Как бы ни был ваш разум потёрт и избит.

И когда ваши бошки застынут,
а желудок взревёт за научную дозу,
попытайтесь в своих логарифмах накинуть
пару строчек рифмованной прозы...


---------------------------------------

Нет, это не умирает ;
в рассыпанной плитке
туберкулёзный больной,
не ссыпает прыщами проказа.
Это было на самом,
было со мной.
Это было из каждого с каждым.

Тогда мне спину заплевали.
В горячем танго встретились с собой
тяжёлый хват,
мужицкий
величавый
с моей обветренной губой.

Потанцевали за устой,

но мне ваших устоев не надо
я намучился с ними сполна
подавайте сюда мне вязала
с костяною корзиной сукна
я буду шить.
Ослепши и отважно,
свою бордовую рубашку...



                Подбор



Чего хочет ребёнок
идущий со школы домой
за собой тонны книг волокущий.
Как рождённый телёнок
цветущей весной
недо рог на поляне пасущий.

А я б сказал, да и не знал
всех прелестей младенческой свободы.
Во дверь
в порог
строчить багровые подборы.
И пока за окном
спорят Эвр и Нот,
а ребята резвилися в салочки
я — сквозь мокрую бровь, хмурым взглядом в блокнот
вышиваю первичные палочки.

О,
как я плакал
как рыдал
как соль в слезах считал за пресну воду.
Не для себя я рёвом глотку рвал
мечтам семьи своей в угоду.



                Манжеты


Зевают дни томящими часами
играя стрелками кукушенных часов,
месяца и пуще —
жонглируют годами,
а я всё также
шил и рос.

Сукно выходит на манжеты,
а я из дома —
в мир иной.
На свиданье с оставленным миром
такой уставший, такой молодой...

Пошёл в седьмой.

И пару слов скажу о своём классе,
как каждый день себя в него вводил
что за семь лет он стал Венеры краше
за восемь же —
семью мне заменил.

Мой мозг —
продавленный и мягкий
нашёл в тех людях свой притон
что крепкий чай с утра казался слаще
над любою восточной халвой.

Открыл
закрыл
открыл глаза
и вот
пред вами гибкий женский строй
в второй октаве «Си»
кадык подавленный дерёт.
А я стою,
смотрю доумевая
свой взгляд по их косичкам проводя
спустя часы, замученных по залу
себя домой с слезами возвротя
и ночью на полу стоя
во тьме рыдаю
МАМА!...
Ну сколько будет продолжаться
холодный хват твоих перстов,
когда ж бычок начнёт сгибаться
под весом собственных рогов.

Закрыл глаза —
опали слёзы.
Открыл
и снова повторять —
учеба — смех
спортзал — тревога
и снова ночь.
И снова мать.

Терпи...!
Терпи, ещё немного,
ты пробуришь в её сыром мозгу
ступнёй раба кровавую дорогу
огромной мягости дыру.

И с этой мыслью
встав с колен
опорой в пол ударив по паркету,
пошёл к себе
где ткань и лён
сшивать тряпичные манжеты.


                Спина


И я терпел.
Терпел как фомка
принявшая на лоб железную стену;.
Как офицер
на полном стуле тока
сгоревший в собственном соку.

В извечном колесе Сансары
с последних сил держа иглу
сготовив больше красной ткани
я начал вышивать спину;.
С соседней комнаты звучало
глушённым эхом в темноте:
— Остановись,
прошу,
НЕ НАДО!
Не шей изнанку на себе.

Но мозг твердел
погибли мысли
язык стал острым на слова.
В тот миг
без боли и корысти
с собой внутри покончил я.

Стучат овалы колесницы
неся слепящий свет с собой
земле приказано светиться
под Гелиосовой головой.

Пошёл в восьмой.

И в первый раз накинул я рубашку
уже с манжетом
низом
и спиной
и прямо так,
без пуговец
и
бляшек
пошёл в любимый чай с халвой.

И вылетел.

В слезах с обхарканным лицом
дескать
прозвали наглецом
постыдно быть любителем
иголки с красной ниточкой.
Для них рубашка - не свобода,
а цепи чёрного раба.
Зачем же до седьмого пота
сукно в иголку до утра?
Для них?
Для строя?
Матери?!
Себя...
Вот так, за красную рубашку
мою надежду
символ бед
мечту,
что уготовить то не каждый
по книге сможет на обед.

Я был лишён
и имени
и чести
и голоса идущего в мажор.
Впервые встал на этом месте
когда солдат в грудном накрестье
прорезал горло
ненаточенным ножом.

И я пошёл.

За тем что нужно,
что ритм сердца в душу прописал.
И снова ночь.
И снова грустно.
Пред матерью своею я предстал.

Уже заждались, слух прошёл,
что мальчик в аленькой рубашке
лица и статуса лишён.

— Ну и зачем тогда пришёл?
  не уж сомнился что напрасно
  переберал часами шёлк?
  Без лишней минуты,
  лишнего часа,
  кроил бордовую рубашку?

— Да что б тебе слюнями в морду.
  Что б каждый год
  день ото дню
  в тюрьме, без права на свободу
  вместо еды в зубах —
  иглу.
  Ну, а когда настанет время
  принять оплот своих трудов,
  пускай тебе проломит темя
  тот, кто вчера помочь готов.
  Придёшь,
  разноешься напрасно.
  Я хладно быстро обниму,
  без сожаленья
  без прикрасно
  отправлю в комнату твою,
  и в сиплый рот —
  железную иглу.

  Ну... Что молчишь?
  Не уж то совесть прорвалась?

- Не слишком мягко ль я с тобою обошлась?

Сгустилась кровь, упали веки,
кукушка сипло вдала час,
бордовой краской стены заревели,
рубашка приняла окрас.

Собрав сукно,
иголку,
кнопки,
забрав вязальную тетрадь
сбежал в кровавой рубашонке
стопой свободы снег топтать.


                Пуговицы

Что хочет подросток
идущий из дома в случайный притон
за собой капли крови несущий.
Как рогатый бычонок
в цепи на убой
в руки смерти себя отдающий.

И я отдал.

Сначала время, потом мать
в своей тюремной,
камерной квартире.
Она должна, она заслужила...
А НУ КА, РОЗЯВЫЕ
ПОДАВАЙТЕ БУТЫЛИ
Я БУДУ СВОБОДУ СВОЮ ОТМЕЧАТЬ!!!

Прокурились за месяцем месяц,
по накатанной стал забывать
из какого сюда я приехал,
что за ведьма была моя мать.
Сутки тихо сливались в бутылки,
по стаканам летели часы,
потеряла в пигменте накидка,
забывал про застёжки свои...

Пока однажды,
в чёрном поте,
в магазин не пошёл за бутылкой вина
тут!
По Божьему чуду
в кармане сорочки
нащупал застёжку вместо рубля.

Зрачки —
кончили пьяный оттенок.
Кожа —
приняла красный овал.
Как и слёзы ревеющих стенок,
что когда-то в ночи расплескал.

И с этой поры мне начхать на вино,
наплевать в сигареты и водку
с магазина помчался в помойный притон
и среди героиновых ложек
искал шитейную иголку.

И я нашёл.

Взял пуговицы в руки
и по одной стал зашивать,
в впотевши-тканевые стенки
блевотный мусор вспоминать.

Первую пришил
и вспомнил
как первый раз сюда попал
таким наивным,
беззаботным,
отдался в лапы наркодам.
Всю ночь  с розявыми кутили,
как коммуналка в новый год.
В притоне, в засрамной квартире,
весь мир лежал у моих ног.

На то был первый день.

Ну кто ж из нас
в час доблестной свободы
после речей и радостных предир
не засыпал в объятьях хмельной рвоты,
до полусмерти не бывал избит.

На то двадцатый день.

— Ау, ребята
  где вы?
  Что вы плевали мне в лицо?
  Вы говорили:
  Кройка не моё младенческое дело,
  рубашку разносить удел рабов —
  не мой.
  Но брат, смотри,
  тут я один
  стою с поднятой головой.

На то шёл квартал молодой.

И я блевал, валяясь на диване,
с откачкой местных бедолаг
плескался яд в моём стакане,
за дверью смерть,
а я всё рад.

Ребился глаз, чернела кожа
с „друзьями“ стали чаще пить.
Не волновали прежние вопросы:
Как спать?
Как есть?
Как шить?..

На то и год прошёл.

А градус рос
и звон твердел,
бутылки в стену прилетали
цепная груда пьяных тел
в сгоревшей детской умирали.
Тогда меня в кабак послали
за сотней градусов вина
без старшей рожи и рубля...

Ну вот исшил свою рубашку
и сразу стало не в себе
Но почему?
Как здесь я оказался? —
В таком оборванном де****.

Собрал иголку,
силы
нитки
в вине купавшийся блокнот,
разлил горячие напитки
и из притона со всех ног
к скамейке,
вязать удушенный ворот.



                Воротник

Слепило солнце серые глазёнки
Трещал асфальт под тяжестью ступни,
Пришёл мужчина в алой рубашонке
С душой ребёнка у груди.

Он опустился на колено,
Расправив тугий воротник
С слезой в глазах,
Неторопливо,
Дрожащим «Ре» принялся говорить.

- Ну здравствуй, Мама.
Вот я, твой любящий сынок.
Огромный бык пасущий на поляне
Свой костяной массивный рог.
Признаться ты была права
Что хладным хватом мне ошейник нацепила
С рождения
С ночи до утра
Не отпускала в узы дьявольского мира.
Ведь в жизни каждого обязан строй
Ласкать свободу за вкручённые лопатки,
Шептать помазанной губой
О скором будущем с достатком.
Ведь где сейчас,
Кто мне в лицо плевали?
То мой талант считали за раба
И ноту «Си» кричали во второй октаве,
С кого тогда доумевал?
Одни спились, сбежались по притонам,
Погибли с дозой на губах.
Только представь, какое горе
Нести в руках ребёнка прах.
Другие
В скуке разжирели,
Упали толстым кабачком
На лакированные ели
Неповоротливым бочком
В сопливом сне заонимели.
Других
Трудом на фабрике томили
Без перерывов,
С ночи до зари
Сердца не выдержали, кинули их силы
В загробный мир они ушли.
Лишь пару дожили нормально
Имеют дом, работу и семью.
Но я один стою над матеренным гробом
И горьким плачем плавлю
могильную плиту.
Я не хочу не капли уважения
Твоё прощение не входило в интерес,
Не нужно мне благословение
С великих скорбящих небес!
Я не могу молить плаксиво
Ты знаешь — мой удел таков
Что б ни за что не опускаться
Под весом собственных рогов.

Спасибо...

И если в жизнь придёт тоска,
А лёгкие захаркают в кровавленной мокроте
Я буду помнить
Как из ткани и сукна
Сшивал в квартирном обороте
Час от часа
Ослепши и отважно,
Свою Бордовую Рубашку...