Филемон и Бавкида

   В городке был оркестр. Духовой. Прежде  танцевальная площадка располагалась отдельно от ДК, на высоком берегу реки, туда с центральной улицы вела между корпусами детского сада и домами  узкая тополевая аллея, призрачными и прозрачными северными июнями эту аллею заметали нежнейшие из всех метелей на свете. Оркестр играл вальсы, медленные и томные фокстроты и танго.Играл он и на парадах в дни праздников, но самое главное - на торжественных похоронах. Процессия двигалась медленно, горели  начищенные до золотого сияния трубы, зайчики пробегали по  сосредоточенным лицам музыкантов, усердно дувших в свои мундштуки, обыватели на улицах частной застройки дружно высыпали к калиткам, издалека заслышав  скорбные рыдающие звуки. А детвора, что стряпала куличи или в жирной голубой глине ближайшей лужи виртуозно мастерила ботфорты выше загорелых коленок и мушкетерские перчатки по локти, бросала все жизнеутверждающие дела свои и в ужасе зажимала грязными ладошками уши.
   Петя в оркестре играл на трубе. Он свой инструмент любил. Любил и просто так, и потому ещё, что Петю он кормил. Зарплата заводского токаря была не самая большая, а за игру платили отдельно. Такой заработок в городке называли в силу неведомого языкового казуса тюркским словом «калым». Калымы были регулярны, как и смерти уважаемых лиц, чей достойный путь к последнему земному приюту родне представлялся исключительно в сопровождении духового оркестра.
   У трубача Пети была красавица жена Аня. Он привёз её из Москвы, которая хоть и находилась почти под боком, однако говорила на другом, отличном от округлого волжского, наречии. Аня по-московски «тцыкала», «дзыкала» и акала. И за долгие годы так и не ассимилировалась. Но состав населения в городке  был настолько пёстрым, что особенности речи здесь никого не удивляли. Была Аня из тех женщин, для которых экономный 20 век подходил мало, её монументальной красоте шли бы античные покрывала и тоги, тяжелые складки нескупо отмеренных тканей. А платьица выше колен хоть и открывали роскошные ноги, но выглядели куце и неубедительно.Они словно были недостойны её красоты.  Мужчин, правда, этот факт не смущал, их головы поворачивались вслед так же неуклонно, как цветы за солнцем, однако, вольностей допускать никто не осмеливался, Аня этого не любила.
   Когда очередного усопшего с почестями предавали земле на заросшем густым березняком, дубками  и рябинами тенистом городском кладбище, имевшие касательство к событию по обычаю собирались за столами, помянуть. Музыкантам наливали щедро. И часто, часто Пете, которого природа наделила натурой тонкой и чувствительной, после пережитого и выпитого изменяли силы. Силы почему-то всегда оставляли его неожиданно и буквально в нескольких десятках метров от родного порога. Петя изнемогал и падал: когда случалось дело летом, - в запылённые травы обочины, а зимой – в  мягкие родимые сугробы возле тротуара. Сил хватало ровно настолько, чтобы унести ослабевшее тело подальше от шоссе, от оживленного транспортного движения. Заводская окраина этим фактом ничуть не была удивлена , ибо и Петя  в своей слабости не был одинок.
   Буквально через несколько минут Аня уже знала о том, что Петя лежит и где его настигло.
А дальше нужно было решать, как транспортировать мужа домой. И стучала Аня к соседу и говорила:
 - Вася, Петя упал, помоги.
И Вася безропотно отрывался от футбола или хоккея, – смотря по сезону, - и  шёл поднимать Петю. Святое дело. До любого доведись.
И брали тогда они бессильные Петины руки на плечи, и почти несли его, едва переступающего, эти несколько десятков метров. В пути случались потери.  Словно вместе с хозяином ослабевал и ремень на худом Петином животе, и  тогда Аня, уже практически у порога, удивлённо говорила соседу Васе:
 - Вася, а Петя-то без штанов…  Вася, так на нём и сапожков-то нет, да и носков-то… Петя-то озяб!
 И Вася, на собственной спине внеся страдальца в комнату и уложив на диван, возвращался собирать утраченные в ходе транспортировки предметы нехитрого соседского гардероба.
   Бывало, если калымы вдруг выпадали уж слишком часто, уставала и Аня. И хоть была она натурой по-северному, по-русски уравновешенной, что-то, напоминавшее досаду, просыпалось вдруг в Анином любящем терпеливом сердце. Случалось, и сосед бывал на смене, когда Петю настигало в очередной раз. И тогда брала Аня, если дело по зиме, саночки, и  шла за мужем одна. Приподняв и закатив тело, разворачивала санки, чтобы съехать с тротуара, - по обочине катить было куда легче, потому что в пору обильных снегопадов шоссейную дорогу чистили и прогребали грейдером. Петя, хоть и будучи в изнеможении, Анин маневр чутко улавливал, – чтобы выехать на дорогу, нужно было немного провезти санки в обратную от дома сторону, в сторону моста, ведущего из поселка. И  тогда тревожно слабым голосом окликал Петя с санок:
  - Аня, ты куда меня везёшь?
  - Туда, Петя, туда, - отвечала в сердцах ему Аня, - туда, откуда ты пришёл. Довезу вот сейчас до кладбища и в снежку там тебя и прикопаю, - умаялась я.
  - Аня, подумай, что ты говоришь? Я же живой! Я только немного устал. Опомнись, Аня, не надо меня на кладбище!
И смеялась Аня и тащила санки в нужную сторону, чтобы отогрелся Петя в тепле родного дома и окреп силами и завтра с утра привычно пошёл на работу, и  чтобы всё в жизни стало как прежде.