Живой!

 
     Гений, поэт, актер театра и кино, всенародный кумир, чьи песни любили все – от секретарей обкомов до шоферов-дальнобойщиков, от сотрудников НИИ до уголовников-рецидивистов, чьи стихи признавали лауреат Нобелевской премии Бродский и генсек Брежнев, стихотворцы наций и домохозяек. Бард, хулиган, бунтарь, ненавидящий власть, но все же признаваемый, друг Шукшина и Шемякина, Параджанова и Тарковского.
     Я не люблю, когда мне доказывают и рассказывают о нем во имя собственных амбиций; когда его классифицируют, тиражируют и когда меня шантажируют его жизнью; когда роются, почему пил, как ****овал, с кем гулял, кому хамил, кто б;льшая жена, желаннее - возлюбленная, лучше - друг. Не люблю провидцев насчет, кто в утиль списывал, а кто самоотверженно спасал. Еще - кто сильнее помнит и почитает, в каких случаях верит ему или не считает его Поэтом. Не люблю, когда о нем говорят на приемах и за обедом, когда выговаривают его имя с уверенной ехидцей, шипят что-то о провинциальной приверженности, делают «удачные» аранжировки, прикрываются его именем и зарабатывают на нем. Не люблю ежегодный двухразовый песенный шабаш, в знак его рождения и смерти. Хотите помянуть? Сядьте за стол, налейте, спойте под гитару, помяните нормально, по христиански, по людски.
     У каждого из нас не два родителя, а три. Третий – время, в котором каждому довелось жить. Гены эпохи – тоже в нашей крови.
     Мы опускали иголку на диск, ныряли в наушники и, закрыв глаза, уносились с этим хриплым ураганом в такую невероятную свободу, в такой сладкий хаос, что загустевшая в груди, застрявшая в глотке, и расцарапавшая все до звериного отчаяния, пробка вылетала ожесточенным сердцем, вырывалась тягучим воем сквозь соленую горечь крови на искусанных губах, высвистывала до последней пылинки нашу тягу бояться, просить, беречься, и открещиваться от своей судьбы при каждом ее повороте. Вылетала и отпускала душу на волю.

  Какие юбилеи-даты? К чёрту!
  Что с вами, недотепы-господа?
  Он - бард, сказитель, - зол, но честен,
  вы – подголоски-певуны сюда-туда.

  Надлом души, как глыба, и как жутко, -
  надрыв, хрип, стон и рык до слёз.
  И жизнь его, разбита на минуты
  на нервной сцене жизни и всерьёз.

  Какое ж это было взорванное сердце,
  -  взахлёб, враздрызг, сполна, вконец?!
  Враги вели его по жизни шуткой-скерцо,
  его балладам лишь терновый ждал венец.

  К вершинам мы едва могли стремиться,
  а он – в снега - упорно в гору лез наверх.
  Мы все мечтали: как бы не свалиться!
  Он осторожность счел, как заурядный грех!

  Шел безрассудно, жестко, безоглядно,
  пел без расчета на концертное «ура»,
  струной звеня, ведомый нитью Ариадны,
  не побоявшийся гнилья, болота и костра.

  В стакане затрапезном, в дребезге бокала
  была его чужая немота и спрятанная боль,
  безмолвие и безграничная усталость,
  и невозможность быть самим собой.

   Мне наплевать на праздники и юбилеи!
   Без голоса, без сил, без кожи и без жил
   Высоцкий спел бы, - сам сказать сумел бы,..
   Ах, если б жил он! Если б жил!

     Мы с тобой не сравнялись в возрасте, и все же – можно на «ты»? Знаю, думаю: можно – тебе чужд пафос. Ты даже извинялся за чопорность «Коней привередливых», - беспомощно как-то извинялся. Словно, Пушкин просил бы прощения за гламурность «гения чистой красоты».
  Ты родился в свое время, и очень вовремя ушел. Для поэта лучшего и не пожелаешь: уйти в расцвете славы, признания и всенародной любви. А доживи до нашего времени – кем бы стал? Миллионером?   А, может, и вовсе уехал из страны? Но ты сам говорил: «не надейтесь – я не уеду»?
     При жизни тебя не жаловала интеллигенция: «склонен к конформизму; непримиримого Галича не пощадили, а этого сам Брежнев слушает, Андропов к нему благоволит, что само по себе – неприлично»…
     Тебя не понимали даже ярые поклонники, ставшие «друзьями не-разлей-вода». Ты сам рассказывал: «Пою им «Охоту на волков», после концерта подходит какой-то мужик, признается: «Спасибо Вам, Володя, за ваши прекрасные песни. А за «Охоту» - отдельное спасибо от нашего общества охотников и рыболовов»! Я прямо обалдел!..»?
     Ты искупил свои земные грехи «Банькой по-белому», «Балладой о детстве» - шедеврами, в которые вместилась история целых поколений. Ты уморительно и беспощадно смешил, и даже великий Райкин констатировал: «Я так не умею»… Ты подарил мне своего Гамлета и до неприличия обаятельного Жеглова (не получилось у тебя сыграть подлость – возможно, потому, что сам таким не был).
Твоя кончина стала последней трагедией советского народа.
     Да, «век вывихнулся и расшатался»; настали совсем другие времена. Тебе бы они не понравились.
     Тебя возлюбила попса. Твой «отчаяньем сорванный голос современные средства науки превратили в приятный фальцет». Оцифровав запись, убрав из нее «лишние» шумы, меня лишают звука биения твоего сердца, скрежета нервов, учащенного дыхания души. Но ты сопротивляешься, потому что я помню тебя другим. Твой голос пульсирует внутри меня, заставляя поверить, что «наградою за безмолвие обязательно будет звук» - «не пройдет и полгода»…
               
                Сколько вас не успело до срока
                погостить на заветный порог,
                и увязло по прихоти рока
                по трясинам житейских дорог.
                Сколько нас не умеющих биться
                по цветам расстреляло свинец,
                а кто знал: как верёвке ни виться,
                у петли находили конец.
                Им песок в клапана подсыпали.
                Им кидали гвоздей в колею.
                В непризнаньи они, и в опале,
                были первыми в каждом бою.
                А петля та - змеиное жало
                с каплей яда, под сердцем кинжал,
                напоследок смертельно держала
                и уставший мотор отстучал.
                Но смогли эти смелые люди,
                даже зная - к утру не поспеть,
                сплюнув кровью, не слушая судей,
                задохнуться, но всё же допеть, -
                чтобы воры спокойно не спали;
                чтобы вдовий не слышался плач;
                чтобы старых грехов не списали;
                чтобы не был оправдан палач...
                А когда заиграли зарницы,
                и походная спела труба,
                мы целуем в пустые глазницы
                рано павших солдат черепа.
                Но не нужно сегодня печали -
                нынче совесть чиста и смела.
                помяните же тех, кто отчалил
                до того как верёвка сгнила...
     И когда декорации нашего безвременья рассыплются в прах, - настанет эра милосердия и справедливости, и каждый из уцелевших, в унисон с твоим хриплым голосом, с нескрываемой радостью скажет: «Значит, живой!»…