Левитанский Юрий - 100 лет

ЛЕВИТАНСКИЙ  ЮРИЙ  ДАВИДОВИЧ (1922-1996)
"И убивали, и ранили
пули,что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
стали от этого поздними..."
Ю.Левитанский
Юрий Левитанский родился 22  января 1922 года в крохотном городке под названием Козелец, одна из улиц которого с 2015 года носит имя поэта. Малая родина литератора – север Украины, и родными языками мальчика являлись как украинский, так и русский, а язык предков, идиш, был ему не знаком.
Семья переехала в Киев, а затем в Сталино(ныне Донецк),   и именно в городских газетах Сталино впервые увидели свет стихи одаренного парня.
После окончания школы Юра поехал в белокаменную и поступил в ИФЛИ – кузницу кадров советской гуманитарной интеллигенции. Планы юноши нарушила война – Левитанский добровольцем ушел на фронт.
День Победы Левитанский встретил в Праге, а затем его перебросили в Монголию.
После разгрома Квантунской армии Левитанский два года служил в Иркутске. После демобилизации прожил там 10 лет.
Отношение к нему было неоднозначно-ревнивое: ещё бы, единственный фронтовик среди местных писателей, да ещё и единственный еврей! И несомненный талант!
Но поддержали поэта известные сибирские литераторы: Георгий Марков, Борис Горбатов, Александр Яшин.
Юрий прошел путь от рядового до лейтенанта и получил множество боевых наград, в том числе орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги».
Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд —
я в нём, как мушка в янтаре.)

Но что с того, что я там был.
Я всё избыл. Я всё забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.

Я не участвую в войне —
она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
дрожит на скулах у меня.

(Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той землёй, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.)

Но что с того, что я там был!..
Левитанский окончил Высшие литературные курсы  (1955-1957) при Литературном институте, был принят в ряды Союза писателей СССР.  На его московский период и приходится истинный расцвет творчества!
Выпустил несколько сборников стихотворений. За книгу пародий в 1978г. удостоен премии "Золотой телёнок" Литературной газеты.
В 1995 году на церемонии вручения Государственной премии за кнгу "Белые стихи" Левитанский обратился к президенту России Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне.
Всенародная слава обрушилась на Левитанского в 1980 году, когда в фильме "Москва слезам не верит" Сергей Никитин спел песню "Диалог у новогодней ёлки": - Что происходит на свете? - А просто зима...
Левитанский выступал против ранжирования стихотворцев. Он считал, что вся большая русская поэзия от Державина до наших дней помещается на одной книжной полке, а разговоры "лучше или хуже" - пустые.
Талантливый искренний поэт Юрий Левитанский конечно же занимает достойное место на этой полке...
Его лучшие стихотворения поднимаются до таких высот, что становится не по себе...
Юрий Левитанский скончался 25 января 1996 года от сердечного приступа на «круглом столе» творческой интеллигенции, проходившем в московской мэрии, где он говорил о чеченской войне. Похоронен на Ваганьковском кладбище  (участок 12) в Москве.
25 сентября 2013 года установлена мемориальная доска в Донецке.
* * *
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе.
Щит и латы. Посох и заплаты.
Мера окончательной расплаты.
Каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
1983 г.
ДЕНЬ  ВСЁ  БЫСТРЕЕ  НА  УБЫЛЬ

День все быстрее на убыль
катится вниз по прямой.
Ветка сирени и Врубель.
Свет фиолетовый мой.
Та же как будто палитра,
сад, и ограда, и дом.
Тихие, словно молитва,
вербы над тихим прудом.
Только листы обгорели
в медленном этом огне.
Синий дымок акварели.
Ветка сирени в окне.
Господи, ветка сирени,
все-таки ты не спеши
речь заводить о старенье
этой заблудшей глуши,
этого бедного края,
этих старинных лесов,
где, вдалеке замирая,
сдавленный катится зов,
звук пасторальной свирели
в этой округе немой…
Врубель и ветка сирени.
Свет фиолетовый мой.
Это как бы постаренье,
в сущности, может, всего
только и есть повторенье
темы заглавной его.
И за разводами снега
вдруг обнаружится след
синих предгорий Казбека,
тень золотых эполет,
и за стеной глухомани,
словно рисунок в альбом,
парус проступит в тумане,
в том же, еще голубом,
и стародавняя тема
примет иной оборот…
Лермонтов. Облако. Демон.
Крыльев упругий полет.
И, словно судно к причалу
в день возвращенья домой,
вновь устремится к началу
свет фиолетовый мой.

ЯЛТИНСКИЙ  ДОМИК

Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,
вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,
как мне ни странно и как ни печально, увы —
старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.

Годы проходят, и, как говорится,— сик транзит
глория мунди,— и все-таки это нас дразнит.
Годы куда-то уносятся, чайки летят.
Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.

Грустная желтая лампа в окне мезонина.
Чай на веранде, вечерних теней мешанина.
Белые бабочки вьются над желтым огнем.
Дом заколочен, и все позабыли о нем.

Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся — забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы еще есть.

Пахнет грозою, в погоде видна перемена.
Это ружье еще выстрелит — о, непременно!
Съедутся гости, покинутый дом оживет.
Маятник медный качнется, струна запоет…

Дышит в саду запустелом ночная прохлада.
Мы старомодны, как запах вишнёвого сада.
Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.
Мы уже были, но мы ещё будем потом.

Старые ружья на выцветших старых обоях.
Двое идут по аллее — мне жаль их обоих.
Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.
Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.

* * *
Светлый праздник бездомности,
тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня.

Ощущенье бессменности
пребыванья в тиши
и почти что бессмертности
своей грешной души.

Вот и кончено полностью,
вот и кончено с ней,
с этой маленькой повестью
наших судеб и дней,

наших дней, перемеченных
торопливой судьбой,
наших двух переменчивых,
наших судеб с тобой.

Полдень пахнет кружением
дальних рощ и лесов.
Пахнет вечным движением
привокзальных часов.

Ощущенье беспечности,
как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
от скамеек в саду.

От рассвета до полночи
тишина и покой.
Никакой будто горечи
и беды никакой.

Только полночь опустится,
как догадка о том,
что уже не отпустится
ни сейчас, ни потом,

что со счёта не сбросится
ни потом, ни сейчас
и что с нас ещё спросится,
ещё спросится с нас.
* * *
Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, —
И не уйдёшь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою —
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка — она со временем прочтётся,
И перечтётся много раз и ей зачтётся,
И всё, что было с ней, останется при ней.

Но вот глаза — они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.