Черубина де Габриак. Поэзия Мифа и Реальность

ИЛЛЮСТРАЦИЯ. Елизавета Дмитриева - будущая Черубина де Габриак в гостях у Максимллиана Волошина в Коктебеле, лето 1909
 
Это все оттого, что в России,
Оттого, что мы здесь рождены, -
В этой темной стране, -
Наши души такие иные,
Две несродных стихии они...
<…>
Пламенеющий холод и белый,
Белый пламень, сжигающий тело
Без конца,
Обжигающий кровью сердца, -
И твое, и мое, и России... –  Елизавета Дмитриева, после 1922
  *    *     *
СЕРЕБРЯНЫЙ  ВЕК: БОЯЗНЬ  БАНАЛЬНОСТИ – СИМПТОМ  ВРЕМЕНИ. Поэт Наум Коржавин скажет: «Б о я з н ь   банальности – один из главных соблазнов и грехов “серебряного века” и его наследия». А что противоречит банальности? В глазах толпы банальности противоречит экстравагантный вид и иногда до скандала выходящее за рамки принятых общественных норм поведение – эпатажность: понравившаяся эпатажность нередко становилось новой – супер модой. Такими законодателями мод и стремились быть герой и героиня Серебряного века – многие деятелей культуры того времени часто вынужденно – от безденежья и бездомности. Но для мэтров Серебряного эпатажность была стилем творчества на мощной философской подкладке. Как воскликнет один из самых популярных поэтов Серебряного:

Я хочу горящих зданий,
Я хочу кричащих бурь!
<…>
Я хочу кинжальных слов,
И предсмертных восклицаний! – Константин Бальмонт «Кинжальные слова», 1899
   *    *     *
У всякого явления есть и обратная теневая сторона. Немецкий литератор, тоже неоромантик, Иоганнес фон Гюнтер (жил в России в 1906, 1908 и 1909 гг.) в более зрелых годах определит время Серебряного: «Т о  б ы л о   в р е м я  масок, время игры, вспененное время душевной фальши. Мы и сами, вероятно, не знали, что устроены так ненадежно. Мы играли, а ставкой была душа. Над словом “верность”… больше всего смеялись. Оно считалось старомодным, патриархальным, так же как и слова “благодарность”, “самопожертвование”, то есть все то, что прежде называли добродетелью. И что теперь выглядело смешно и странно. Мы заигрались и все же готовы были бы вернуться к истинным ценностям, если бы пуще всего на свете не боялись выглядеть смешными. И мы даже не знали, что движимы этим страхом, он стал нашей второй натурой». (Гюнтер «Жизнь на восточном ветру»). Гюнтер – первый переводчик на немецкий «Евгения Онегина», не потому ли чуть не «выскакивают» из выше цитаты пушкинские строфы в применений ко всему Серебряному веку – одновременно блестяще гениальному и шутовскому:

Чем ныне явится? Мельмотом,
 Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной…  –  Евгений Онегин», Гл. 8
      *     *     *
Деятели  Серебряного века свою жизнь рассматривали как роль на сцене или играемую напоказ образ - маску (театрализация поведения и жизни), и как мессианство: творцы Серебряного претендовали на роль провидцев - революционеров в духовной сфере. Как утверждает один из героев нашей истории – поэт Максимиллиан Волошин: «И с к у с с т в о   д р а г о ц е н н о  лишь постольку, поскольку оно игра. Художники ведь это только дети, которые не разучились играть. Гении — это те, которые сумели не вырасти. Все, что не игра, — то не искусство. — Волошин М. «Лики творчества».

 Высокое искусство, гений и талант, безусловно, противоречат банальности. Проблема в том, что гений и талант без рекламы толпой далеко не всегда понимаемы и принимаемы: немало при жизни гонимых и бедствующих гениев получили свой «титул» после смерти. Можно ли «убыстрить» этот процесс признания? Когда общество хотя бы по моде времени жаждет явить передовые модерн и авангардные взгляды, то и банальности противоречить, и со вкусами публики отвечать будет красивая мистификация – эдакая на психологической и философской подкладке культурная эпатажность. Мистификаций в Серебряном – являлось много. Можно даже сказать, что и весь Серебряного век русской культуры складывается из многих мистификаций: лирических, живописных, театральных и т.д.

 Ярчайший пример одной из самых громких экстравагантных мистификаций эпохи символизма – явление загадочной юной поэтессы – красавицы Черубины. Все без исключения участники этой истории являют черты мировосприятия Серебряного века: романтизм и творение жизнеутверждающих мифов, бурные страсти в жизни людей-артистов, неприятие банальности и «бытовщины».

 Как припомнит Иоганнес Гюнтер: «Э т а  с в о е о б р а з н а я  история кажется мне симптоматичной именно для того времени, хотя я, конечно, готов признать, что подобные игры масок, сплетенные из любви и тщеславия, могли иметь место в любую эпоху. Однако же то время с его возбужденной игривостью и тягой к душевному маскараду создавало особенно благоприятную почву для таких орхидей, пропитанных легким ядом. Подчас убийственных орхидей».

По словам Цветаевой сентябрь-ноябрь 1909 года в русской литературе стали эпохой Черубины: эпохой в эпохе – как бы на два месяца кульминацией амбиций Серебряного века. Со скандалом закат новой звезды искусства модерн будет столь же стремителен, как и влёт на орбиту славы. Подоплёка же исчезновения звезды от широкой публики останется скрытой. Граф Алексей Толстой с большей человечностью упомянет о Черубине как об «одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе».
_________________________________

Душа, как инфанты
Поблекший портрет...
В короне брильянты,
А счастья все нет!

Склоненные гранды,
Почтительный свет...
Огни и гирлянды,
А принца все нет!
<…>
Душа, как инфанта
Изысканных лет...
Есть капля таланта,
А счастья все нет!..  –  Елизавета Дмитриева, 1906
        *            *           *
 МИСТЕРИЯ  ИГРЫ.  МИФ О  ЧЕРУБИНЕ  ДЕ ГАБРИАК.  РЕАЛЬНОЕ  ДЕТСТВО  ГЕРОИНИ.  Можно бы возразить 18-летнему автору выше стихотворения, что талант весьма редко приносит счастье: почти никогда, ибо талант уже есть эпатажность - нечто сродни дуэльному вызову обществу! И этот вызов был сделан вне вашей сознательной воли в момент вашего рождения! Ведь обыкновенно хочется проявить свой талант: выделится среди прочих. А если ещё вы живёте во время, когда дуэль с обществом и с другими представителями людей искусства вообще считается нормой проявления таланта, тогда только два варианта судьбы: или вы – яркий талант, или серая никому не интересная посредственность. И плюс к этому повальное увлечение мистикой.

Елизаве;та Дми;триева (1887—1928) в детстве много болела. Семья была не бедствующая, но средств было в обрез. Из служащего дворянства семья с несколько странной безалаберной моралью: детей не наказывали, когда бы и следовало. Да и воспитывали ли вообще?! У старшего брата нашей героини были какие-то нервные припадки: то ли претензия на вседозволенную избранность (юный Родион Раскольников!), то ли садистские наклонности. Он требовал от сестры участия в своём безверии – оскорблении бога. Мать девочку не защищала от того, от чего следовало бы точно защищать (в 13 лет от сексуальных домогательств «друга» семьи).

Семи лет Елизаве;та Дми;триева - Лиля заболела костным туберкулезом, периодически надолго приковавшим её к постели. Более или менее она оправилась от болезни к 1904, но хромота останется на всю жизнь. Потом был дифтерит, на полгода лишивший зрения. «Л ю д и,  которых воспитали болезни, совсем иные, особенные…» — напишет потом наша героиня. Как свидетельствует медицина, такие люди: самолюбивы и легко ранимы, внутренне одиноки (привычка!) и мечтают о лидерстве; обычно в замену физической активности много читают и как пушкинская Татьяна себя воображают «героиней <героем> своих излюбленных творцов». Дома нашу героиню звали Лиля: это она, по её воспоминаниям терпела. И с детства не терпела имени «Елизавета»: только – «Елизавета Ивановна». В цикле «посмертных» стихов Черубины де Габриак вдруг прорвутся о реальных детских травмах строки:

…Открылась дверь, и на пороге
Слепая девочка стоит:   <в 9 лет Е.Д. временно ослепла>
Ей девять лет, ресницы строги,
И лоб фиалками увит.
Войди, случайная царевна,
Садись за прялку под окно;
Пусть под рукой твоей напевно
Поет мое веретено!
…Что ж так не долго? Ты устала?
На бледных пальцах алый след…
Ах, суждено, чтоб ты узнала
Любовь и смерть в тринадцать лет. –  «Прялка», журнал «Аполлон» № 10, 1910
     *      *      *
Лиля скажет Волошину: «У  м е н я  б ы л о  с о з н а н и е, что у меня не было детства, и невозможность любви».

В нежданно рассказанной сказке
Вдруг вспыхнула розами даль.
Но сердце при первой же ласке
Разбилось, как хрупкий хрусталь.

И бедного сердца осколки
Такими колючими стали,
Как будто от острой иголки,
От каждой печали

Сочатся по капелькам кровью,
И все вспоминается вновь...
Зовут это люди любовью...
Какая смешная любовь! (1907)
     *      *      *
 Сохранившиеся о семье Дмитриевой даже скудные сведения отчётливо являют, какой стадии разложения к 1880-м годам достигла общественная мораль, как разрушен был семейный институт, и какой плачевный результат имела государственная политика официально обязательного православия: никакие законы или угроза наказания не в состоянии заставить искренне верить. На всё по закону обязательное, но утерявшее доверие и станет реакцией искусство – модерн и авангард  Серебряного века с его отвращением к «бытовщине» и «официозу». Пролистав биографии известных творцов Серебряного, практически у каждого найдём из детства причины к протесту и безверию. В подобных обстоятельствах эпатажное поведение взрослого несёт оттенок неосознаваемой  мести за попытку «стирания» личности – морального насилия в более нежном возрасте.

 Для состоявшихся в условиях постоянного внутри семьи стресса, унижений и болезней личностей внутренний мир фантазии ценнее действительности: так личность защищается от сознания собственной неполноценности – неприспособленности к внешнему миру. В мире фантазии слабый может быть  – сильным, а некрасивый – прекрасным принцем/принцессой. Это в определённых условиях типичное для личности состояние сознания вписывалось в философию Серебряного вместе с явно нездоровыми нервами: считавшая, что помнит прошлые жизни, Елизавета Дмитриева была готова на воплощение любой фантазии в борьбе за свою избранность. Однако до встречи с Волошиным фантазия была активно и благоразумно направлена на учёбу.

Годы спустя, с устных рассказов Волошина рассуждая о феномене Черубины, Марина Цветаева (Нездешний вечер, 1936) экстравагантную маску красавицы Черубины де Габриак полностью оправдывает: образ бедной, некрасивой девушки - «простушки» в роли школьной учительницы не мог заинтересовать читателей, – творческий потенциал и внешние условия были заведомо трагичны. Попытка «прорваться» и привела к выступлению под маской прекрасной испанки – графини!.. Несмотря на всё уважение к Цветаевой,  надо признать, что она была большая мастерица видеть и создавать трагедии там, где их могло бы и не быть! Трагедия-то у Елизаветы-Черубины была, но не там, где её находит Цветаева: в определённом смысле трагедией было само крайне амбициозное время жизни, диктовавшее избранность как единственный достойный смысл жизни в культуре.

Здесь фактически права над тем же феноменом Черубины, а заодно и над мемуарами Цветаевой зло поиздевавшаяся Анна Ахматова: «И  о т к у д а  этот образ скромной учительницы — Дм<итриева> побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле <дача М. Волошина>… занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей <после истории с Черубиной>». К  этому добавим: поэзия провансальских трубадуров иначе - старо-провансальская рыцарская поэзия Южной Франции как раз подразумевает осознание – преображение действительности методом определённых романтических кодов на границе с обрядом.

 Культура трубадуров была жестоко физически уничтожена в результате Альбигойского крестового похода (1209—1229 гг.) инициированного Римской католической церковью для искоренения ереси отъединившихся от католичества катаров, иначе - альбигойцев (провансальские трубадуры – катары) в области нынешней Франции - Лангедок. Была память прошлых жизней Дмитриевой реальной или литературно само внушённой, – такая память с пытками и кострами уже есть трагедия:

Кто видит сны и помнит имена, —
Тому в любви не радость встреч дана,
А темные восторги расставанья!
    *     *     *
Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах. – «С моею царственной мечтой» - «Аполлон» № 10, 1910
     *     *     *
Дмитриева о себе: «Г и м н а з и ю  окончила поздно, 17 лет, в 1904 году, с медалью, конечно. Потом поступила в Женский императорский педагогический институт и окончила его в 1908 г. по двум специальностям: средняя история и французская средневековая литература. В это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку». «После была и училась в Париже, в Сорбоне — бросила». С первого взгляда может показаться, что текст заносчивый. На самом же деле он – нервный: свидетельствует о борьбе с низкой самооценкой.

Например, почему «конечно» с  медалью?! Медаль не всем подряд давали.  А что Сорбонну бросила, так и бывший гимназист - двоечник Николай Гумилёв тоже Сорбонну «бросил». У Анны Ахматовой кроме гимназии нет законченного образования. А Макса Волошина - ребёнка первые годы в гимназии вообще считали умственно отсталым. Многие из поэтов Серебряного – самообразованные, с презрением к «корочкам» что-то то довольно престижное будто напоказ «бросили». Черта эпохи:  борьба с официозом «с младых ногтей»! На этом фоне Дмитриева  – аккуратистка - отличница!

Стихи Дмитриева писала с детства, в 1906 печатает первые исполненные декадентской печальной «позы» стихотворные опыты. В 1907 уезжает учиться в Париж, где весной 1908 знакомится с Николаем Гумилёвы и Максом Волошиным. Вернувшись в Петербург, с 1908-го служит в одной из петербургских гимназий учительницей, что не мешает ей посещать все на тему нового искусства модерна мероприятия: выставки, концерты, театры. Переписывается со снова уехавшим в Париж Волошиным. По его возвращении в конце февраля 1908 личное знакомство продолжено.

Посещала Дмитриева и собрания Поэтической Академии на квартире - на «башне» Вячеслава Иванова, – очень «элитные» собрания, куда не всякий первый встречный допускался! В конце мая 1909 влюблённые друг в друга Дмитриева и Гумилёвы едут к Волошину в Крым, в имение Коктебель, где следует разрыв с Гумилёвым и сближение с Волошиным. Там летом 1909-го, скорее всего, первым – известный шутник мистификатор, влюблённый в очередной раз – на этот раз в неординарную по духу девушку Лилю – Елизавету Дмитриеву Волошин задумает мистификацию с Лилей в главной роли под псевдонимом - маской. Но исток мистификации: вкусы эпохи и всё та же посещаемая и Максом, и Лилей ивановская «башня» с её теориями о преображении серых будней.
____________________________

ДЕТСТВО  И  ЛИЧНОСТЬ  ГЕРОЯ.  У рассказываемой здесь истории есть не только таинственная героиня, но и не менее таинственный, её вдохновлявший герой, о тоже странном детстве которого уместно будет упомянуть. Максимилиана Волошина – Макса, как его все звали, мать ушла от мужа и житейской пошлости с  2 летним сыном, которого воспитывала по методу: всё можно - только будь самим собой. Неудивительно, что с обязательной дисциплиной школьная жизнь мальчика не очень заладилась: «Э т о  с а м ы е  т ё м н ы е   и стеснённые годы жизни, исполненные тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний» — Максимилиан Волошин. Автобиография. Мать Волошина хозяйству предпочитала художественную резьбу. И мать, и сын были: «О б а  неприхотливы в еде, равнодушны к удобствам, свободны от бытовых пут».
 
 В 1900-х Макс путешествует по Европе, живёт в Париже и слушает лекции в Сорбонне, берёт уроки рисования и гравюры. В 1908 году, вернувшись в Россию, входит в круг символистов, но отношения с внешне лёгкие, внутренне – напряжённые. В большинстве Волошина не слишком любят, ибо он, образно говоря, всегда только на своей стороне, да и шутки себе позволял уж слишком экстравагантные! Зато друзья любили его самозабвенно!

Переводчица Евгения Герцык вспоминает: «М а к с  В о л о ш и н… с ним не нужно рядиться напоказ в сложные чувства, с ним можно быть никакой… "Объясните же мне, — пишет он ей (сестре Евгении -  Аделаиде Герцык), — в чем мое уродство? Все мои слова и поступки бестактны, нелепы; всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей, — чем-то неуместным... А женщины? У них опускаются руки со мной, самая моя сущность надоедает очень скоро, и остается одно только раздражение. У меня же трагическое раздвоение: когда меня влечет женщина, когда духом близок ей — я не могу ее коснуться, это кажется мне кощунством...” Так он говорил и этим мучился. Но поэту всё впрок. Из этого мотка внутренних противоречий позднее, через несколько лет, он выпрял торжественный венок сонетов  “В мирах любви неверные кометы”».  Венок сонетов печатно будет посвящён Черубине де Габриак, а втайне – Елизавете Дмитриевой – Лиле.

«Н а  н а ш е й  п а м я т и   Вайолет <приехавшая в Россию француженка> была первой в ряду тех многих девушек, женщин, которые дружили с Волошиным и в судьбы которых он с такой щедростью врывался: распутывая застарелые психологические узлы, напророчивал им жизненную удачу, лелеял самые малые ростки творчества.  Все чуть не с первого дня переходили с ним на “ты”. Какая-нибудь девчонка, едва оперившаяся в вольере поэтесс, окликала его, уже седеющего: “Макс, ну, Макс же!” Только мы с сестрой неизменно соблюдали церемонное имя-отчество, но за глаза, как все, называли его “Максом”. И в памяти моей он — Макс» (Е. Герцык) — вечный ребёнок! Но ребёнок мудрый: рассуждающий о путях земли и проповедующий интуитивное познание  теософ.

Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной...
И дух мой незрячий
Томился
Тоскою древней земли….
Ждал я призыва и знака,
И раз пред рассветом,
Встречая восход Ориона,
Я понял
Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство. (1911)
      *     *     *
И вот встретились два всегда окружённых людьми и всегда одиноких человека не от мира сего, как говорится. Они дополняли друг друга. Оба они – и Макс, и Лиля – как бы с разных сторон нуждались в довоплощении в мире людей. Поэтому трудно решить, кто из них был большим искусителем в мистификации – создании поэтессы Черубины де Габриак? Скорее всего, искусителями были они оба друг для друга. В этой истории нет однозначных ответов: так много замешано самолюбий, поэзии, сплетен, гнева и любви. Эта история – зеркало Серебряного века – амбициозно талантливого, мифотворческого и карнавального, в протесте против всего сковывающего творчество доходящего иногда до дьявольщинки.
_____________________________________

О легендах, о сказках, о мигах:
Я искал до скончания дней
В запыленных, зачитанных книгах
Сокровенную сказку о Ней.
Об отчаяньи муки напрасной:
Я стою у последних ворот
И не знаю — в очах у Прекрасной
Сокровенный огонь, или лед...  –  Александр Блок, октябрь 1902
   *     *     *
МИФОТВОРЧЕСТВО  СЕРЕБРЯНОГО  ВЕКА. Слово «мифотворчество» изобрёл Вячеслав Иванов: в 1903 в переписке с Валерием Брюсовым  он указывает на высокую роль мифотворчества в символистском искусстве. Поэт в символизме выступал в роли создателя мифа о самом себе – своего экстравагантного образа. Взяв эту теорию на заметку,  Брюсов в 1894–1895 в трёх брошюрки-сборничка «Русские символисты» исключительно свои стихи подпишет разными псевдонимами, что должно было создать видимость широты этого течения. Этого мифа быстрое разоблачение и нападки критиков принесли Брюсову успех, – привлекли читателей к его имени. Другой пример творения мифа: ухаживая за своей будущей женой Любовью Менделеевой, её Александр Блок возводит её в статус ему явления Вечной Женственности, - по этим званием ей посвящает «Стихи о Прекрасной Даме». И хоть реальный адресат стихов был известен, сотворению мифа это не мешало. Блоковского немало в поэзии Лили-Черубины.

 Но Волошин задумает нечто более новаторски грандиозное. Все символисты – имели собственные мировоззренческие теории. Для Максимилиана Александровича детство – мир первозданного мифотворчества: личное каждое детство – аналог детства человечества и вселенной. Волошин мифотворчество понимал крайне широко: от эпатажа и шутовства до мистерии.

 Вспоминают, что сложно было вообще понять, дурачится ли неуёмный человек-артист Волошин, или серьёзен?! В Коктебейле, где у Волошина было нечто вроде писательского дома отдыха, постоянно разыгрывали вновь прибывших гостей: якобы дама утонула и все бегут спасать… С самым серьёзным видом Волошин мог читать провокационные лекции: благопристойным дамам об искусстве Эроса и т.п. Но подобный эпатаж был только показной частью серьёзной с космическим размахом философии.

Кредо Максимилиана Волошина – это творческое преображение жизни, для чего следует верить в создаваемое, вера же внушается и самовнушается игрой наподобие детской: «К т о  с о х р а н я е т  среди реальностей дневной обыденней жизни не иссякающую способность их преображения в таинствах игры,  к т о  непрестанно оплодотворяет жизнь токами ночного, вселенски-творческого сознания, т о т,  к т о  длит свой детский период игр, — тот становится художником, преобразителем жизни». (Волошин М. «Лики творчества») Миф о Черубине де Габриак  – это наподобие сказки о Золушке (Сандрильонна в первоисточнике) волшебная история о преображении якобы уродца - скромной простушки <<чему образование и окружение дамы явно противоречит!>> в экзальтированную красавицу и умницу. Поэтому воспоминания Волошина следует принимать как литературное преображение реальных событий в наименее болезненную для пострадавших от мифа форму: полностью якобы фактам доверять нельзя, зато воссоздана эстетическая атмосфера рождения мифа.

От Волошина задним числом (1930 г. – после смерти Дмитриевой в 1928) начало прошлой истории: «Г а б р и а к   б ы л  морской черт, найденный в Коктебеле, на берегу… Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду  Он… был подарен мною Лиле… Мы долго рылись в чертовских святцах ("Демонология" Бодена) и, наконец, остановились на имени "Габриах". Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего черта. Лиле в то время было девятнадцать лет. Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом. Она была хромой от рождения и с детства привыкла считать себя уродом…  Летом 1909 года Лиля жила в Коктебеле… <…>  Лиля писала в это лето милые простые стихи <Ох! Не слишком простые!>, и тогда-то я ей и подарил чёрта Габриаха, которого мы в просторечье звали "Гаврюшкой"».  Что Лиля сама себя считала себя уродом, - возникают сомнения, но она точно не считала себя глупой: чувство избранности было с детства. Что в рассказе Волошина фактическая правда?

Правда в том, что вспоминает Волошин (записано с его слов) не о реальности, а именно о сотворении мифа и с потенциальной талантливой героиней - «актрисой» на главную в нём роль. Несомненно с самыми добрыми намерениями он пытается устроить замещение несчастного детства Лили: замещение печального прошлого милым мифом - сказкой, что любой на её месте принял бы охотно! Кроме того у Дмитриевой на нервной почве случались припадки вроде временного беспамятства. Так что в дальнейшем Лиля, по всей вероятности, активно участвовала в сотворении мифа о Черубине де Габриак первоначально как в действенном средстве самоизлечения.

 «У  д е т с к и х   и г р у ш е к   е с т ь  своя генеалогия: они происходят по прямой линии от тех первобытных фетишей, которые вырезывал и которым поклонялся древний человек. <…> Матрешки, паяцы, медведи, деревянные лошадки — это древнейшие боги человечества» (Волошин М. «Лики творчества»). Мифическая Черубина, как и существовавший «древний человек» получив своего бога, обретает право жить в реальном мире. И, между прочим, в отличие от бывших некогда родовыми тотемами медведей и лошадок, паяцы и матрёшки никогда богами не были, – это уже игровое видение Волошина в стиле обожающего маску паяцев – арлекинов и коломбин Серебряного века!
____________________________________________

КРЕДО  НОВОГО  ЖУРНАЛА «АПОЛЛОН»   И   БОРЬБА  САМОЛЮБИЙ.  До 1909 года петербургским символистам (до 1910 Н. Гумилёв был символистом!) было, практически негде печататься. И вот, в начале 1909-го, поэт Николай Гумилев и критик Сергей Маковский с помощью богатого мецената создают литературно-художественный журнал «Аполлон». В редакцию «Аполлона» входят: Н.Гумилев, И.Анненский, С.Ауслендер, М. Кузмин, граф А.Толстой, М.Волошин и В.Иванов. С самого начала в редакции «Аполлона» наметились разногласия между старшими символистами во главе с Вячеславом Ивановым (Кузмин, Анненский), и будущей «молодой редакцией» во главе с Гумилёвым, которому символизм уже становился тесен. Волошин же, как всегда, более сам по себе.

 15 сентября выходит из печати № 1 журнала «Аполлон»: Е.И. Дмитриева и Черубина де Габриак — обе уже значатся в числе сотрудников журнала, хотя стихов их в этом номере нет. Анонс журнала: «А п о л л о н – т о л ь к о   с и м в о л, далёкий зов из ещё непостроенных храмов, возвещающий нам, что для искусства современности наступает эпоха устремлений… к новой правде, к глубоко сознательному и стройному творчеству… от расплывчатых эффектов - к стилю, к прекрасной форме и животворящей мечте. <…> Лик грядущего Аполлона… современный – всеми предчувствиями новой культуры нового человека овеянный лик… Для искусства самое страшное – мёртвый образец. Но нет ничего нужнее, насущнее идеала! Какое старое, безароматное, точно угасшее слово! И всё-таки оно должно гореть опять, чтобы вдохновились мечтания человечества!» - красивая, но довольно расплывчатая программа.

В №1  в разделе «Литературный альманах» стихи – Вяч. Иванова, Брюсова, Бальмонта, М. Кузмина, Соллогуба, Волошина, Иннокентия Анненского, – все титулованные символисты плюс знаменитые «Капитаны» - написанные Гумилёвым после разрыва с Лилей в Коктебеле. После такого громкого анонса явление в №2 журнала нового поэта просто должно было привлечь внимание, что и использует «режиссёр» Волошин. Ещё до выхода в свет первого номера «Аполлона» таинственная Черубина де Габриак уже прислала в редакцию первую партию стихов.

Макс Александрович лукаво повествует о прошлом: «В 1909  г о д у   с о з д а в а л а с ь   редакция "Аполлона… <его редактор> Маковский, "Papa Mako", как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен и элегантен. Я помню, он советовался со мною – не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию "Аполлона" не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны были быть дамы, и Papa Mako прочил балерин из петербургского кордебалета. Лиля – скромная, не элегантная и хромая – удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции отвергнуты….»

 С Т О П!  Стихи Лили Дмитриевой не могли быть отвергнуты для №1, ибо не были поданы в редакцию. Но ранее в сентябрьский №1 «Аполлона» не был принят сделанный летом 1909 под руководством Волошина перевод Дмитриевой рассказа французского писателя Мориса Барреса (1862 — 1923) «Коллекционер душ». Это нервную девушку могло привести к мысли, что стихи тоже заранее отвергнуты…  Даже если поверить в реальную отвергнутость стихов, так ли необходима была для публикации мистификация?!

 Макс Александрович в «Рассказе о Черубине де Габриак» весело намекает на недостаток у Маковского эстетического вкуса, что сомнительно и как факт, и как довод в данной ситуации. Сын известного художника Сергей Константинович Маковский – приверженец аполлинизма – чистого искусства, бессменный редактор журнала «Аполлон» (с 1909 года) – привлёк к его изданию весь цвет русской культуры Серебряного века; в редакции журнала устраивались музыкальные вечера и художестенные выставки. Маковский подготовил 3 выпуска «Страниц художественной критики», «Хужественное творчество современного Запада» (1906 год; 2-е издание, 1909 год), «Современные русские художники» (1909 год), «Выставки и характеристи¬и» - публикации из журнала «Аполон» (1913 год). И вдруг – недостаток вкуса?! Может быть, речь немного о другом качестве?!

Для Волошина поэтическое творчество - сродни вакхическому «опьянению сознания». Маковский представляется более рациональным, как и положено редактору, чтобы его журнал не «прогорел», вместо вакхизма – изощрённое эстетство. Это подтверждается другим рассказом Волошина: «В 1909 г. возник вопрос об основании журнала “Аполлон”, в котором и я также участвовал с первого года его издания, хотя и не любил этого журнала. Видеть же Иннокентия Федоровича <…> в редакции “Аполлона” было тем более обидно и несправедливо, в особенности для последнего года его жизни. Это было какое-то полупризнание...» (Рассказ М. А. Волошина об И. Ф. Анненском - 27 марта 1924 г.; записан Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым). Кажется, Волошин обиделся не столько за Анненского, как за себя, потому как стихи его не очень жаловали, хотя кое-что и печатали: молодой журнал нуждался в сотрудниках! 

Более поздние, но отражающие ранние  мнения были, что стихи Волошина «н е с к о л ь к о металлические, обладают холодным блеском. Они подобны сверкающей выставке самоцветов или витражей»,  декоративны и академичны, блестящи и холодны» (Дмитрий Петрович Святополк-Мирский: 1890-1939;  «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год» - первое изд. на англ. 1924). «Н е д о с т а в а л о  его стихам той силы внушения, которая не достигается никакими внешними приёмами. От их изысканной нарядности веяло холодом» (Сергей Маковский «Портреты современников»). Когда Волошин слышал подобное от самого Маковского, то понятно его желание над редактором «Аполлона» пошутить. По мнению Волошина от изысканного эстетизма поведения Маковского слишком «веяло холодом».

Сам Маковский уже из прекрасного далёка – в мемуарах 1959-го о Волошине довольно тепло вспомнит как о любителе парадоксов: «О н  в с е г д а  г о т о в  был прийти другому на выручку , и это подкупало… Среди сотрудников “Аполлона” он оставался чужаком по  ему складу мышления… и по универсализму художнических и умозрительных пристрастий…» - то есть  не примкнул до конца к русской символистской “школе”, считавшейся самой современной. (Маковский С. Портреты современников», 1955)

Волошин продолжает вспоминать: «С  о с е н и  1909 г. началось издание “Аполлона”… В редакционной жизни «Аполлона» очень неприятно действовала ускользающая политика С.К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений, на которые жалко было смотреть». 29 сентября Дмитриева пишет знакомой о якобы  бедственном положении Волошина: «Б о л ь н о й, без денег почти и в “Аполлоне” большая интрига против него. (...) Но потом он очень сошелся с Маковским».  Разные люди временно сошлись на почве общего дела: безмятежного согласия ждать не приходилось.

 Борьба самолюбий создавала в редакции нового журнала сложную ситуацию. Волошин скажет, что Гумилёв «д а в н о уже предлагал ей <Лиле> помочь напечатать ее стихи, однако, о Черубине он не подозревал истины».  Но как это «давно», когда недавно ещё не модному поэту Гумилёву самому негде было печататься?! Положим, что Дмитриева не хотела просить делавшего ей предложение руки и получившего отказ Гумилёва. И всё же Волошин и Вяч. Иванов могли в недалёком будущем без всякой мистификации помочь новой поэтессе опубликоваться в «Аполлоне».

Способствовал бы публикации и возникший интерес к женской поэзии: стихов женщин поэтов в то время в печати являлось немало, и это приветствовалось. Но всё это было как бы само собой – обыденным ходом вещей: особенно громко успешной предполагаемая публикация едва ли имела шансы быть. С другой стороны, новорожденному журналу для его первых номеров очень на руку было бы в нём явление чего-либо экстравагантного – из ряда вон выходящего. Очень похоже, что Волошин, всю редакцию пожелал заставить играть в «вакхическом опьянении» - погрузить в атмосферу новосотворённого мифа. Чем, по его мнению, помогал и Дмитриевой, и журналу.
___________________________________

Серый сумрак бесприютней,
Сердце — горче. Я одна.
Я одна с испанской лютней
У окна.

Каплют капли, бьют куранты,
Вянут розы на столах.
Бледный лик больной инфанты
В зеркалах.
<…>
Книг ненужных фолианты,
Ветви парка на стекле...
Бледный лик больной инфанты
В серой мгле.  (Коктебель, 1909)
   *    *    *
ВЕНЧАНИЕ  «ЗВЁЗДНОЙ  КОРОНОЙ»  КАК  ПЕРЕТВОРЕНИЕ  СУДЬБЫ. Ещё безымянная Черубина де Габриак родилась, когда  летом 1909 Дмитриева гостила в имении Волошина Коктебель, что видно из выше стихотворения: заклятием поэзии инфанту вызовут к жизни из зеркал и «серой мглы».

 Чреватая опасным скандалом, начатая в начале сентября 1909 мистификация лично Маковского и с октября – публикации стихов Черубины по сути были мифотворческим актом как бы перетворения  судьбы, – одной Дмитриевой или всей редакции?! (Нечто, вроде второго параллельного воплощения, как ныне бы сказали увлечённые восточными теориями реинкарнации.) Дмитриева – по характеру склонная к мистицизму для этой роли  подходила.  Ею Волошину посвящено  восторженное стихотворение:

Ты помнишь высокое небо из звезд?
Ты помнишь, ты знаешь откуда, —
Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд
Закон нашей встречи, как чудо? (1908)
          *    *    *
 Здесь в мистификации граница между отношениями в редакции «Аполлона» и личными отношениями Макса и Лили. Они воспринимали свою встречу как чудо – мистическое единение для определённого Свыше назначения. Во время недолгого воцарения Черубины – с сентября по ноябрь 1909 – Волошин создаст Лиле Дмитриевой посвящённый цикл сонетов «Corona astralis (Звёздная корона)»: то есть Свыше суждённая корона - избранность. Опубликованный уже после заката звезды Черубины в 1910  – первоначально венок сонетов явно предназначался для укрепления личной веры «актрисы» в образ. Знание Дмитриевой волошинской «Звёздной короны» до её публикации подтверждают стихи нашей героини:

В глубоких бороздах ладони
Читаю жизни письмена:
В них путь к Мистической Короне
И плоти мертвой глубина.

В кольце зловещего Сатурна
С моей судьбой сплелась любовь...
Какой уронит жребий урна?
Какой стрелой зажжется кровь?

Падет ли алою росою,
Земным огнем спалив уста?
Иль ляжет белой полосою
Под знаком Розы и Креста? (Коктебель, лето 1909)
    *     *     *
Начинается Волошина  15 сонетов  «Звёздной короны» строками сонета №1:
1.
В мирах любви неверные кометы,
Сквозь горних сфер мерцающий стожар —
Клубы огня, мятущийся пожар,
Вселенских бурь блуждающие светы, —
Мы вдаль несем…

11.
Кому земля — священный край изгнанья,
Того простор полей не веселит,
Но каждый шаг, но каждый миг таит
Иных миров в себе напоминанья.
<…>
И бродит он в пыли земных дорог —
Отступник жрец, себя забывший бог,
Следя в вещах знакомые узоры.

Он тот, кому погибель не дана,
Кто, встретив смерть, в смущеньи клонит взоры,
Кто видит сны и помнит имена.
      *     *     *
15. В завершающем стихотворении повторяются строки Черубины не потому ли, что ко времени публикации «Венка» её инкогнито уже раскрыто, и с Волошиным Лиля рассталась?!

…Ах, не крещен в глубоких водах Леты
Наш горький дух, и память нас томит.
В нас тлеет боль внежизненных обид —
Изгнанники, скитальцы и поэты!

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,
Тому, кто жив и брошен в темный склеп,
Кому земля — священный край изгнанья,

Кто видит сны и помнит имена, —
Тому в любви не радость встреч дана,
А темные восторги расставанья!
          *     *     *
Так не совсем по плану «режиссёра» его миф претворится в реальность. Да и остальная часть мистификации пойдёт не совсем по плану с активными антирежиссёрскими выступлениями других персонажей, и закончится печалью:

Когда томилась я от жажды,
Ты воду претворил в вино, —
Но чудо, бывшее однажды,
Опять свершить нам не дано… (1909)
    *    *    *
То было раньше, было прежде…
О, не зови души моей.
Она в разорванной одежде
Стоит у запертых дверей…
____________________________________

ОТКРОВЕНИЯ  СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ  АВИЛЬСКОЙ  И  ВЕЧНАЯ  ЖЕНСТВЕННОСТЬ. Волошин предложит преданной ему даме своего сердца создать  «чудо» не только личной встречи. Все символисты – в немалой степени были образованными или самообразованными со знанием ин-языков любителями высокой мистики. А мистики того времени едва ли могли обойти вниманием откровения католической святой Терезы Авильской (1515–1582). А воплощаемому мифу очень нужны реальные черты 2биографии»: иначе кто в миф поверит?!

Ещё 30 сентября 1908 года Дмитриева писала Волошину, что читает «Испанскую книгу об одной мистичке»: не жизнеописание ли Св. Терезы «Vida <Жизнь>» (1588), которое наша двуликая героиня  соответственно своему неординарному образованию читала в подлиннике, на авильском диалекте? С подлинника перевод октав Св. Терезы был первой  публикацией  Дмитриевой. (Под псевдонимом «Е.Ли» перевод опубликован в «Вестнике теософии» за март 1909 № 3).

Во многом основанный на перекроенном под вкусы времени  жизнеописании св. Терезы «Vida» миф о сочиняющей русские стихи полу испанке Черубине как нельзя лучше отвечал веяниям времени: увлечению мистическими откровениями, поискам новых путей к богу и т.п. По позднему объяснению Волошина 1930-го года испанская тема была взята как в русской поэзии после пушкинского «Дон Жуана» необработанная – экзотическая, не приевшаяся, должная непременно вызвать интерес. «Забывая», что интонации Черубины уже присутствуют в ранних стихах Дмитриевой, «режиссёр» Волошин зато блестяще распознаёт возможности им восхищённой «актрисы» и их возможное наиболее удачное приложение о времени.

 О красоте ещё молодой простой монахини - будущей Святой Терезы Авильской, ходили легенды: будто бы в монастырь специально приезжали хоть раз её увидеть: красавица и имеет мистические видения святых,  –  чудо! Подобное вместе с поэтическим даром в Серебряном веке обречено было бы на успех. Но оригинальность и обаяние имелись, а особой красоты не было, и с подачи Волошина Дмитриева - Черубина создаст стихотворную легенду – поэтический миф о своей красоте, которую никто воочию не видел.

Надо думать, что целью Макса Александровича было по методу Шекспирова Гамлета явить Серебряному веку его образ-подобие в женском обличье. Здесь Вечная Женственность неорелигиозного философа – одного из столпов философии Серебряного Владимира Соловьёва из подательницы вдохновения мужчине-поэту вдруг становилась самостоятельной, а Волошин обретал в этой самостоятельной даме высочайшего духовного уровня спутницу и единомышленницу на уровне явления Соловьёву в пустыне Вечной Женственности. Но зачем же непременно отправляться в пустыню?! Можно и в туманном Петербурге, где многие так  жаждали преображения жизни чудом!   
_______________________________________________

О Красота безбрежной глубины,
О Чистота безбрежного сиянья,
О в час ночной, глубокий час молчанья
Таинственные, трепетные сны!
Все тайники моей души полны
Безмолвных снов, и грез, и воздыханья,
И слышу я: как будто трепетанья
Проносятся на крыльях тишины.

И раскрывается простор нежданный,
Простор бездонный радостных лучей,
Сияющий, безмерный и желанный!
И смолкнет звон затверженных речей,
И мир померкнет, бледный и туманный,
Перед сиянием Твоих лучей.  –  одна из Октав Терезы Авильской в переводе Елизаветы Дмитриевой 1909 г.
     *     *     *
ВЫБОР  МЕЖДУ  ХРИСТОМ И  ЛЮЦИФЕРОМ. Религиозно-философские искания конца XIX — начала XX веков превратили христианский мистицизм в увлечение любителей символизма и вообще любителей прорыва в «миры иные». В истории Католической церкви св. Тереза стала первым богословом-женщиной, а заодно и первой испанской писательницей, оставившей немалое литературное наследие. Кроме того она была реформатором церкви – учредительницей новых кармелитских монастырей для женщин (большие монастыри реформировала в малые с более строгим уставом), за что её чуть не объявили еретичкой. Автобиография Терезы Авильской занимает второе место по числу переводов и переизданий на другие языки среди всех испаноязычных книг после «Дон Кихота». Так что публикацией Дмитриевой своего перевода  «Октав» св. Терезы  Авильской соответствовала и вкусам времени и на мистику, и как пример упрямого творения собственной судьбы.

Макс Волошин не только был вдохновителем, но и активно участвовал в поддержании статуса мистификации - инкогнито по отношению к своей главной роли.  В одном номере со стихами Черубины от Волошина «Гороскоп Ч. Габриак» явился в «Аполлоне» вместе с первой подборкой стихов поэтессы («Аполлон» № 2, 1909). В «Гороскопе Ч. Габриак» согласно моде времени в первую очередь указывалось на подвластность явления новой поэтической звезды влиянию падшего ангела Люцифера: «Д в е  п л а н е т ы  определяют индивидуальность этого поэта: мертвенно-бледный Сатурн и зеленая вечерняя звезда пастухов — Венера, которая в утренней своей ипостаси именуется Люцифером. Их сочетание над колыбелью рождающегося говорит о характере обаятельном, страстном и трагическом. Венера — красота. Сатурн — рок. Венера раскрывает ослепительные сверкания любви: Сатурн чертит неотвратимый и скорбный путь жизни…»

Наложение выдуманной биографии и творчества Черубины на образ знаменитой испанской святой  явно видно в стихах и «выскакивает из «Гороскопа Черубины де Габриак»: «Её речи звучат так надменно и так мало современно, точно ее устами говорит чья-то древняя душа. И мы находим странное подтверждение этому в стихотворении, посвященном “Умершей в 1781 году” — умершей в религиозном безумии от кощунственной и преступной любви к “Отроку из Назарета”.

<УМЕРШЕЙ  В  1781  ГОДУ>
Во мне живет мечта чужая,
Умершей девушки — мечта.
И лик Распятого с креста
Глядит, безумьем угрожая,
И гневны темные уста.

Он не забыл, что видел где-то
В чертах похожего лица
След страсти тяжелей свинца
И к отроку из Назарета
Порыв и ужас без конца.
      
И голос мой поет, как пламя,
Тая ее любви угар,
В моих глазах — ее пожар,
И жду принять безумья знамя —
Ее греха последний дар.

В поэзии Черубины де Габриак часто слышится борьба с этой древней душой, не умершей в ней. Она то сравнивает себя с огненным цветком папоротника, цветущим только раз, умоляет сорвать ее, уступить ее любовной порче, то вспоминает о “Белом Иордане, о белизне небесного цветка”. Она не знает еще, какой путь выберет: путь “Розы и Креста”, или испепеляющий путь земного огня, «путь безумья всех надежд — неотвратимый путь гордыни: в нем пламя огненных одежд (принятых как искупление рыцарями Храма) и скорбь отвергнутой пустыни»; не знает, что впишет в золоченое поле своего щита — “Датуры тьмы, иль Розы Храма? …”; страстной путь сынов Каиновых (“мне кажется, что помню, как я соблазнила Ангелов”) или священственный путь строителя Соломонова Храма…»

Тереза Авильская – святая, страсть же Черубины более «темна» - Спаситель её и притягивает, и пугает. «Умершей в 1781  году» по мировосприятию очень похоже на из блоковской «Снежной маски» (1907) откровения тоже не чуждого влиянию Люцифера лирического героя. Только на этот раз являлся не лирический герой, а лирическая героиня.
          
Имя «Умершей в 1781 году» девушки остаётся неизвестным. Наложения же черт биографии святой Терезы Авильской (умерла в 1582 г. в 67 лет) на биографию  Елизаветы Дмитриевой есть как бы отражения в кривом зеркале, где не только стороны — лево - право — меняются местами, но и верх – с низом. Так большинство святых редко в мистическом экстазе переживали видения Господа или ангелов повторно, а юную Терезу такие видения посещали чуть не каждый день. В одном из её видений херувим пронзает её сердце мечом. И с этим уже после развенчания мифа ассоциация в стихотворении Дмитриевой (не Черубины!):

Мечом двусторонним
пронзает Господь,
и все воспаленней
изнемогает плоть. (1922)
   *   *   *
 Видения юной Терезы Авильской приводят к тяжкой болезни с утратой духовной способности молиться, – если легенда так не приукрасила паралич с физической неспособностью говорить. Через 15 лет исцелённая Тереза возвращается в церковь, но её мучают сомнения: были ли её прошлые видения истиной или дьявольским искушением?! «Мучают» такие сомнения и Святую инквизицию, с которой близкого соприкосновения св. Тереза Авильская всё-таки благополучно избежала.

По воспоминаниям самой Дмитриевой в три года она оттолкнула в церкви ложечку с причастием (скорее всего – вымысел!), а в 9 лет много болевшая Дмитриева ослепла на год (восприняла как наказание?!), сюда же прилагаются мечты слабенькой девочки об избранности. И далее по ходу развития мифа уже прославившаяся таинственная Черубина якобы тяжело болеет воспалением лёгких: она при смерти, что ввергнет чуть ли не в горестный транс не только редакцию «Аполлона», но и многих по стихам поклонников. Для взвинчивания интереса к таинственной незнакомке эта мини-мистификация в мистификации удастся отлично! Честно говоря, здесь аналогия с житием св. Терезы выходит несколько издевательская. Причём редакция «Аполлона» неволею оказывается как бы в роли апостолов или лжеапостолов?! Или в роли обманутой инквизиции?! Не перехлестнула ли здесь немного фантазия Волошина?!

В самом значительном труде – мистическом трактате св. Терезы «Внутренний замок»,  автор сравнивает душу с замком со многими комнатами. В центральной замковой комнате — Христос. К нему стремящаяся душа по мере очищения переходит из одной комнаты в другую, пока не достигнет сокровенного центра. Переходам из обители в обитель  –  каждому соответствует особая молитва, чему находится соответствие в стихах Черубины (тема отдельной работы!). Вот только Черубина вместе со всем Серебряным веком не знает, идёт она к Христу либо к его антиподу?!  «Путь открыт, наверно, к раю Всем, кто идёт путями зла….» (А. Блок «Второе крещенье», 1907).

Кому молюся, я не знаю,
Но знаю, что услышит Тот,
Кого молитвой призываю,
Кому печаль моя цветет.  –  Из старших символистов - Фёдор Соллогуб, 1887
   *    *   *
 В стихах Черубины «выпирает» модная в Серебряном эмоционально взвинченная – мистически напряжённая тема выбора между Христом и Люцифером. Вот из цикла «Пророк IV. Он насмехается»

…Я в лабиринтах безысходных сумел
Ваш гордый дух пленить,
я знаю, где порвется нить,
и как, отвергнув путь свободных,
Смирив «святую» плоть постом,
Вы — исступленная Химера —
падете в прах перед Христом, —
пред слабым братом Люцифера.*

*В №10 «Аполлона» будут опубликованы только первые три части «Пророка». «IV. Он насмехается» -при жизни двуликого автора не публиковалось.
  ___________________________
RETRATO  DE  UNA  NI;A (Портрет девушки)

В овальном зеркале твой вижу бледный лик.
С висков опущены каштановые кудри,
Они как будто в золотистой пудре.
И на плече чернеет кровь гвоздик.

Искривлены уста усмешкой тонкой,
Как гибкий лук, изогнут алый рот;
Глаза опущены. К твоей красе идет
И голос медленный, таинственно-незвонкий,

И набожность кощунственных речей,
И едкость дерзкая колючего упрека,
И все возможности соблазна и порока,
И всё сияния мистических свечей.

Нет для других путей в твоем примере,
Нет для других ключа к твоей тоске, —
Я семь шипов сочла в твоем венке,
Моя сестра в Христе и в Люцифере.  (Аполлон» № 10, сентябрь 1910)
    *    *    *
Выше нарисованный стихотворный портрет как женский вариант «Демона» кисти Врубеля. Словно обожжённый лик врубелевского «Демона» (1890)  – один из символов Серебряного века, для которого образ Люцифера многозначен: сатана из христианской традиции, конечно, должен пугать. Однако в понятиях теософии Люцифер — демон, «несущий свет» <знания>. (Штейнер Р. «Очерк тайноведения»). Русские символисты Люцифера будут «исчислять» по Вячеславу Иванову, у которого сатана - единство двух взаимоотрицающих начал: Ариман — «дух растленья» и Люцифер (Денница) — «дух возмущения», внушающий человеку гордую мечту богоравного бытия <двигающего культуру!>, "печальный демон“, „сиявший“ Лермонтову „волшебно сладкой красотою“, „могучий, страшный и умный дух“, по определению Великого Инквизитора». (Иванов Вяч. «Пролегомены <рассуждения> о демонах»; 1916). Образ Денницы — Люцифера, позже возникнет у М. Волошина в венке сонетов «Lunaria» (1913). По «Lunaria <лунные сонеты>» схематически можно представить на ту же тему в 1908-1909 беседы Макса с Лилей:

…Из сонма ангельского клира
На Бога Сил, Творца бездушных сфер,
Восстал в веках Денница-Люцифер,
Мятежный князь Зенита и Надира.

Ваяя смертью глыбы бытия
Из статуй плоти огненное «Я»
В нас высек он; дал крылья мысли пленной… — М. Волошин «Lunaria Венок сонетов»
    *   *    *
Кроме врубелевского живописного шедевра всё эти «словесные» Люциферы явятся уже после взлёта и падения звезды Черубины. Но тема в целом была пристрастием Серебряного, что и отражено в мятущемся от святости к демонизму образе Черубины – лирической героини.

Образ Черубины в женском облике воплощает в себе все порывы символистов, да и весь Серебряный век. По мнению Волошина игрой, переходящей в мистерию, чаяния Серебряного через игровое снижение не должны ли были быть очищены, чтобы затем вознестись до мистерии?! Кажется, Макс - Великолепный намерен был «переиграть» всех — осознанием тенденций времени как игры в игре, вознести её ещё выше, — туда, где игра образами сливается с сакральным обрядом - мистерией. Ибо вера в миф делает его творящей мистерией.  То есть миф о Черубине — некий вариант ожидаемого в Серебряном перетворения мира. Эта опасная с общественной точки зрения роль (возможное осуждение!) для исполнительницы опасна была ещё и в нервном плане: фанатический католицизм, мистические предзнаменования, с чувственным плотским оттенком любовь к Христу (есть в откровениях святой Терезы; что инквизиция считала непростительным грехом!), капризная гордость с демоническим оттенком. Недаром Марина Цветаева позже романтически наречёт Дмитриеву: «Байрон в женском обличии…».

С  точки зрения Волошина, такой выбор в стихах Черубины метания между Христом и Люцифером не были ли попыткой явить символистам «кривую» сторону их философии?! Но! Обладала ли для постижения и олицетворения этой проблемы нужной силой Лиля?! Стихи в значительной степени есть самоубеждение: можно и «самозаразится», тем более, когда автор вместе со своей эпохой уже заражён мистической идеей избранности. Это, кажется и произошло: в поздних 1915-1928 годов стихах Дмитриевой уже без маски Черубины будет звучать тема отверженности от Христа всей эпохи и Серебряного века, и послереволюционного времени: «Христос сошел в твои долины…», «Последний дар небес не отвергай сурово…», «Благочестивым пилигримом…». В поздних стихах это будет восприниматься как испытание свыше – как личный крестный путь:

…Но нет дорог, открытых ныне
Для тех, кто сердцем изнемог, —
В пути к небесной Палестине
Ты будешь вечно одинок.
   *      *      *
В невыразимую пустыню,
Где зноен день, где звездна ночь,
Чтоб мукой гордость превозмочь,
Послал Господь свою рабыню.

И жжет песок ее ступни,
И буря вихрем ранит плечи…
Здесь, на земле, мы все одни
И накануне вечной встречи.

Раскрыв незрячие глаза
На мир, где зло с любовью схоже,
Как нам узнать: то Ангел Божий
Иль только Божия гроза? (1920)
___________________________________

ЧЁРТ  И  ХЕРУВИМ. После завершения мистификации Волошин всё стремился представить невинной игрой, прикрывая суть. Однако, чертовщинка начинается уже с имени «Черубина»! В позднем, объясняющем уже раскрытую мистификацию рассказе Волошина после смерти Дмитриевой история Черубины изложена как «невинная – детская» шутка: «М ы   р е ш и л и   и з о б р е с т и  псевдоним и послать стихи письмом… на французском языке, а для псевдонима мы взяли наудачу ч о р т а Габриаха. Но для аристократичности Чёрт обозначил свое имя первой буквой… и прибавил частицу "де": Ч. де Габриак. Впоследствии "Ч" было раскрыто.

М ы  д о л г о ломали голову, ища женское имя, начинающееся на "Ч", пока, наконец, Лиля не вспомнила об одной Брет-Гартовской героине. Она жила на корабле, была возлюбленной многих матросов и носила имя Черубины…»  Аналогия с героиней Брет-Гарта всего лишь прикрытие настоящего смысла: Черубина – столько же чёрт, сколько и херувим. Одновременно она - вариант блоковской «Незнакомки»: вместе проститутки и Вечной женственности – кто как способен увидеть. В «Незнакомке то ли Вечная женственность явилась поэту в образе проститутки, то ли поэт просто пьян?!

Находится и другой вариант раскрытия смысла имени: на испанском «херувим» произносится — «черубим». «Черубим» в видении пронзает любовью св. Терезу. Одно из стихотворений Черубины начинается: «Где Херувим, свое мне давший имя». И получается, что Черубина де Габриак – и чёрт, и херувим вместе. Херувимов немало упомянуто как в стихах Черубины, так и в поздних стихах Дмитриевой без маски:

Замкнули дверь в мою обитель
навек утерянным ключом,
и черный Ангел, мой хранитель,
стоит с пылающим мечом.
Но блеск венца и пурпур трона
не увидать моей тоске,
и на девической руке —
ненужный перстень Соломона.
Не осветят мой темный мрак
великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак -
святое имя Черубины.
    *      *     *
«Ангел-Хранитель темные воды крылом осенит…» - осенит светом тёмную душу, ибо особенно велика божья победа в  просветлении благодатью грешника. Цветаева в свете «Гороскопа Черубины» от Волошина так и воспримет имя Черубины как «чёрный херувим». Серебряный век – время контрастов, время двойного облика Христа - Люцифера. И Черубину — как и весь Серебряный! — более влечёт к Люциферу.

Черубина - женский вариант Алеко и Чайльд-Гарольда, и наследница Марии Башкирцевой (1858-1854). «Дневник» Башкирцевой впервые представил жизнь женщины как нечто самоценное, но вызвал у критиков-мужчин бурю возмущения, вероятно, тем, что женщина осмелилась свою капризную гордость и честолюбие поставить даже выше мужских. Удел женщины – только скромность на вторых ролях!.. Зато высокую оценку Дневнику Башкирцевой давали модернисты – «-исты» Серебряного. Так что явление стихотворного дневника Черубины де Габриак было задумано ещё и как штрих феминистической революции. Единение в одном лице черт св. Терезы с образом Марии Башкирцевой с точки зрения любой христианской конфессии было неприемлемо до святотатства, зато притягательно для читателей Серебряного века!
   
    Что это было? Легкое безумие? Игра актера, вошедшего в роль до принятия ее за действительность? Все, что угодно, только не шарлатанство. Для него Волошин был слишком порядочен, да и выгод никаких ему эти мнимые “шарлатанства” не приносили, а напротив, вредили, компрометируя его в глазах многих не охотников до чудодейства и чудодеев… – А. Амфитеатров «Чудодей» (1932) – о Волошине.               
                _____________________________________________
               
АВАНГАРД - СПЕКТАКЛЬ В  РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА «АПОЛЛОН».  РАЗНЫЕ  АВТОРСКИЕ  СЦЕНАРИИ. Марина Цветаева в 1932-м в посвящённых Волошину и Дмитриевой воспоминаниях  попытается восстановить психологический процесс одновременно самоубеждения и убеждения прочих невольных участников спектакля: «М а к с и м и л и а н   В о л о ш и н  знал людей, то есть знал всю их беспощадность, ту – людскую, – и, особенно, мужскую – ничем не оправданную требовательность, ту жесточайшую неправедность, не ищущую в красавице души, но с умницы непременно требующую красоты, – умные и глупые, старые и молодые, красивые и уроды, но ничего не требующие от женщины, кроме красоты. Красоты же – непреложно. Любят красивых, некрасивых – не любят. Таков закон в последней самоедской юрте, за которой непосредственно полюс, и в эстетской приемной петербургского “Аполлона”

К а к   ж е  б ы т ь?  Во-первых и в-главных: дать ей самой перед собой быть, и быть целиком. Освободить ее от этого среднего тела - физического и бытового, - дать другое тело: её. Дать ей быть ею! Той самой, что в стихах, душе дать другую плоть, дать ей тело этой души. Какое же у этой души должно быть тело? Кто, какая женщина должна, по существу, писать эти стихи, по существу, эти стихи писала? <…> Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно. Богатая, о, несметно богатая, явно (Байрон в женском обличий, но даже без хромоты), то есть внешне счастливая, явно, чтобы в полной бескорыстности и чистоте быть несчастной по-своему. Роскошь чисто внутренней, чисто поэтовой несчастности – красоте, богатству, дару вопреки. Торжество самой субстанции поэта: вопреки всему, через все, ни из-за чего – несчастность. И главное забыла: свободная – явно: от страха своего отражения в зеркале приемной «Аполлона» и в глазах его редакторов.

И т а к,  Черубина де Габриак. Француженка с итальянским именем, либо итальянка с французской фамилией. Единственная дочь, живет в строгой католической семье, где девушки одни не ходят и стихов не пишут, а если пишут – то уж, конечно, не печатают. Гонорара никакого не нужно. В «Аполлон» никогда не придет. Пусть и не пытаются выследить – не выследят никогда, если же выследят – беда и ей, и им. Единственная достоверность: по воскресеньям бывает в костеле, но невидима, ибо поет в хоре. Всё.

Как же все это - «Аполлону», то есть людям, то есть всему внешнему миру внушить? Как вообще вещи внушают: в нее поверив. Как в себя такую поверить? Заставить других поверить. Круг. И в этом круге, благом на этот раз, постепенное превращение Е. И. Д. в Черубину де Габриак. Написала, –  поверила уже буквам нового почерка – виду букв и смыслу слов поверил адресат, – ответу адресата, то есть вере адресата – многоликого адресата, единству веры многих –  поверила Е. И. Д. и в какую-то секунду – полное превращение Елизаветы Ивановны Димитриевой в Черубину де Габриак.
– Начнемте, Елизавета Ивановна?
– Начнемте, Максимилиан Александрович!» (Марина Цветаева, Живое о живом (Волошин) 1932) –  занавес поднимается: в конце августа – сентябре 1909 идёт скрытый от публики скрытый пролог спектакля! Со №2 октябрьского «Аполлона» по декабрь – открытый спектакль. Жизни Черубине де Габриак будет отпущено два с небольшим  месяца.

При всей красоте описания Марины Цветаевой – это понимание ситуации через объяснение ею  обожаемого преобразователя жизни Волошина. И Цветаева на место Черубины - Дмитриевой явно подставляет себя. Поэтому её понимание прошлой истории истинно настолько, насколько совпадает мировосприятие поэтов одной эпохи. А такие совпадения, есть у всех «детей» Серебряного. Отсюда вместо фактов на эмоциях основанные выводы Цветаевой психологически оказываются достоверны: надо учесть!

Волошин же в мемуарах вместо возвышенной патетики намеренно изображает мило забавную водевильную сцену. Первое в начале сентября: «П и с ь м о <в редакцию «Аполлона» Маковскому от Черубины де Габриак> было написано на бумаге с траурным обрезом и запечатано чёрным сургучом. На печати оттиснут девиз: "Vae victis!" {Г о р е  п о б е ж д е н н ы м! — лат.}…  Маковский в это время был болен ангиной. Он принимал сотрудников у себя дома, лежа в элегантной спальне… Маковский был в восхищении… Черубине был написан ответ на французском языке, чрезвычайно лестный для начинающего поэта, с просьбой… прислать все, что она до сих пор писала… На другой день Маковский получил целую тетрадь стихов… Лиля позвонила Маковскому. Он… сказал: "З н а е т е, я умею определять судьбу и характер человека по его почерку. Хотите, я расскажу Вам все, что узнал по Вашему?"» — до этого момента рассказ Макса походит на действительность. Но далее он, кажется, приписывает Маковскому плоды своей бурной и намеренно затмевающей – преобразующей! – реальность фантазии.

 «О н <Маковский>  р а с с к а з а л, что отец Черубины – француз из Южной Франции, мать – русская, что она воспитывалась в монастыре в Толедо и т. д. Лиле оставалось только изумляться, откуда он все это мог узнать, и таким образом мы получили ряд ценных сведений из биографии Черубины, которых впоследствии и придерживались…» (М. Волошин).  Однако по стихам Черубины Маковский и мог ещёпонять, она  —  из древнего и богатого рода крестоносцев и живёт чуть не взаперти под строгим присмотром отца и духовника.

А как же тогда могла она звонить Маковскому, и как он в это поверил?! А ему и не нужно было верить буквально: его мемуары подтверждают, что он изначально понимал всё  в ключе символисткой поэзии, что не исключало авторства некоей русской загадочной дамы, пожелавшей выступить под эффектной маской. В Серебряном веке карнавальность и маскарад были одним из способов преобразования жизни. Кроме того,  Маковский легко увлекался – воспламенялся красивой идеей и красивыми женщинами, но легко и остывал: тоже не последний мифотворец Серебряного, он подходил для ему отведённой роли, нужно было только его методично «подогревать».

Позже всех – более чем через 40 лет решив исправить огрехи чужих мемуаров, Маковский с явной ностальгией живопишет ту же сценку: «В о т   к а к   в с ё  случилось. Лето и осень 1909 года я оставался Петербурге, — совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки “Аполлона”... А тут я еще простудился… Пришлось пролежать несколько недель… Но болезнь протекала сравнительно милостиво, — …я продолжал читать рукописи и совещаться с сотрудниками. Телефон, тут же на ночном столике, звонил с утра до ночи…

В  о д н о  августовское утро пришло и первое письмо, подписанное буквой Ч., от неизвестной поэтессы, предлагавшей “Аполлону” стихи, — приложено было их несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько формой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, какое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями…

П о э т е с с а   как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и засушенными слезами “богородицыных травок”, которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у неё оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости.

Я   о б е щ а л    п р о ч е с т ь   стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции. Это было моим правилом: хоть я и являлся единоличным редактором, но ничего не сдавал в печать без одобрения ближайших сотрудников; к ним принадлежали в первую очередь Иннокентий Анненский и Вячеслав Иванов, также — Максимилиан Волошин, Гумилев, Михаил Кузмин. Промелькнуло несколько дней — опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой (и позже — сколько писем, столько и травок, по-видимому, из заранее подобранного гербария). Вторая пачка стихов показалась мне ещё любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было: печатать. Но больше, чем стихи, конечно, заинтересовала и удивила загадочная, необычайная девушка, скрывавшаяся под несколько претенциозным псевдонимом “Черубины” (разумеется, от херувима, херуба, а все-таки — безвкусно).

Е щ ё  п о с л е   нескольких писем и телефонных бесед <редактора> с таинственной Черубиной выяснилось: у неё рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами <всё это есть в присланном в редакцию – «Retrato de una ni;a (Портрет девушки)»> , а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. От стихов, действительно, веяло немножко шабашем; но сердце девушки отдано рыцарю, “обагрившему кровью меч в дверях пещеры Вифлеема”... Она называла себя также “инфантой” и жаловалась на безысходное одиночество, от которого не спасал и “Святой Грааль, в себя принявший скорби мира”…» (С.Маковский. «Портреты современников (О Черубине)», 1955). Спектакль был разыгран великолепно! Только артистической игрой с некоторой дозой мистики и можно было пленить изящного эстета Маковского!
_______________________________________________________

Заткала мглой и заревом тоска
Мою любовь во всех ее сверканьях;
Как жизни нить мучительно тонка,
Какая грусть в далеких очертаньях!
Каким бы мы не предавались снам,
Да сбудется завещанное нам
Средь звездных рун, в их знаках и названьях. — Ч. Де Габриак «Золотая ветвь. Моему учителю», 1909
    *     *     *
КОЛЛЕКТИВНОЕ  ТВОРЕНИЕ  И  МИФА  О  ЧЕРУБИНЕ.  Творцы Серебряного века – это люди-артисты, всегда готовые к актёрской игре – к самоподаче в нужном свете своего образа. В истории явления Черубины де Габриак все роли «режиссёром» - Волошиным если не просчитаны, то угаданы: он умело использует веру воспитанных Серебряным веком людей - артистов в своё интуитивное постижение и красивые мифы! Приятельница Волошина Евгения Герцык вспоминает:

«О д и н о к о с т ь. Отчужденность от кругов модернистов. <Волошина> …Один инцидент обострил и без того неладившиеся отношения… В редакции “Аполлона” читались и обсуждались стихи молодых поэтов. Среди выступавших была Д. Незаметная, некрасивая девушка — и эстетствующий редактор С. Маковский с обидным пренебрежением отнесся к ней и к прочтенному ею. Через некоторое время он получил по почте цикл стихов. Женщина-автор тоном светской болтовни ссылалась на свою чуждость литературным кругам, намекала на знатное и иностранное происхождение. Стихи были пропитаны католическим духом, пряным и экстатичным. Тематика их, обаятельное имя Черубины, глухие намеки пленили сноба Маковского. Стихи сданы в набор, он приглашает автора в редакцию. Она отказывается. Маковский шлет ей цветы, по телефону настаивает на встрече...
Волошин участвовал в ней <в игре> и какие мотивы преобладали в нем, — страсть ли к мистификации, желание осмеять литературный снобизм, рыцарская защита женщины-поэта? Но он был упоен хитро вытканным узором и восхищался талантливостью Д.  В книгах по магии он выискал имя захудалого чертенка Габриак и, приставив к нему дворянское “де”, забавлялся: “О н и   н и к о г д а  не   р а с ш и ф р у ют!”» (Евгения Герцык «Воспоминания»)

Можно сделать вывод, что Макс мистификацией явления нового поэта Черубины в определённой мере весело мстил, сбивая с Маковского спесь неприступности, а заодно и вроде как тайно перехватывал руководство журналом. И что Маковский тоже лукавит, когда в своих мемуарах уверяет, что до разоблачения маски Черубины не представлял внешности Дмитриевой и даже не встречал её. По словам Волошина сам эффектный человек-артист Маковский, ранее не обративший внимания на стихи Дмитриевой без маски, легко поверил в легенду (верят – к тому имеющие склонность!), которая словно нарочно соответствовала программе нового журнала!

Волошин  признаётся: «Е с л и   в  с т и х а х  я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении, то переписка Черубины с Маковским лежала исключительно на мне. Papa Mako избрал меня своим наперсником. По вечерам он показывал мне мною же утром написанные письма и восхищался: "К а к а я  изумительная девушка! Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук".  Он прибегал к моей помощи и говорил: "Вы – мой Сирано", не подозревая, до какой степени он близок к истине, так как я был Сирано  для обеих сторон. <Бержерак герой одноименной пьесы Э. Ростана – поэт писал письма за неталантливого  в слоге возлюбленного.> Papa Mako, например, говорил:

"Г р а ф и н я  Черубина Георгиевна (он сам возвел ее в графское достоинство) прислала мне сонет. Я должен написать сонет "de risposta" {В ответ – итал.}, –  и мы вместе с ним работали над сонетом…» – не желающий отставать от Волошина Маковский не подозревал игры или она ему просто нравилась?! Сонеты влюблённого редактора к Черубине найти не удалось, но стоит привести интересного поэта Маковского недатированное стихотворение (позже 1909-го), которое можно адресовать и Черубине:

Не ты ль однажды, девой-жрицей
на празднике Панафиней,
меня задела колесницей
золотоблещущей своей?

Не ты ли, — помнишь: вечер, форум,
литавры, — мимо шли как раз —
и сердце мне пронзила взором
твоих патрицианских глаз?

Не ты ль, со стен острозубчатых,
заслышав издали мой рог,
на камни уронила смятый
гербами вышитый платок?

О, да! Стократ красой желанной
ты разум обольщала мой.
Тогда, представ мне Донной Анной
в Севилье чёрнокружевной…
<…>
И не тебя ль ещё недавно
встречал я, — в оны дни, увы,
Пальмиры севера державной, —
на берегах моей Невы?
     *    *     *
Таким образом, творение – обрастание плотью экстравагантного мифа шло полным ходом с подключение эффектного известного человека - артиста, красавца с лихими усами Маковского, зеркально отражающего всю склонную к вере в красивые мистификации эпоху. Известный в литературно артистических кругах Маковский разделял идеи «мирискуснического» («Мир искусства» объединение художников) эстетизма и преобразовательную миссию художника в обществе. Так что в мистификации важная роль была отдана  нужному влиятельному «артисту». Маковский через посредников посылал невидимой красавице цветы. И получал от графини очаровательные стихотворные ответы – «С.Маковскому»:

Твои цветы… цветы от друга,
Моей Испании цветы.
Я их замкну чертою круга
Моей безрадостной мечты.

Заворожу печальным взглядом
Двенадцать огненных гвоздик,
Чтоб предо мною с ними рядом
Из мрака образ твой возник.

И я скажу… но нет, не надо, —
Ведь я не знаю тихих слов.
И в этот миг я только рада
Молчанью ласковых цветов. (1909)
     *    *    *
 Волошин: «Маковский был очарован Черубиной. "Е с л и б ы   у   м е н я было 40 тысяч годового дохода, я решился бы за ней ухаживать". А Лиля в это время жила на одиннадцать с полтиной в месяц, которые получала как преподавательница приготовительного класса…». Вот только дама была с амбициями всего Серебряного: с полу мистической, полу литературной идеей о своей избранности, что объясняет её готовность на опасную игру. Кажется, что Маковский в какой-то момент вдруг переиграл творцов нового мифа. По рассказу Волошина выходит, что «вычисленная» Маковским Черубина жила в Петербурге, и влюблённый редактор «Аполлона» безуспешно пытался встретить её в театре или на гуляниях, где мимоходом встречал Дмитриеву. Миф уж слишком «сработал», а значит, ситуация становилась  неуправляемой – спонтанной и зависимой от эмоций и случая.
                _______________________________________________________

Даже Ронсара сонеты*
Не разомкнули мне грусть.
Все, что сказали поэты,
Знаю давно наизусть! – из стихов Черубины де Габриак

*Пьер де Ронса;р (1524—1585) — французский поэт XVI века проповедовал обогащение национальной поэзии путём изучения греческой и римской литературы, считался одним из первых поэтов, опиравшихся одновременно на лирическое постижение и обработанную профессионализмом гибкость стиха: «Любовные стихи» и «Оды» (1550-1552), «Гимны» (1555—1556), «Эклоги» и «Любовь к Марии» (1560).
_________________________

«ЦАРИЦА  ПРИЗРАЧНОГО  ТРОНА». Волошин в лицо читателям Черубины заявлял достоинствами новой поэтессы: «Т е м п е р а м е н т,  характер и страсть. Нас увлекает страсть Лермонтова. Мы ценим темперамент в Бальмонте и характер в Брюсове, но в поэте-женщине черты эти нам непривычны и от них слегка кружится голова» (Гороскоп Черубины де Габриак). Происходило по методу Волошина  игровое воспитание общества – излечение от снобизма по методу: вы хотели экзотики?! Получите в избытке, но «руками трогать» - ни-ни!

 «Л е г е н д а  о Черубине распространялась по Петербургу с молниеносной быстротой <с сентября по ноябрь 1909>. Все поэты были в нее влюблены. Самым удобным было то, что вести о Черубине шли только от влюбленного в неё Papa Mako. Были, правда, подозрения в мистификации, но подозревали самого Маковского. Нам удалось сделать необыкновенную вещь: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак». (История Черубины. Рассказ М. Волошина в записи Т. Шанько).

«О б  э т о й  Черубине де Габриак мне рассказали в первый же день. Стихи, которые мне прочитали, были полны странной, неуловимой и завораживающей печали. Приглушенная страсть, бунтующая тоска. Русские стихи большого, подчас артистического совершенства. Ну, не сенсация ли?! Всякие попытки — а их было немало — установить с ней личный контакт кончались ничем… Однако то, что она при всей сумасбродной необычности прибегала к телефону, выдавало её явное стремление выговориться. Больше всех завидовали Маковскому, который и вел эти переговоры. Были, конечно, и те, кто посмеивался над влюбленной редакцией. Однако коллективная страсть заразительна: не успел я оглянуться, как тоже оказался в числе рыцарей прельстительной Черубины». (Гюнтер Иоганнес).

Свою влюблённость в экстравагантную незнакомку подтверждает и Маковский: «С т и х и <Черубины> — как стихи, не без риторических перепевов с чужого голоса, иногда — словно переводные, выдуманные, не свои... Но важно то, что эти стихи все же вскрывали душу существа необычайного, она-то и овладела мной. Эта необыкновенная девушка становилась для меня именно той, о которой так легко мечтается в молодые годы… той, кому приписываешь все совершенства, подсказанные ещё не проученным жизнью воображением…».  Из стихов Черубины:

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
                *     *     *
«И с п а н с к а я   а р и с т о к р а т к а, одинока, нежна, изголодалась по жизни, суровый иезуит-духовник, мать рано умерла… Маковский влюбился по уши; барон Врангель (Николай Ник. — искусствовед, редактировал журнал «Аполлон»), Зноско (-Боро;вский Евг. Алекса;ндрович — русский шахматист и литератор) Ауслендер (Сергей Абрамович — прозаик, критик) — тоже. Гумилев размечтался об экзотической красавице и поклялся, что завоюет её. Все преклонялись перед чудесной незнакомкой. Стихи её и впрямь были прелестны, и какой же мужчина не проникся бы горячим рыцарским состраданием к столь скорбному одиночеству. Редакция сгорала от жажды видеть это сказочное существо…». «Голос у нее, говорили, был такой, что проникал прямо в кровь. Стоило сойтись троим собеседникам, как речь непременно заходила о ней…» (Гюнтер И.). Невозможность видеть красавицу только подогревала страсти: тайна всегда влечёт!

Свидетельство Маковского: «В л ю б и л и с ь   в  н е ё  все “аполлоновцы” поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня — те, что были помоложе, — чтобы я непременно “разъяснил” обольстительную “незнакомку”…  Убежденный в своей непобедимости Гумилев (ещё совсем юный тогда) уж предчувствовал день, когда он покорит эту бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался её искушенностью в “мистическом эросе”; о Волошине и говорить нечего. Барон Николай Николаевич Врангель… решил во что бы то ни стало вывести Черубину на чистую воду: “Е с л и   у ж  т а к    х о р о ш а, зачем же прячет себя?” Но всех нетерпеливее “переживал” Черубину обычно такой сдержанный Константин Сомов. Ему нравилась “до бессонницы”, как он признавался, воображаемая внешность удивительной девушки. “Скажите ей, — настаивал Сомов, — что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать её портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет”».


Во время этой повальной влюблённости в «Незнакомку» — в сентябре - ноябре 1909 Дмитриева общается с редакцией «Аполлона», устраивает для них чаепития. Её пародии (самопародии – о чём пока не  известно) на Черубину пользуются успехом. Ранее она уже создавала пародии на Соллогуба, Кузмина, Блока, так что опыт есть. Маковский продолжает вспоминать:

 «В  п е р е д о в ы х  литературных кружках стали ходить о загадочной Черубине всякие слухи. Среди сотрудников “Аполлона” начались даже раздоры. Одни были за нее, другие — против нее. Особенно издевалась над ней и ее мистическими стихами (не мистификация ли?) некая поэтесса Елизавета Ивановна Димитриева… у которой часто собирались к вечернему чаю писатели из “Аполлона”. Она сочиняла очень меткие пародии на Черубину и этими проказами пера выводила из себя поклонников Черубины. У Димитриевой я не бывал и даже не заметил её среди литературных дам и девиц, посещавших собрания “Аполлона” (с трудом верится!), но пародии на Черубину этой Черубининой ненавистницы и клеветницы попадались мне на глаза, и я не смог отказать им в остроумии…»  Одна из забавных пародий Дмитриевой на саму себя в роли Черубины сохранилась:

 И с п а н с к и й    з н а к
Он поклонился ей приветно,
Она ж не поклонилась, — нет,
Но знак испанский незаметный
Она дала — графиня Z.

А рядом с нею был Фернандо,
Испанский юный атташе,
Кругом амуры и гирлянды,
И в них графиня — вся cache. <вся скрыта>

Она смотрела sin miedo, <без страха>
И как всегда был дерзок он.
Недаром же в квартире деда
Звучал нередко телефон.

Ах, голос на неё похожий!
На Черубину Габриак.
И так в партер из темной ложи
Графиня Z, что с нею схожа,
Ему дала испанский знак.  (Ноябрь 1909)
      *     *     *
КРИТИКА  О ЛИРИКЕ  ЧЕРУБИНЫ  ДЕ  ГАБРИАК. Чем шумнее общественный восторг, тем обычно резче может быть и критика объекта восторга: споры выплеснулись из редакции на публичную критическую арену. Ибо общество всегда делится на части «з а» и  «п р о т и в». Резкие  обвинения старо обрядно настроенных критиков в отсутствии «женской скромности» вызовет стихотворение, открывающее в №2 «Аполлона» от 15 ноября уже первый цикл  стихов Черубины - своеобразное кредо поэтессы - графини:

       С моею царственной мечтой
       Одна брожу по всей вселенной,
       С моим презреньем к жизни тленной,
       С моею горькой красотой.

       Царицей призрачного трона
       Меня поставила судьба...
       Венчает гордый выгиб лба
       Червонных кос моих корона…
           *    *    *
Мужской нарциссизм в лирике не был дивом, вызывая мелкие насмешки (старая тема!) в поэзии существовал «законно», а вот в женской лирике столь откровенный гордый нарциссизмом даже в веке модерна – в Серебряном веке русской поэзии стал неожиданностью. «Литературный хулиган» с уклоном в беспардонное хамство – консервативный критик В.П. Буренин зло высмеет Черубину вместе с Брюсовым, Анненским, В. Ивановым, Д. Мережковским, Л. Андреевым, что было своего рода с зубовным скрежетом признанием популярности дамы наравне с мэтрами - мужчинами.

Адекватнее будет критика Книжника (С.Г. Кара-Мурзы): отдав должное изяществу стиха, он ужасается, что не встречался ещё в лирике с таким самообожанием и самопоклонением, как у Черубины. И что вслепую трудно судить, соответствует ли самовосхваление оригиналу. Быть может, оно «не оправдывается подлинными физическими данными». (Книжник. Черубина де Габриак. (Московская газета. 1910, № 41, С.4)

Ныне мы привыкли, что стихи и внешность поэта – это разное, сравнению не обязательно подлежащее. Но Серебряный век – время позы и артистической самоподачи. И уж если ты нечто продекларировал, – изволь поддерживать! Даже таким мэтрам, как  Брюсов и Блок публика не прощала отступлений от привычного, ей понравившегося образа - маски! А тут женщина играет – декларирует ранее небывалую роль! Всегда опасно привлечь пристальное внимание и его не оправдать.

По мнению «Книжника», соотносимость самосозданного образа Черубины с образом Марии Башкирцевой* – была плохой моральной рекомендацией. А по мнению редакции «Аполлона» - отличной! Но эта рекомендация точно была опасной! Маковский задним числом объясняет успех Черубины и более близкой традицией: «Н е  н а д о  забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к „Прекрасный Даме“, отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой» (Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк. 1955).  Поэты – символисты жаждали новой Прекрасной дамы, читающая публика тоже была не прочь от экстравагантных красивостей, вот искомая Дама и явилась.

Чуждые восторгов Маковского и Волошина относительно Черубины критики-противники символизма  не разделяли  преклонения перед уподоблением жизни мифу или волшебной сказе. И  их критика обнажала непременную лавину негатива в случае развенчания мифа. Ведь разочарование обычно случается на уровне бывшего обожания. Но ситуация уже была неостановима, ибо все – кто был и «за» и «против» новой поэтессы публичной полемикой – активно участвовали в сотворении мифа. Здесь Волошин своего добился.

Забавно, что к моменту явления критики и Кара-Мурзы, и Книжника в редакции инкогнито Черубины уже раскрыто, но широкая публика вместе с критиками об этом не узнают. Образно говоря: шутка-миф исчерпает себя; Дмитриева не без серьёзных потерь выйдет из сценического образа, а прекрасная испанка Черубина, как бы отделившись от её создателей, на литературном поприще оставалась живой и жива до сих пор, поскольку привлекает внимание. Как сказано в не печатавшемся при жизни Дмитриевой стихотворении:

Ты в зеркало смотри,
смотри, не отрываясь,
там не твои черты,
там в зеркале живая,
               другая ты
…Молчи, не говори…
Смотри, смотри, частицы зла и страха,
сверкающая ложь
твой образ создали из праха,
               и ты живешь. <…>
О, не гляди назад,
здесь дни твои пусты,
здесь все твое разрушат,
ты в зеркале живи.
Здесь только ложь<…>
Любовь. — Здесь нет любви,
не мучь себя, не мучь,
смотри не отрываясь,
ты в зеркале — живая,
не здесь…
   *   *   *
*Мария Константиновна Башки;рцева (1858—1884) — русская художница, автор знаменитого Дневника,  в котором ставит свою личность высоко - наравне с признанными культурными авторитетами - мужчинами.  Дневник Башкирцевой – веха феминистического движения и общего культа творческой личности Серебряного века русской культуры. Многообещающая художница Башкирцевой умерла от туберкулёза в 25 лет, но её Дневник стал одной их вех европейской и русской культуры. В Париже, в склепе Башкирцевой на кладбище Пасси хранится последняя картина Марии на библейский сюжет — «Святые жёны». Так что сравнение Книжника поднимает весьма глубокие пласты истории и культуры и ставит вопрос ребром в двух аспектах:
1. равна ли творческая деятельность женщины творческой деятельности мужчины?!
2. истории культуры является ли история стремлений и творческого становление личности в юности столь же ценной, как и выстраданная мудрость достигшей мастерства зрелости?!
___________________

ИМЯ  -  ТОЛЬКО  ДЕВИЗ.  Самым серьёзным критиком оказался поэт – символист старшего поколения Иннокентий Анненский. В декабре 1909 выйдет №3 «Аполлона» с посмертной статьей Анненского «О современном лиризме» с интересной двуплановой характеристикой женского творчества вообще и лирики Черубины в частности: «Ж е н с к а я  л и р и к а является завершением того культурного труда, который будет завещан модернизмом истории…» (Люди творчества 1880-1917 гг. себя называли модернистами: название «Серебряный век» стало привычным позже.)

Анненский говорит, что в женской поэзии есть имена, «с  к о т о р ы м и… соединяется какое-то неопределённо – жуткое чувство» от «страшного» лиризма, и называет «превосходный стих» Черубины «эмалевым гладкостильем». Черубина де Габриак - «у л ы б а ю щ а я с я   м у ч е н и ц а»: «Я д у м а л   в е д ь, что Она только все смеет и все сметет... А оказывается, что Она и все знает, что она все передумала…  это рано оскорбленное жизнью дитя — Черубина де Габриак. Имя итальяно-испано-французское мне ничего не говорит. Может быть, оно только девиз  <И.Н. угадал!>.  <…> Эта девушка, несомненно, хоть от части русская… Она думает по-русски… <…> В них <в её стихах> сильна северная стихия. <…>

Н и  л ю б в и, ни ненависти, ни душевного жара,  ни душевного холода, ни удивления, ни даже любопытства один безмерный ужас, одна неделимая мука эстетического созерцания. О, вы, повторяющие так часто, что эстетизм живет только цветами… и будто он весело умеет обращать в Красоту — обиду, уродство, даже омерзение... Прочитав эту пьесу, задайтесь вопросом, точно ли Красота — радость для того сердца, откуда молот жизни выбивает её искры?» Анненский подметил точно: в обеих ипостасях – в стихах Черубины и самой Дмитриевой почти нет страсти - любви земной, какая наполняет лирику молодой Анны Ахматовой. У Черубины - Дмитриевой страсть земная утопает под  мистическими порывами.

Анненский продолжает: «О н а  ч и т а л а  и Бодлера, и Гюисманса  — мудрый ребенок. <французские поэты: Б. — метр декаданса и символизма; Г. — мистик> Но эти поэты не отравили в ней Будущую Женщину, потому что зерно, которое она носит в сердце, безмерно богаче зародышами, чем их изжитая, их ироническая и безнадежно холодная печаль. Недаром же де Габриак с такой любовью пишет о Его Руках <Иисуса Христа>:

Эти пальцы, как гибкие грозди,
Все сияют в камнях дорогих.
Но оставили острые гвозди
Чуть заметные знаки на них.

Ранний возраст имеет свои права и над преждевременно умудрённой душой… Черубина де Габриак играет с Любовью и Смертью. Я не дал бы ребёнку обжечься… когда он тянет руки к свечке; но розовые пальцы около пламени так красивы…

Лишь раз один как папоротник я
Цвету огнём весенней, пьяной ночью…
Приди за мной, к лесному средочью,
В заклятый круг приди, сорви меня!
<…>
П у с т ь   о н а   д а ж е   м и р а ж… я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой чёрной склонённой фигуры  с веером около исповедальни… Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне  Н а ш е  Б у д у щ е е  в виде Ж е н с к о г о  Б у д у щ е г о. Я боюсь сильной».

 Анненский говорит, что женщины – лирики интимнее мужчин и более дерзки. Зато менее интимные мужчины - поэты более чутко отражают реальную жизнь, потому что до сих пор основная ответственность за жизнь лежала за них. По мнению Анненского мужчины – сосредоточеннее сострадают и скорбят… Женщины – нежнее, поэтому лиризм их психологически - личностно более типичен. Тут, без окончательных выводов,  статья кончается. Можно так концовку статьи  понять, что Анненского пугает ситуация, когда дерзкие и склонные к мгновенному прорыву женщины – лирики, став сильнее доселе сильного пола, тоже будут отвечать за жизнь наравне с мужчинами, теряющими упорство и силу. Но хороша ли в роли вершителя жизни будет женская фантазия без узды?! Мираж не может заменить действительность, а длящаяся «мука эстетического созерцания» приводит к нервному срыву.

 Ещё из статьи мудрого Иннокентия Анненского за него (мягко подошёл к теме, но не определил жёстко во избежании обид!) можно сделать вывод, что в стихах Черубины нет сострадания, кроме как к самой себе, - и это правда! Иннокентию Анненскому не суждено было узнать, кто такая на самом деле Черубина де Габриак. Внезапно скончавшийся 30 ноября 1909 года старый поэт знал про дуэль Волошина с Гумилёвым, не ведая истиной подоплёки дела, отчего его статья только выиграла в смысле обобщения. От Анненского характеристика творчества Черубины, кажется, отражённо объясняет неудавшуюся личную жизнь Дмитриевой: от слишком страстной эмоциональности одинокие в душе люди чаще всего терпят проигрыш на личном фронте. Ибо их слишком высокие фантазии никак не совпадают с жизнью: они царицы и цари именно «призрачного трона». Такая позиция-роль «двигает» культуру, но невыгодна для самих артистов.
_____________________________

ЛЮБОВНЫЙ  ТРЕУГОЛЬНИК  ПЛЮС  ЕЩЁ  ОДИН ЭСТЕТ. ПРИЗРАК  ПРЕКРАСНОЙ  НЕЗНАКОМКИ  ЧЕРУБИНЫ.  Среди петербургской элиты от искусства зимой 1909 создалось даже нечто вроде модного культа: незнакомку, которую никто не видел, объявили поэтессой будущего. При несознательной или полусознательной поддержке Маковского (выгоду для журнала он едва ли мог не понимать!) сентябрь-ноябрь 1909 года в русской литературе стали эпохой Черубины. В октябрьском №2 «Аполлона» явлению  стихов новой поэтессы предшествовал от Волошина эффектный «Гороскоп Черубины де Габриак»:

«К о г д а-т о  ф е и  собирались вокруг новорожденных принцесс… Мы — критики — тоже собираемся над колыбелями новорожденных поэтов… Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии... Младенец запеленут в белье из тонкого батиста с вышитыми гладью гербами, на которых толеданский девиз: “Sin miedo” <горе побеждённым> На записке с черным обрезом написаны остроконечным и быстрым женским почерком слова: “Cherubina de Gabriack. 1877. Catholique”. Аполлон усыновляет нового поэта. Нам, как Астрологу, состоящему при храме, поручено составить гороскоп Черубины де Габриак… Две планеты определяют индивидуальность этого поэта… Венера — красота. Сатурн — рок.

Венера раскрывает ослепительные сверкания любви: Сатурн чертит неотвратимый и скорбный путь жизни. Венера свидетельствует о великодушии, приветливости и экспансивности; Сатурн сжимает их кольцом гордости, дает характеру замкнутость, которая может быть разорвана лишь страстным, всегда трагическим жестом. “Линия Сатурна глубока” — говорит о себе Черубина де Габриак... “Но я сама избрала мрак агата, меня ведет по пламеням заката в созвездье Сна вечерняя рука. Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти заткала мглой и заревом тоска...”». Такая интересная «реклама» явно толкает - заставляет читателя в нетерпении перелистывать страницы: «Где? где же её стихи?! Ах, вот они в конце журнала! Как интересно!» Первое в черубинином цикле стихотворение «Золотая ветвь. Моему учителю»:

 Средь звездных рун, в их знаках и названьях,
Хранят свой бред усталые века,
И шелестят о счастье и страданьях
Все лепестки небесного венка.
На них горят рубины алой крови;
В них, грустная, в мерцающем покрове,
Моя любовь твоей мечте близка.

Моя любовь твоей мечте близка
Во всех путях, во всех ее касаньях,
Твоя печаль моей любви легка,
Твоя печаль в моих воспоминаньях.
Моей любви печать в твоем лице…
<…>
Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти
Заткала мглой и заревом тоска.
        *    *    *
 В этой лирической пьесе страстная католичка Черубина на первом плане обращается к lдвоящемуся с Люцифером символу Серебряного века - Христу. Однако, ведь Черубина – как двуликий Янус. И второй лик явно обращён к Максу Великолепному: «Моему учителю». Это в цикле лучшее стихотворение не потому ли, что мнимое авторство Черубины здесь не главенствует?! Кажется, Макс и Лиля играли – создавали миф более для себя, а восторг публики был им нужен, как в театре для успеха бенефиса нужны восторженные зрители, и такие зрители» нашлись!

 Не догадываясь, что Черубина и есть его ещё неостывшая любовь - ненависть  Лиля Дмитриева, которой он посвящал стихи и неудачно делал предложение и которую нередко встречал в редакции «Аполлона», Николай Гумилев был в числе поклонников Черубины. А отвергшая его предложение руки и сердца Дмитриева в это время на «башне» Вячеслава Иванова «о т п у с к а л а  колкости по адресу Черубины де Габриак, которая должна-де быть ужасной дурнушкой, коли не показывается своим истосковавшимся поклонникам….»:

…Ваш золотисто-медный локон
Ласкает черные меха.
Вы — образ древнего греха
В шелку дымящихся волокон.

Ваш рот не скроет Вашу страсть
Под едкой горечью сарказма,
И сердце алчущего спазма
Сильней, чем Вашей воли власть.  –  Е. Дмитриева «Он насмехается», 1909
        *     *     *
Выше строки -  почти пародия на себя - явно отталкиваются от посвящённого Лиле стихотворения Гумилёва «Царица» (21 апреля 1909): «Твой лоб в кудрях отлива бронзы, Как сталь, глаза твои остры…» Таким образом Николай Гумилёв, сам того не зная, поучаствовал в создании портрета прекрасной рыжеволосой Черубины. В «Царице» и в другом посвящённом ещё поэтом обожаемой Лиле «Поединке» (февраль 1909) практически предсказана трагичность их любви. В обеих пьесах герой гибнет от руки героини, которой суждено далее в одиночестве помнить ею же ради приверженности к неким принципам убитую любовь.

В твоём гербе невинность лилий, <имя  «Лиля»>
В моём — багряные цветы.
И близок бой, рога завыли,
Сверкнули золотом щиты.
<…>
Я вызван был на поединок
Под звуки бубнов и литавр,
Среди смеющихся тропинок,
Как тигр в саду — угрюмый мавр.
<…>
Страшна борьба меж днём и ночью,
Но Богом нам она дана,
Чтоб люди видели воочью,
Кому победа суждена.
<…>
Я пал… и молнией победной
Сверкнул и в тело впился нож…
Тебе восторг — мой стон последний,
Моя прерывистая дрожь.

И ты уходишь в славе ратной,
Толпа поёт тебе хвалы,
Но ты воротишься обратно,
Одна, в плаще весенней мглы.

И над равниной дымно-белой
Мерцая шлемом золотым,
Найдёшь мой труп окоченелый
И снова склонишься над ним:

«Люблю! О, помни это слово,
Я сохраню его всегда,
Тебя убила я живого,
Но не забуду никогда».  – Н. Гумилёв (1908-1909)
  *   *   *
В о п р о с: Дмитриева злословила о Черубине, поддерживая миф (с чем борются, то существует?!), или уже ощущая тяжесть существования в двух ипостасях, пыталась избежать нервного срыва? В это же время разворачивалась последняя разрывная стадия отношений Гумилёва с Дмитриевой: ситуация напряжена до предела – на грани взрыва. Одним из первых узнавший о тайне Иоганнес Гюнтер через много лет резюмирует: «М е ж д у  Черубиной и Елизаветой ощущалась заметная разница. Стихи первой мало походили на стихи второй. Это выглядело как раздвоение личности… Как это ни невероятно звучит, но факт оставался фактом: в Дмитриевой сидели две совершенно разные поэтессы. Такая гениальная особенность прочила ей большое будущее…». (Иоганнес Гюнтер) 

возразим мемуаристу: такая даже не супер гениальная особенность прочила немалые страдания и психологические проблемы! Стихи Черубины говорят о мятущемся, но сильном характере, а Елизавета Дмитриева выглядит натурой больше страдающей, готовой на жертвенность. Но, повнимательнее вчитавшись в стихи двух ликов одной поэтессы, такой уж сильной разницы в лирике обеих не обнаружим: одна рука просматривается. Будь личные стихи Дмитриевой тогда опубликованы, мистификация с Черубиной проблематично удалась бы.

Даже в позднем «лёгком» изложении прошлых событий Волошина видно, что мило анекдотичная история из водевиля незаметно перешла в драму и грозила впасть в трагедию с обязательными по жанру жертвами: Дмитриева стала путаться в нарастающих как снежный ком деталях биографии своей героини. Жаждущий увидеть объект своей страсти и якобы бы страстно ревнующий Маковский (со слов Волошина) организовал с помощью нанятого детектива поиски Черубины и будто бы нашёл: «Маковский мне <М. Волошину> сказал: "З н а е т е, мы нашли Черубину. Она-де – внучка графини Нирод… <<возм. – Мария Христофоровна Нирод: 1822–1912; фрейлина двора Николая II>>. Лиля, которая всегда боялась призраков, была в ужасе. Ей все казалось, что она должна встретить живую Черубину, которая спросит у неё ответа…» (М. Волошин). И Черубине тоже «виделся» двойник:

                …смутный страх
       Мне сердце алой нитью вяжет.
       Что, если дальняя гроза
       В стекле мне близкий лик покажет
       И отразит ее глаза?
      
       Что, если я сейчас увижу
       Углы опущенные рта,
       И предо мною встанет та,
       Кого так сладко ненавижу? – «В слепые ночи новолунья…», «Аполлон» №2, 1909
            *    *    *
РАЗОБЛАЧЕНИЕ   ЧЕРУБИНЫ. ХРОНОЛОГИЯ. К несчастью, почти как опасался автор выше стихотворения, и выйдет! А.Н. Толстой вспоминает: «Л и т е р а т у р н а я   о с е н ь  1909 года началась шумно и занимательно. Открылся «Аполлон» с выставками и вечерами поэзии. Замкнутые чтения о стихосложении, начатые весною на “башне” у Иванова, были перенесены в “Аполлон” и превращены в Академию Стиха. Появился <Иннокентий> Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами. Играл Скрябин. Из Москвы приезжал <символист Андрей> Белый с теорией поэтики в тысячу страниц. В пряной, изысканной и приподнятой атмосфере “Аполлона” возникла поэтесса Черубина де Габриак. Её никто не видел, лишь знали её нежный и певучий голос по телефону. Ей посылали корректуры с золотым обрезом и корзины роз. Её превосходные и волнующие стихи были смесью лжи, печали и чувственности…» Ещё раз «пройдёмся» по датам и фактам. Разоблачение Черубины произойдёт между № 2 и 3 «Аполлона». 

– С сентября 1909 редакция вновь созданного художественного журнала «Аполлон» по письмам восхищена стихами и образом их таинственного автора – прекрасной девушки. Редактор Маковский общается с Черубиной де Габриак письменно и по телефону.  Заочно влюблённая в прекрасную поэтессу-незнакомку Черубину редакция «Аполлона» завидует Маковскому, - кроме равнодушного к прекрасным дамам нетрадиционной ориентации Михаила Кузмина. Маковский и другие сотрудники редакции безуспешно пытаются встретиться с Черубиной. А чуткий даже на гомеопатические доли фальши Иннокентий Анненский сомневается: «В о л я  в а ш а, что-то  в  н е й  <в Черубине> н е  т о. Не чистое это дело…». Это не помешает Анненскому в №3 журнала отметить явление неординарного поэта – женщины.
_______________________

– №1 «Аполлона» от 15 октября открывается статьёй Иннокентия Анненского «О современном лиризме. 1. Они» - о поэтах мужчинах.

— Знакомый с Елизаветой Дмитриевой, но не догадывающийся о её двойной роли,  поэт Виктор Гофман (1884—1911) 8 ноября 1909 пишет из Петербурга сотруднику Румянцевского музея А. А. Шемшурину: «П о с л е д н я я   л и т е р а т у р н а я  н о в о с т ь — появилась новая поэтесса Черубина де Габриак (она уже числится сотрудником «Аполлона» — Вы видели?). Кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, что она полуфранцуженка-полуиспанка. Но стихи пишет по-русски, сопровождая их, однако, французскими письмами (в «Аполлон»). Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами её теперь здесь все бредят и больше всех Маковский. Волошин — все знает наизусть <естественно!>.

С т и х и, действительно, увлекательные, пламенные, и мне тоже очень нравятся. Характерная черта их — какой-то исступленный католицизм, смесь греховных и покаянных мотивов (гимны к Игнатию Лойоле, молитвы к Богоматери и т. д.). Во всяком случае, по-русски ещё так не писали. Дело, однако, в том, что все это несколько похоже на мистификацию. Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно, а во-вторых, где же и кто же, наконец, эта Черубина де Габриак?  Говорят, во 2-ом "Аполлоне" будет множество ее стихов и даже ее портрет… Вот какие у нас истории» (ГБЛ, ф. 339, карт. 2, ед. хр. 13)». Да и с самого начала было напоказ  похоже на мистификацию! Кроме того, возразим Виктору Гофману: начинающие «зелёные» поэтессы не пишут так искусно, но занимавшиеся стихотворными переводами с иностранных языков могут  сразу собственную лирику создавать «искусно». Дмитриева же занималась переводами со старофранцузской поэзии, где формы стиха были весьма изощрёнными.
_______________________

– В №2 «Аполлона» от 15 ноября продолжение статьи Анненского «О современном лиризме. 1. Они» - о поэтах мужчинах. В разделе «Хроника. Лики творчества» Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак» + далее в разделе «Литературный альманах» первая подборка стихов Черубины. В конце номера Михаила Кузмина с французского переводы двух эссе Маргариты Рашильд. Страстные стихи Черубины явно затмевают изощрённо эстетические с такого же оригинала переводы Кузмина. Считающий себя королём эстетов, в не слишком дружеских отношениях с Волошиным и с некоторым презрением к дамам-литераторам Кузмин, видимо, уязвлён и, начинает «копать» - кто его соперница?! С большой вероятностью подозревает Волошина. Есть и другие сомневающиеся в реальном существовании Черубины.
Волошина.
_______________________

— Знакомый с Елизаветой Дмитриевой, но не догадывающийся о  её двойной роли,  поэт Виктор Гофман (1884—1911) 8 ноября 1909 пишет из Петербурга сотруднику Румянцевского музея А.А. Шемшурину: «П о с л е д н я я   л и т е р а т у р н а я  н о в о с т ь — появилась новая поэтесса Черубина де Габриак (она уже числится сотрудником «Аполлона» — Вы видели?). Кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, что она полуфранцуженка-полуиспанка. Но стихи пишет по-русски, сопровождая их, однако, французскими письмами <в «Аполлон»>. Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами её теперь здесь все бредят и больше всех Маковский. Волошин — все знает наизусть <естественно!>.

С т и х и, действительно, увлекательные, пламенные, и мне тоже очень нравятся. Характерная черта их — какой-то исступленный католицизм, смесь греховных и покаянных мотивов (гимны к Игнатию Лойоле, молитвы к Богоматери и т. д.). Во всяком случае, по-русски ещё так не писали. Дело, однако, в том, что все это несколько похоже на мистификацию. Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно, а во-вторых, где же и кто же, наконец, эта Черубина де Габриак?  Говорят, во 2-ом "Аполлоне" будет множество ее стихов и даже ее портрет… Вот какие у нас истории» <ГБЛ, ф. 339, карт. 2, ед. хр. 13>».

Да и с самого начала было напоказ  похоже на мистификацию! Кроме того, возразим Виктору Гофману: начинающие «зелёные» поэтессы, точно, не пишут так искусно, но занимавшиеся стихотворными переводами с иностранных языков имеют достаточно мастерства  сразу собственную лирику создавать «искусно», так как уже «рука набита». Дмитриева же занималась переводами со старофранцузской поэзии, где формы стиха были весьма изощрёнными.
_______________________

– От 14 ноября запись в дневнике главного разоблачителя Черубины Кузмина: «Я  у в е р е н   т е п е р ь, что это Ел<изавета> Ив<ановна>». У Кузмина с «Лизаветой Ивановной» были счёты: она на него писала достаточно едкие пародии:

Шуршали сестры...
Облака так пестры.
На рояли — братья,
Открой для них объятья.

Мышь скрипит под полом.
Ты мне дорог и в виде голом. (1907)
  *    *   *
– Того же 14 числа Гумилев делает Дмитриевой очередное предложение:  получает отказ и угрожает отомстить.
_______________________


– 16 или  после 22 ноября 1909 (соответственно – до дуэли Волошина с Гумилёвым или после неё) по разным версиям произойдёт разоблачение Черубины.
– 19 ноября Волошин Вызовет Гумилёва на дуэль, которая состоится 22 ноября.
________________________

– 30 ноября. Скоропостижная смерть И.Ф. Анненского. 4 декабря. Похороны И. Анненского.

– В №3 от 15 декабря третья часть заранее сданной в журнал статьи И. Аненского «О современном лиризме. <о поэтах женщинах>» с интересной характеристикой стихов Черубины, как определяющих направления возможного будущего женской поэзии. Стихов Черубины в №3 нет, есть стихи Гумилёва, Кузмина, драма Иоганнеса Гюнтера.

 В период между №1 и №2 «Аполлона» (15 октября – 15 ноября) есть основания уже подозревать Маковского в знании подоплёки мифа или к этому знанию близких догадках, отчего в №3 и не было стихов Черубины.  «В   о д и н    и з    в е ч е р о в   в  помещении “Аполлона” Сергей Маковский, обычно малодоступный, присел вдруг к нам с Дмитриевой и вовлек её в весьма откровенный разговор. Об этом случае он потом забыл или вытеснил его из памяти, но так было: он долго разговаривал с ней, повергая её во все большее смущение. Попросил её прочитать одно её любовное стихотворение, а потом стал спрашивать, почти насмешливо, что она вообще знает о любви.
Мы все трое вели тогда какой-то потусторонний диспут о бесполезности любовной лирики, ибо еще Тютчев сказал: “Мысль изреченная есть ложь!” Неожиданно Маковский со значением посмотрел на собеседницу и стал читать стихотворения Черубины. Дмитриева сидела, низко склонив голову…» (Гюнтер И.). Описанная сцена похожа на провокацию, с целью заставить признаться, если склонный к  мелодраматическому мышлению Гюнтер не привирает.

 Пытался заставить признаться Волошина и догадливый  Вяч. Иванов, советуя во время прервать мистификацию:  «Вячеслав Иванов <ещё до дуэли>, вероятно, подозревал, что я – автор Черубины, так как говорил мне <Волошину>: "Я  о ч е н ь   ц е н ю  с т и х и  Черубины. Они талантливы. Но если это – мистификация, то это гениально".  А. Толстой давно говорил мне: "Б р о с ь, Макс, это  д о б р о м  не к о н ч и т с я"». И не кончилось добром!

  Гостивший в Коктебеле, когда замышлялась мистификация и о ней знавший –  граф Алексей Толстой по-джентельменски до последнего момента молчал. 16 ноября в редакции «Аполлона» А. Толстой в присутствии М. Кузмина будто бы был вынужден подтвердить С. Маковскому «все о Черубине». Роль Толстого не совсем ясна: «М и с т и ф и к а ц и я,  начатая с шутки, зашла слишком далеко, — пришлось раскрыть...» — так он сам или его вынудил его Кузмин?! Кажется, лидерство всё-таки за последним. Кузмин как всегда сыграет высокомерную эстетическую роль, а роль смертельно оскорблённого неволею достанется на то время его приятелю Николаю Гумилёву.

Михаил Кузмин - сам изрядный в свою пользу мистификатор разоблачит Черубину с помощью болтливости немецкого поэта и переводчика – участника «Аполлона» Иоганнеса Гюнтера либо без его участия (в мемуарах Гюнтер себя представляет невиновным).  Разоблачение это выглядит мелочно и грязновато, и Кузмину чести, отнюдь не делает. Будто бы от знакомой телефонистки Кузмин узнает номер телефона звонившей в редакцию «графини» и по номеру вычисляет имя абонента, а Гюнтер вынужден подтвердить. В другом варианте, Дмитриева «на нервах» сама призналась Гюнтеру, а у того выпытал Кузмин, уже после узнавший номер телефона. Так или иначе, получается эти два разоблачителя плюс А.Н. Толстой фамилий участников этой сцены в мемуарах не называющий.

Толстой даёт полу поэтико-психологическую, полу мистическую характеристику ситуации: «Я у т в е р ж д а ю, что Черубина де Габриак действительно существовала — её земному бытию было три месяца. Те, мужчина и женщина <Волошин и Дмитриева>, между которыми она возникла, не сочиняли сами стихов, но записывали их под её диктовку; постепенно начались признаки ее реального присутствия, наконец — они увидели её однажды. Думаю, что это могло кончиться сумасшествием, если бы не неожиданно повернувшиеся события. Мистификация, начатая с шутки, зашла слишком далеко, — пришлось раскрыть. В редакции “Аполлона” настроение было, как перед грозой…» (А.Н. Толстой «Николай Гумилёв») Скажем так: слухи и подозрения в любом случае были.  По версии же Маковского окончательное разоблачение Черубины произойдёт уже после дуэли 22 ноября. Мнение о крайне нервном состоянии исполнительницы роли Черубины соответствуют воспоминания Гюнтера (к чему ему здесь врать?) и стихи самой полу Дмитриевой – полу Черубины:

В слепые ночи новолунья,
Глухой тревогою полна,
Завороженная колдунья,
Стою у темного окна.

Стеклом удвоенные свечи
И предо мною, и за мной,
И облик комнаты иной
Грозит возможностями встречи.

В темно-зеленых зеркалах
Обледенелых ветхих окон
Не мой, а чей-то бледный локон
Чуть отражен, и смутный страх

Мне сердце алой нитью вяжет.
Что, если дальняя гроза
В стекле мне близкий лик покажет
И отразит ее глаза?  <…>
     *     *     *
Через 40 лет после разоблачения Маковский письменно попросит Гюнтера  доразъяснить ему прошлую ситуацию, и из его ответа (письмо Гюнтера М. в мемуарах не приводит) сделает вывод: «П о  с л о в а м   Гюнтера, долго никто в редакции, кроме него, не знал правды о Черубине. Не догадывались ни Гумилев, ни Кузмин, пока Гюнтер не решил, что пора, в интересах журнала, разоблачить эту затянувшуюся интригу…» Молодой Гюнтер был восторженный почитатель  М. Кузмина. Гюнтер в годах мог старшего друга своей молодости, да и себя тоже выгораживать. В любом случае - до или после дуэли Гумилёва с Волошиным - Маковский о мистификации узнает по инициативе Кузмина.

Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.  — А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
    *     *     *
КОМУ  МОЖНО  ВЕРИТЬ? Стихам в смысле эмоций можно верить. А вот мемуарам ничьим до конца верить нельзя! Можно ли верить Гюнтеру?! В его мемуарах «Воспоминания на восточном ветру» история мистификации походит на слезливую мещанскую драму с главным благородным героем самим Гюнтером, рассказ которого не делает особой чести также Н.Гумилёву – «Гумми», словесно оскорбившего его отвергшую Лилю.  А.Н. Толстой  отрицает: «Н е о ж и д а н н о  д л я  в с е х  гроза разразилась над головой Гумилёва. Здесь, конечно, не место рассказывать о том, чего сам Гумилёв никогда не желал делать достоянием общества. Но я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему, — в произнесении им некоторых неосторожных слов — было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь».

По Гюнтеру дело было так: в конце октября Гюнтер из галантности провожает Дмитриеву после одного из собраний на ивановской «башне», и дама в нервозном настроении признаётся ему, что она - де и есть Черубина де Габриак. Психологически это понятно: созданный образ стал заслонять реальность. В такой ситуации опора на чьё-то знание приносит облегчение. Как главный мистификатор-автор здесь Волошин дополнительной опорой  быть не мог, а Гюнтер на «башне» хвалил собственные стихи Дмитриевой. Спонтанно – «на нервах» выбранная опора оказалась крайне неудачной!

 Если Гюнтер вообще всю эту историю немного в стиле драмы не приукрасил?.. В его мемуарах он вроде как подружился с Дмитриевой. Поэтому предупредил - передал Дмитриевой о ней нелицеприятные высказывания Гумилёва, - по мемуарам самого Гюнтера. Как истый немец с самыми лучшими намерениями, так глупо выглядящими в России, Иоганнес Гюнтер устроил Лиле и Гумми  «очную ставку» с целью примирения. Но действие пошло не по плану: Гумилёв будто бы подтвердил свои слова с новым оскорблением. Алек5сей Толстой говорит, что этого не могло быть. НоГумилёв всегда был крайне не сдержан и эмоционален в гневе. И как любой мужчина в таком состоянии он мог «сорваться». Человеческая же память такова, что может за несколько дней отринуть неприятный для неё момент: высветить его для личности благоприятно. Возникает также предположение, что Гюнтер мог работать по «режиссуре» Кузмина, устроившего этот спектакль именно с целью разоблачения.

Волошин излагает события корректно, никого не оскорбляя, рыцарственно стремясь прикрыть Дмитриеву, для чего приносит в жертву самолюбие Маковского, но и о Гумилёве ничего конкретно плохого не пишет. Все «мелкие» подробности этой истории  описаны Иоганнесом Гюнтером лет через 30, что вызывает сомнение в совершенной точности. Но можно ли верить и Максу Волошину – самому невероятному из мистификаторов Серебряного?! Он и Марине Цветаевой позже тоже предложит создать ещё одну литературную мистификацию: одновременно в духе соперничества публиковать стихи и под своим, и под мужским именем. Потому что «создать» гениального поэта  –  несложно: гениальный поэт – всегда – в любом случае! – миф! Цветаева благоразумно откажется из-за своей «патологической честности».

Можно ли до конца верить и поздним мемуарам Маковского?! Ведь история с Черубиной была выигрышна для его журнала и для его личной репутации человека-артиста. При широко - до анекдотов известной страсти к мистификациям Волошина, почему именно его Маковский взял в наперсники?.. Если же Маковский догадался поздно, то неволею вынужден был доигрывать увлёкшую его роль, в которую дуэли между членами редакции “Аполлона” не входили. Так или иначе, но комедия перехлестнула в трагедию.
____________________________
 
ПОДРОБНЕЕ  О ЛЮБОВНОМ  ТРЕУГОЛЬНИКЕ.  ДУЭЛЬНАЯ  СИТУАЦИЯ. Иоганнес Гюнтер самонадеянно решил, что лучшим завершением этой истории будет женитьба его неустроенного до бездомности друга «Гумми» на Черубине - Дмитриевой, которая одна и сможет обеспечить ему нормальную жизнь. (Надо ж было до такого додуматься!) Проблема была в том, что «конквистадор в панцире железном» был смертельно обижен на Дмитриеву! Познакомившись в 1907 в Париже, весной 1909 уже в Петербурге «Гумми» и Лиля впали в «м о л о д у ю, звонкую страсть». Впали в печальную и нервную страсть, судя по стихам Лили:

Закрыли путь к некошенным лугам
Темничные, незыблемые стены;
Не видеть мне морских опалов пены,
Не мять полей моим больным ногам.

За окнами не слышать птичий гам,
Как мелкий дождь все дни без перемен…  (Апрель 1909)
 
_______________________

Гумилёв оптимистично возражал:

Тебе бродить по солнечным лугам,
Зелёных трав, смеясь, раздвинуть стены!
Так любят льнуть серебряные пены
К твоим нагим и маленьким ногам.
<…>
…Как белая восторженная птица,
В груди огонь желанья распаля,
Проходишь ты, и мысль твоя томится:

Ты ждёшь любви, как влаги ждут поля;
Ты ждёшь греха, как воли кобылица;
Ты страсти ждёшь, как осени земля!  –  Н. Гумилёв, 1 мая 1909*

*В статьях всё время повторяется, что «Закрыли путь к некошенным лугам…» ответ на сонет Гумилёва «Тебе бродить по солнечным лугам…». Но как может ответ на около месяца предшествовать первоисточнику?! Либо датировка от авторов неверна (это случается!), либо сонет Гумилёва  – ответ на сонет Дмитриевой. Однако сей вывод сути отношений не меняет.
      *            *             *
Волошин тогда «к а з а л с я тогда для меня <для Дмитриевой> недосягаемым идеалом во всем». К «недосягаемому идеалу» в имение Коктебель влюблённые весной поехали погостить. И Лиля, по её собственному признанию, предпочла женатого Волошина. «Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму “Капитаны”. После этого он выпустил пауков и уехал…» (А.Н. Толстой) Получивший обидную отставку Гумилёв осенью в Петербурге будто бы ещё несколько раз просил Дмитриеву выйти за него замуж <кажется правда, хотя сам Г-в это яростно отрицал!>, параллельно с развитием  истории с Черубиной. И тут Гюнтер начинает его неловко уговаривать помириться с его былой любовью…

Дмитриева вспоминает: «Н а к о н е ц,  Н.С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В "Аполлоне" <по календарю 1909 суббота – 13 ноября> он остановил меня и сказал: "Я п р о ш у  В а с  последний раз: выходите за меня замуж",  –  я сказала: "Н е т!"  –  Он побледнел. "Н у,  т о г д а  Вы узнаете меня".  Это была суббота. В понедельник " <по календарю – 15 ноября> ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н.С. на "Башне" говорил бог знает что обо мне. <Не было ли это ложью или немецким преувеличением?! Или провокацией с руки Кузмина?!> Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой <внучатая племянница Карла Брюллова, входила в редакцию «Аполлона», участвовала в телефонной мистификации звонившая Маковскому секретарь его собственного журнала - «тётушка» Черубины>, там же был и Гюнтер. Я спросила Н.С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты… Через два дня М. А. <Макс Волошин> ударил его, была дуэль». (Черубина де Габриак {Елизавета Дмитриева} Исповедь.)

С версией Дмитриевой – естественно! – сходится версия Волошина: «В  т о  в р е м я, когда Лиля разоблачила себя, в редакционных кругах стала расти сплетня… О д н о м у  немецкому поэту, Гансу Гюнтеру, который забавлялся оккультизмом (как и сам Волошин и Дмитриева!), удалось завладеть доверием Лили. Она была в то время в очень нервном, возбужденном состоянии. Очевидно, Гюнтер добился от нее каких-нибудь признаний. Он стал рассказывать, что Гумилев говорит о том, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Все это в очень грубых выражениях. Гюнтер даже устроил Лиле "очную ставку" с Гумилевым, которому она принуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер же был с Гумилевым на "ты" и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и… через два дня стрелялся с Гумилевым».  Волошин будет отрицать реально существовавший роман, спасая репутацию дамы, на которую в подобных случаях падала вся «грязь». Ибо сплетни никого не красят, и смягчить сплетни нельзя: их можно только резко «заткнуть». Даже если слухи первым распустил Кузмин, вызывать приходилось Гумилёва – прямого участника истории.

После неудачного свидания с Гумилёвым Дмитриева в сердцах пожаловалась Волошину, – тот  19 ноября в мастерской художника Головина, в присутствии Блока, Шаляпина, А.Н. Толстого, И.Ф. Анненского и Сергея Маковского дал Гумилёву пощёчину в расчёте на ответный от оскорблённого вызов, что и произошло. Пощёчина эта – поступок для Волошина крайне неординарный: единственный в своём роде! Волошина мемуаристы дружно характеризуют как человека крайне жизнерадостного и не обидчивого: «Е г о  б ы л о  очень трудно обидеть, по крайней мере, обидой реальной» (Александр Амфитеатров «Чудодей») Андрей Белый называет Волошина «у м и р и т е л е м, не вовлеченным в дрязги момента» и «округлителем острых углов».

Менее проницательные – попадавшиеся на вечную «игру» Волошина – считали его до глупости наивным и самодовольным: «О н  и с к р е н н о  доволен собой и даже счастлив. Оттого дружить с ним легко: человек он покладистый и добрый». (Б. Садовской “Весы”. «Воспоминания сотрудника») Более прозорливые, но не слишком благорасположенные считали: «Максимилиан Волошин, великий любитель и мастер бесить людей!» (Владислав Ходасевич. «Литературные статьи и воспоминания») На обвинение во лжи Волошин как-то согласился: «Я   л г у н… —<потому что>  я   п о э т». «Исторический анекдот, остроумное сопоставление, оккультная догадка — так всегда строилась мысль Волошина»; «Р е д к а я   в среде писателей свобода, независимость, нечувствительность к уколам самолюбия. Он всегда казался пришедшим очень издалека — так издалека, что суждения его звучали непривычно, порой вычурно». (Евгения Герцык  “Воспоминания”)

Несомненно одно: Волошин – убеждённый пацифист и противник насилия – единственный раз в жизни «взбесился» - изменил себе, грубо вызвав на дуэль Гумилёва. Можно это понять так:  осознав свой переигрыш, он взял последствия на себя, ибо «горе побеждённым»! Не мог же он позволить публично унижать женщину?! Мог ли Волошин не понимать, что глупо надеяться на молчание Гюнтера, вызывать которого было бы смешно?! Маковский живописует эффектно театральную сцену вызова:

«В  к р у г л о й  и поместительной „чердачной“ мастерской Головина, где ковром лежали на полу очередные декорации… Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным, не разжимал рта и только посапывал. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнеся ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилева и глаз припух. В этот момент Шаляпин внизу на сцене запел арию „Заклинание цветов“ <Из оперы Гуно “Фауст“>. Гумилев рванулся с кулаками на Волошина, но их тут же разняли. Он проговорил: „Ты мне за это ответишь“. „В ы  п о н я л и“? — спросил его Волошин.— „П о н я л“»  Забавно, что до этого условия вызова на дуэль объяснял никогда не дравшемуся Волошину его тогда ещё друг – Николай Гумилёв.

В другом варианте мемуаров Маковский добавляет деталь. После удара Волошина: «Он (Гумилёв)  б р о с и л с я  было на обидчика с кулаками. Но его оттащили — не допускать же рукопашной между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин! Да это и не могло быть ответом на тяжкое оскорбление. Вызов на поединок произошел тут же…»
Ещё не зная сути дела, Маковский делает замечание:
«— Вы слишком великолепны физически, Максимилиан Александрович, чтобы наносить удары с такой силой. В этих случаях достаточно ведь символического жеста...
Силач смутился, пробормотал сконфуженно:
— Да, я не соразмерил...» — сильно же его задело!

Надо полагать, Макс Волошин ударил Николая Гумилёва не только за оскорбление женщины, но и за оскорбление исполнительницы мистерии: мистерию нельзя ронять в житейскую грязь! Гумилёв-поэт обязан был это понимать!? Ну, и за себя лично ударил: так пошло уничтожить такую замечательный миф!? Вопрос в том: так ли реально было это оскорбление и какую игру вёл Гюнтер? Позже Гумилёв отрицал им сделанное Дмитриевой оскорбление, но и Гумилёв мог «сыграть»: себе на пользу «забыть» кое-что. Секундантами Волошина стали — А. Толстой и А. Шервашидзе, Гумилева — М. Кузмин и  Е. Зноско-Боровский. Гумилев требовал самых жестких условий: стреляться на пяти шагах до смерти одного из противников (почти смертельный вариант для обоих, если владеют оружием!). Секундантам к счастью удалось договориться на дуэль с двадцати шагов: стрелять по команде одновременно - только по одному выстрелу вне зависимости от исхода.
___________________________________________________

Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтись ль полюбовно?..  –  «Евгений Онегин» Глава VI - XXVIII
     *     *     *
ПОСЛЕДНЯЯ  ДУЭЛЬ  ПОЭТОВ  ХХ  ВЕКА:  ВОДЕВИЛЬ  ВМЕСТО  ТРАГЕДИИ (Слава богу!).   22 ноября 1909 года произойдёт как на театре последняя дуэль двух известных поэтов ХХ века:  «Н а  д р у г о й   д е н ь  <после пощёчины через два дня> рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. <Представление мифотворцев напоказ для самих себя!> Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались». (М. Волошин «Рассказ о Черубине де Габриак»)

По воспоминаниям  распорядителя дуэли – А.Н. Толстого  Гумилёв жаждал крови: «Я   з а м е т и л, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, расставив ноги, без шапки…»  Всё это выглядит настолько театрально, что оставалось только завести граммофон - перед дуэлью дуэт Владимира Ленского и Евгения Онегина из оперы Чайковского: «Враги! Давно ли друг от друга нас жажда крови отвела?!» 

Так велика была «секретность» поединка, что уже следующим утром прислали повестку: суд оштрафовал участников дуэли вместе с секундантами каждого на 10 рублей, – немалые на то время деньги. Над «смехотворной» дуэлью издевались в прессе. Саша Чёрный едко обозвал Волошина – Вакс Калошин, так как перед дуэлью Волошин будто бы потерял в снегу калошу, и все участники её искали. Но и машина ехавшего на дуэль Гумилёва застряла в снегу: пришлось её откапывать, в чём сам Гумми участия не принимал.

 Обожавшая высмеивать «дикие» нравы декадентов - символистов консервативная пресса превратила эту историю в расхожий сатирический сюжет. «М н о г о  п и с а л о с ь  в газетах о поединке “декадентов”, с зубоскальством и преувеличениями. Репортеры “желтой прессы” воспользовались поводом для отместки “Аполлону” за дерзости литературного новаторства; всевозможные “вариации” разыгрывались на тему о застрявшей в глубоком снегу калоше одного из дуэлянтов. Не потому ли укрепилось за Волошиным насмешливое прозвище “Вакс Калошин”? <…> На самом деле завязнувшая в снегу калоша принадлежала секунданту Гумилева – Зноско-Боровскому». (К. Маковский)

Известности дуэльной истории, кажется,  способствовал сам Волошин, стремившийся отвлечением внимания на дуэль скрыть тайную её связь с историей Черубиной, что в определённой мере удалось: на то время связь дуэли с именем Черубины осталась широкой публике неизвестной. Хотя кое-какие слухи всё-таки поползли: в чём подозревать следует откровенно любившего сплетни опять-таки Михаила Кузмина или болтливого Гюнтера.
___________________________

РАЗБИТАЯ  МЕЧТА РЕДАКТОРА «АПОЛЛОНА». Маковский вспоминает: «П р и ч и н а   увесистой пощечины Волошина так и осталась неразъясненной. По крайней мере — для меня. Ясно было как будто одно: Волошин счёл нравственным долгом своим “проучить” Гумилева за оскорбление женщины, бывавшей у него, Волошина, на его крымской даче в Коктебеле. Но кто была она? Многие полагали, что она и есть, каким-то образом, та самая Черубина де Габриак, что будто бы её Гумилев и обидел... Волошину всё это создавало ореол “рыцаря без страха и упрека”».  Сама Дмитриева  пишет А. Петровой: «М а к с  вёл себя великолепно!». Не стоит обвинять её в бессердечии: ведь ею любимый Волошина мог быть убит! Есть ведь ситуации, когда мужчина не станет слушать уговоры любимой женщины!

Маковский продолжает: «Б е с е д ы   м о и  с Черубиной возобновились… Опять зазвучал в телефонной трубке волшебный полушепот “инфанты”, и мне казалось, что он, этот милый голос, еще нервнее отзывался на мое увлечение... Я стал нетерпеливо требовать встречи, и казалось мне, что Черубина отклоняла её менее решительно: видимо,  её пугала мысль, как бы в конце концов не прекратились наши призрачные отношения. При этом она умела необыкновенно по-женски хитро сдерживать мои порывы…» По мемуарам Маковского не совсем ясно «возобновились» разговоры в преддуэльный период, когда они были прерваны мнимым временным отъездом Черубины в Париж, или это ещё раз было уже после дуэли?!

От Волошина часть истории с влюблённым редактором: «К о г д а  Черубина разоблачила себя, Маковский поехал к ней с визитом и стал уверять, что он уже давно обо всем знал. "Я  х о т е л   д а т ь В а м  возможность дописать до конца Вашу красивую поэму"… Он подозревал о моем сообщничестве с Лилей и однажды спросил меня об этом, но я, честно глядя ему в глаза, отрекся от всего. Мое отречение было встречено с молчаливой благодарностью».

В любом случае к Маковскому явится торжествующий Кузмин с разоблачениями и номером телефона. «Д о   т о г о  я  ни о чем не догадывался. Нет, я не предполагал никакой мистификации, сознаюсь честно. <Честен он или не совсем, но Кузмин ему – неприятен!> Миф Черубины, которому так единодушно поверили аполлоновцы, подействовал на меня с гипнотической силой. От разоблачения Кузмина я не мог прийти в себя. В первые минуты даже отверг его обиженно. Слишком осязаемым стал для меня образ Черубины, слишком настоящими представлялись наши отношения, — никогда, казалось, ни с одной женщиной до тех пор не совпадала полнее моя мечта о женщине. Нет, я Кузмину не поверил...».

Точнее, Маковский сначала поверил разоблачению не до конца: «Н у  ч т о  ж е, — соображал я, — пусть исчезнет загадочная рыжеволосая “инфанта”, — ведь я и раньше знал, что на самом деле она не совсем такая, какой себя рисует. Пусть обратится в какую-то другую, в какую-то русскую девушку, “выдумавшую себя”, чтобы вернее мне нравиться, — ведь она добилась своим умом, талантом, всеми душевными чарами того, что требовалось; стала близкой мне той близостью, когда наружность, а тем более романтические прикрасы перестают быть главным, когда неотразимо действует “сродство душ”... Кто эта школьная учительница Димитриева, ненавистница Черубины, околдовавшая меня Черубиной?

Я  с о в е р ш е н н о  н е  п р е д с т а в л я л   себе её внешности. <Точнее: он не желал представлять реальности!> Знал только, что она молода и что кругом восхищались её острословием, едкостью стихотворных пародий. Ах, лишь бы что-нибудь в ее плотском облике напоминало чудесный мираж, живший в моем воображении! Пусть даже окажется она совсем “так себе”, незаметной, ничуть не красивой, я готов был примириться на самом малом; только бы окончательно не потерять вскормленного сердцем призрака, Все это вихрем пронеслось во мне... Но по телефону я обратился к ней сухо, деловито, полунасмешливо, как человек, давно догадавшийся, что с ним “ломают комедию”. Голос, каким она ответила, был голосом раненной насмерть лани. Со стоном вырвалось:
— Вы? Кто вам сказал?
— Боже мой…»

Невольно рождается в стиле мифов Серебряного несколько фантастическое предположение: а не были ли Волошин и Маковский в молчаливом сговоре?.. Если так понял вспыльчивый и упрямый Гумилёва, то его оскорбило, что он в игре втройне оказался «за болвана». В противоречие Волошину Маковский через 35 лет – в 1955, уже в эмиграции заявит, он пригласил Дмитриеву к себе: «Н е у ж т о, в самом деле, вы думали, что я не в курсе всей интриги? Но теперь время — поставить, точки над i и разойтись а l’amiable <фр. - полюбовно>.  Лучше всего, заезжайте-ка ко мне. Хоть сейчас. За чашкой чаю обо всем и потолкуем…» — так знал он или не знал? или не хотел знать, что знает?! Человеческое сознание ещё и не такие фокусы может выкидывать!

Маковский продолжает: «Б ы л о   д е с я т ь  в е ч е р а, когда раздался её звонок… Сердце мое стучало. В эту минуту судьба произносила свой приговор, в душе с самого затаенно-дорогого срывался покров. Дверь медленно, как мне показалось, очень медленно растворилась, и в комнату вошла, сильно прихрамывая, невысокая, довольно полная темноволосая женщина с крупной головой, вздутым чрезмерно лбом... Она была на редкость некрасива. Или это представилось мне так, по сравнению с тем образом красоты, что я выносил за эти месяцы? Стало почти страшно. Сон чудесный канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность. И сделалось до слез противно, и вместе с тем жаль было до слез её, Черубину...»

 По мемуарам Маковского Дмитриева попросила прощения за обман: «На прищуренных глазах показались слезы, и голос, которым я так привык любоваться, обратился в еле слышный шепот. Она ушла, крепко пожав мне руку. Больше мы не встречались. Говорили, что она уехала в провинцию (я забыл — в какой город). Но последнее слово осталось за мною: в газетке этого провинциального города я поместил, через знакомого журналиста, сонет, посвященный Черубине. Содержание этих четырнадцати строк из моей памяти испарилось». (С. Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955) Он действительно завершил игру эффектным жестом, или сей жест присочинил?!

Нет! В этой ситуации ничьим мемуарам нельзя до конца верить! Потому как Дмитриева выйдет замуж за давнего поклонника и после из Петербурга  уедет с мужем в Туркестан только в июле 1911, а до этого с ведома Маковского продолжала сотрудничать с «Аполлоном» как переводчица под своим именем. И после до конца жизни при возможности с Маковским переписывалась.

Редактору «Аполлона» после разоблачения Черубины «д о  с л ё з  ж а л ь»  было расставаться с Черубиной: «С о н   ч у д е с н ы й  канул вдруг в вечность, вступала в свои права неумолимая, чудовищная, стыдная действительность…» – сон, в котором измыслены-преувеличены как светлые, так и тёмные стороны. Маковский будто бы был поражён уродливой внешность дамы… С чего бы ему было  в д р у г  поражаться, когда он до «вдруг» часто встречал Дмитриеву, не поражаясь её уродством?! Да и другие-прочие совсем не считали даму уродливой. Гумилёв в период влюблённости писал: «Я   н а ш ё л   с е б е  подругу из породы лебедей…».

Иоганнес Гюнтер рисует такой словесный портрет Елизаветы Дмитриевой: «О н а   б ы л а  чуть ниже среднего роста, немного полноватой, но довольно изящной. В России часто встречаются такие фигуры. У нее были странно большая голова, темно-каштановые волосы, отливавшие иногда махагониевым оттенком <цвет красного дерева: каштановый с медью>, желтоватый, почти сырный цвет лица; темно-синие глаза под её непропорционально большим лбом смотрели печально и угнетенно, хотя она могла быть веселой и очень острой на язычок. Рот её был великоват, зубы выступали вперед, но губы были полные, красные, красивые. Круглый подбородок казался тоже широковатым, зато шея была тонкой и длинной… Нет, красавицей она не была, но какой-то изюминкой обладала — теми флюидами, которые теперь назвали бы “секси”. Проявлялось это в том, как она распахивала глаза, как подрагивали её ноздри, как медленно покачивались её круглые плечи, но прежде всего это звучало в её голосе. Не заметить её было нельзя». После дуэли - 29 ноября 1909 датировано несколько загадочное ироническое стихотворение Дмитриевой, обращённое к довольно влюбчивому (по его же мемуарам!) Гюнтеру:

Увеличились у Лили шансы
В Академии поэтической.
Ах, ведь раньше мечтой экзотической
Наполнял Гумилев свои стансы.

Но мелодьей теперь эротичной
Зазвучали немецки романсы, —
Ах, нашел он ее симпатичной.
И она оценила Ганса. <ироничное прозвище всех немцев>

Не боясь, он танцует на кратере,
Посылает он ей телеграммы! <...>

Напоив ее «белой сиренью»,
Он пророчит ей яркую славу…
                ___________________________________________________

…ДВУХ  ДЕВУШЕК   НЕЗАВЕРШЕННЫЙ  БРЕД,
Порыв двух душ, мученье двух сомнений,
Двойной соблазн небесных искушений,
Но каждая - сказала гордо: "нет".

Вслед четных строк нечетные терцеты
Пришли ко мне возвратной чередой,
Сонетный свод сомкнулся надо мной.

Повторены вопросы и ответы:
"Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед?
Из рук моих причастье примешь?" –  "Нет!" (опубл.: «Аполлон» №2, 1909)
          *      *      *
ПОСТМОРТУМ - СТРАСТИ  ПО  ГРАФИНЕ  ЧЕРУБИНЕ. «К о г д а  о б м а н  раскрылся, редакция, чтобы выйти из глупого положения, в следующем же номере <ошибка – в № 10 за сентябрь 1910> напечатала другие стихи Д., уже за её подписью. Но всё негодование Маковского и его единомышленников обрушилось на Волошина. Произошли какие-то столкновения <Волошина с редакцией журнала>… Но отношения с Д., дружеские и значительные, прошли через всю его жизнь. Я никогда не встречала её, и вся эта история глухо, как бы издалека, дошла до меня». (Евгения Герцык.)

Что же стало после разоблачения Дмитриевой с графиней Черубиной? Она продолжала жить и очаровывать! Вскоре после дуэли 29 ноября 1909 Волошин в частном письме отчаянно хвалится: «У с п е х  Черубины де Габриак – громаден. Ей  подражают, её знают наизусть люди, совсем посторонние литературе, а петербургские поэты её ненавидят и завидуют» – опасный прогноз!

 После 21 января 1910 в журнале «Золотое руно» № 10 за 1910 г. является статья С. Городецкого «Формотворчество» — с упоминанием Ч. де Габриак. В феврале 1910 Дмитриева делала переводы для «Аполлона» из Поля Адана, Рене Гиля, Шанфлери, но судьба их неизвестна. И только через восемь месяцев после дуэли (долго приходила в себя и решала «что делать?»  - редакция «А»!) в №10 «Аполлона» от 15 сентября 1910 года явится  вторая и последняя подборка из тринадцати черубининых стихотворений в блестящем графическом оформлении Евгения Лансере, в заставке изобразившего слева – склонившуюся к алтарю деву, а справа вместо распятия - скелет, что могло многозначно намекать на неожиданную смерть автора, и на отречение от Черубины автора реального, и на его душевное состояние. Ибо за это время Лиля порвёт отношения с Волошиным, и от 15 мая 1910 напишет в частном письме: «Эта зима привела меня к Богу и помогла найти Его».

Начиналась подборка в №10 «Аполлона» №1. «С моею царственной мечтой одна брожу по всей вселенной…».  Стихотворение  №5 «Двойник»:

Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов,
На последней таинственной грани,
Повторяется сон между снов.

В нем всё смутно, но с жизнию схоже.
Вижу девушки бледной лицо, —
Как мое, но иное, — и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это — я, и все так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов —
Никогда я ещё не бывала
В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров —
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грез и томительных будней…

И мой дух ее мукой волнуем…
Если б встретить ее наяву
И сказать ей: «Мы обе тоскуем,
Как и ты, я вне жизни живу», —
И обжечь ей глаза поцелуем.
      *    *    *
Стихотворение №10 «Благовещение»; №11 «Распятие»; №12 «Пророк»: речь идёт о явлениях Черубине видений, подобно как Терезе Авильской.  №13 последнее стихотворение «Четверг» заканчивает цикл строками:

…Пусть я пойму, придя в обитель,
Что воскресить меня могли

Не кубок пламенной Изольды, <любовный напиток>
Не кладбищ тонкая трава,
А жизни легкие герольды — <вестники>
Твои певучие слова.
      *    *    *
Далее в номере опубликовано в ярко символистском стиле стихотворение «Встреча» за подписью Е. Дмитриевой – единственное её в «Аполлоне» оригинальное стихотворение – не перевод:

«Кто ты, Дева?» — Зверь и птица.
«Как зовут тебя?» — Узнай.
Ходит ночью Ледяница,
С нею — белый горностай…
  *    *    *
 Такое соседство должно было бы отделить Лилю от Черубины или, наоборот, – сопоставить?! Так и кажется, как Маковский с Дмитриевой – вместе со вкусом составляют этот поэтический ребус! В редакции «Аполлона» тему, так сказать, с аристократичной шикарностью пытались закрыть, что можно было понять как туманный намёк о смерти графини. Надо думать, что «графиня» и редактор мирно договорились к взаимной выгоде: публичное признание исключалось – тайна сохранялась. «Инкогнито» Черубины так и осталось для широкой публики нераскрытым до смерти Волошина. Только вот закрываемая тема закрыться не захотела!

После 21 января 1910 в журнале «Золотое руно» № 10 за 1910 г. является статья С. Городецкого «Формотворчество» — с благосклонным упоминанием Ч. де Габриак. 27 сентября 1910 последовал не слишком хвалебный отзыв недолюбливающего всё новейшее искусство модерн Книжника (адвокат по профессии С.Г. Кара-Мурза;1878-1956), о стихах Черубины де Габриак в Московской газете. 8 октября явился как обычно до неприличия злейший памфлет А. Буренина (под псевдонимом Алексис Жасминов) «Драма и реклама» в газете «Новое время».

Возможно, под влиянием резкой критики 16 ноября 1910 Дмитриева напишет М. Волошину: «Я — х у д о ж н и к   у м е р л а. У меня не тот путь». 11 декабря 1910 в газете «Утро России» является посвящённая в основном Марине Цветаевой статья Волошина «Женская поэзия», в которой он только вскользь – как дань памяти упомянет «настроенно-католические молитвы, демонические и кощунственные признания изысканной и фантастичной и капризной Черубины де Габриак».

В то время чуть не ежедневно в печати являлись новые поэты, и что бы поддержать былую популярность, надо было издавать новые и новые стихи. Но после нервного потрясения продолжать писать стихи за Черубину Дмитриева уже не могла. Когда бы могла, возможно, Маковский их и печатал бы?! К 1911 из числа сотрудников «Аполлона» исчезнут: Ч. Де Габриак, Дмитриева и Волошин. Поскольку новых стихов графини не являлось в печати, то через некоторое время её популярность стала гаснуть. Хотя былые поклонники время от времени и перепечатывали её стихи, как теперь бы сказали, методом самиздата.

На личном фронте тоже всё было непросто: с декабря 1909 по весну 1911 по инициативе Дмитриевой происходит разрыв её близких отношений с Волошиным: тогда  уже не живший с первой женой – Маргаритой Сабашниковой, он надеялся на развод и новый союз с Лилей. Развод в то время был делом долгим с неясным исходом, да и денег требовал, но отсутствие официального церковного брака или узы прежнего в Серебряном веке многих не смущали. Тем более что супруга поэта на развод соглашалась и была с Дмитриевой в дружеских отношениях. Так что проблема здесь была не в разводе. От 26 января и 9 марта 1910 обращённые к Лиле стихи Волошина ещё таят надежду:

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас…
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, —
Мне не идти тебе вослед.

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.
        *     *     *
Теперь я мертв. Я стал строками книги
В твоих руках…
И сняты с плеч твоих любви вериги,
Но жгуч мой прах…
Меня отныне можно в час тревоги
Перелистать,
Но сохранят всегда твои дороги
Мою печать.
Похоронил я сам себя в гробницы
Стихов моих,
Но вслушайся — ты слышишь пенье птицы?
Он жив — мой стих!
Не отходи смущенной Магдалиной —
Мой гроб не пуст…
Коснись единый раз, на миг единый
Устами уст. (19 марта 1910 Коктебель)
        *      *      *
 От 6 апреля 1909 датировано очередное письмо Дмитриевой письмо к Волошину — с очередным отказом и настоятельной просьбой прекратить переписку. Тут раздосадованный рыцарь не выдержал и, образно говоря, сломал боевое копьё личных отношений в данном турнире. 10-м апреля 1910 датировано стихотворение Волошина «Я, полуднем объятый…» - в сердцах почти отречение от прошлого:

…В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной Луны,

Запах лилий и гнили,
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды. <посылаемые от имени Черубины письма были переложены сухими травами>
    *    *    *
Хотя по переписке отношения быстро возобновятся, но будут дружески отдалёнными. В 1917 –м частном письме Волошин будет утверждать, что Черубина дала тон всей современной женской поэзии. Однако к этому времени Черубину успели уже подзабыть. 30 мая 1911 Дмитриева венчается со своим давним поклонником — инженером В.Н. Васильевым, кажется только с целью «исчезнуть» из прежней жизни. Уезжает с мужем в Туркестан, потом одна в Гельсингфорс на цикл лекций Рудольфа Штейнера – мэтра новоявленной антропософии. Так что прекращение активного сотрудничества с «Аполлоном» зависело от самой Лили, а не от Маковского, в которого она будто влюбилась под именем Черубины, как утверждают мемуаристы и не без удовольствия считал сам Маковский.

Мифическая дама Черубина де Габриак влюбилась в артистическо символические телефонные разговоры с Сергеем Маковским не потому ли, что сам редактор «Аполлона» был к ней – именно прекрасно мифической! – неравнодушен настолько, что сожалел о потере своего идеала до конца долгой жизни?! (Ярчайщая иллюстрация мировоззрения Серебряного века русской культуры!) На этот вопрос нет однозначного ответа.  «С. Маковскому» Дмитриева то ли от имени Черубины, то ли от своего имени после раскрытия инкогнито посвятит нежное стихотворение:

Милый рыцарь Дамы Черной,
Вы несли цветы учтиво,
Власти призрака покорный,
Вы склонялись молчаливо.
Храбрый рыцарь. Вы дерзнули
Приподнять вуаль мой шпагой…
Гордый мой венец согнули
Перед дерзкою отвагой.
Бедный рыцарь. Нет отгадки,
Ухожу незримой в дали…
Удержали вы в перчатке
Только край моей вуали.
        *    *    *
Кажется, прав Алексей Толстой, говорящий о грани сумасшествия без уточнения – чьего? Влюбиться в мифическую незнакомку не было ли эстетическим сумасшествием со стороны Маковского да и всей редакции» Аполлона»?! А Лиля так запуталась между собой и Черубиной, что образ Маковского «вклинился»  между нею и Волошиным, который и сам в отношениях с нею был как бы наполовину мифическим образом. В этой ситуации редактор реального журнала «Аполлон» Маковский казался самым реальным. 

Психологически дама оказалась как бы заключённой в центр мистического треугольника: любой выбор был по разным причинам невозможен. Через 10 лет после мистификации Черубиной Дмитриева от 12 октября 1919-го напишет Волошину о Маковском — «Я  т о л ь к о  с е й ч а с  переборола Сергея Константиновича. Стала свободной». Другой причиной разрыва с бывшим кумиром Дмитриевой – Максом Волошиным станет убеждение, что она виновата перед Гумилёвым, и теперь не имеет права выбрать его соперника! После трагической гибели Гумилёва Дмитриева посвятит ему: «Памяти Анатолия Гранта <один из ранних псевдонимов Н.Гумилёва> Памяти 25 августа 1921 года» <<по новым данном Г. был расстрелян 26 августа 1921 г. СПб>>:

Как-то странно во мне преломилась
Пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
Над могилой пребудет твоей!

Все, что было холодного, злого,
Это не было ликом твоим.
Я держу тебе данное слово
И тебя вспоминаю иным.
<…>
Было сказано слово неверно…
Помню ясно сияние звезд…
Под копытами гулко и мерно
Простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба
Помолиться о вечном пути,
Но я верю — ни гордость, ни злоба
Не мешали тебе отойти.

В землю темную брошены зерна,
В белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью черной,
Ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света!
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя — имя поэта —
Неотступно и верно с тобой. (16. сентября 1921)
       *     *     *
Дмитриева: «Я   т а к   и   н е  с т а л а   п о э т о м: передо мной всегда стояло лицо Н. С. Николая Степановича Гумилёва> и мешало мне. Я не могла остаться с М.А. В начале 1910 года мы расстались… <…> И вот с тех пор я жила не живой… Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все, а я не смогла остаться ни с кем.  Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Н.С.:  у меня навсегда были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их».

До конца вернуться в реальность дмитриева так и не сможет, найдя себе другую мистическую опору: увлечёт антропософией и летом 1913-го будет назначена гарантом — официальным представителем Всесоюзного Антропософского Общества в России — ВАО.  В октябре того же год отказывается поручиться за Волошина для его вступления в ВАО. И это, в общем, обоснованно! Любая оформленная организация предполагает ограничения личной деятельности, но Макс Волошин — всегда и вечно «сам по себе» — не способен был  подчиняться чему-либо его ограничивающему.

Под именем Черубины де Габриак в журнале «Аполлон» было опубликовано всего 25 стихотворений (№ 2 за 1909 год; № 10 за 1910). Позже эти стихотворения периодически перепечатывались в других журналах без ведома автора, надо полагать. После «смерти» Черубины стихи Елизаветы Дмитриевой (по мужу Васильевой) при жизни, практически, не публиковались. В № 49 «Журнала журналов» за ноябрь 1913 — явится заметка Б. Г.<усмана> «Черубина де Габриак» (с сожалением о забвении её) и публикация трех стихотворений.

Не было её новых стихов, но миф о Черубине продолжал жить  до того времени, когда после 1917 года из литературы волею партии начали «вычищать» неугодные имена: здесь Черубина не имела никаких шансов на снисхождение. Москвичкой Т.Б. Шанько летом 1930-го записанный со слов Волошина «Рассказ о Черубине де Габриак» официально будет опубликован только в 1980-1990-х. Вопреки велениям партии (КПСС) по рукам интересующихся Серебряным веком русской поэзии «подпольных» любителей поэзии Серебряного века ходили самиздатовские копии «Дневника моей души» Макса Волошина и «Исповеди» Елизаветы Дмитриевой (официально опубл. в 1989: «Исповедь. Посвящается Евгению Архипову <первый биограф Е.Д.>»)

Имя Елизаветы Дмитриевой почти исчезнет с широкого литературного горизонта, а Черубина выживет, хотя и будут спорить в литературных кругах: а была ли она вообще?! Забвению вымышленного имени, а заодно и Елизаветы Дмитриевой уже в советское время помешал интерес к дуэли уже «реабилитированных» поэтов Макса Волошина с Николаем Гумилёвым и заново вспыхнувшие споры: а существовала ли вообще Черубина де Габриак? Так вымышленной поэтессе суждено будет спасти память о реальном интересном поэте  Елизавете Дмитриевой: около 1980-х пробудить новый интерес к её стихам. Вспыхнет вторая волна дискуссии: а была ли вообще Черубина де Габриак??

КТО  АВТОР  СТИХОВ  ЧЕРУБИНЫ ДЕ  ГАБРИАК?  После благополучно – без гибели  дуэлянтов! –завершившейся дуэли двух известных поэтов Серебряного века дуэли слухи  о любовном треугольнике Гумилёв – Дмитриева – Волошин всё же поползли. На молчание Кузмина надеяться не приходилось (пристрастный к сплетням характерец его был известен!). От обиды и на нервах устно либо в письмах несдержанными могли быть и Гумилёв с Дмитриевой. Хуже, что поползли слухи, будто стихи за Черубину писал Волошин. 

«Ч а с т о   с л ы ш а л а, когда называла её имя: “Д а   в е д ь , с о б с т в е н н о,  это не она писала, а Волошин, то есть он все выправлял”. Другие же: “Н е у ж е л и  вы верите в эту мистификацию? Это просто Волошин писал - под женским и, нужно сказать, очень неудачным псевдонимом”. И сколько я ни оспаривала, ни вскипала, ни скрежетала – “Н е т, н е т, никакой такой поэтессы Черубины не было. Был Максимилиан Волошин - под псевдонимом”» (Марина Цветаева).

«О д н а ж д ы  он <Волошин>  д р а л с я  на дуэли с Гумилевым — за насмешки Гумилева над его фантастической влюбленностью в фантастическую графиню Черубину де Габриак. Т а к о й  графини н и к о г д а  н е  б ы в а л о   н а   с в е т е, но под этим звонким псевдонимом, ловким кокетством по телефону, перемутила и перевлюбила в себя сотрудников “Аполлона” лукавая литературная авантюристка, к слову сказать, оказавшаяся, когда её обличили, на редкость безобразною лицом. И вот из-за этакой-то “незнакомки-невидимки” стрелялись два поэта! Правда, уж и дуэль была! Над калошей, забытой на месте поединка которым-то из дуэлянтов, фельетонисты и юмористические листки потешались не один год. Заочный роман с небывалой графиней — наилучший показатель основной черты в характере М. Волошина, я назову её “воображательством”. Он был честен, правдив, совершенно неспособен обманывать умышленно, лгать сознательно. Но в нем жила непреодолимая потребность “воображать”…» (А. Амфитеатров «Чудодей», 1932) — Александр Амфитеатров рассказывает о дуэли явно с чужих слов – с какого-то по номеру «испорченного телефона», зато Волошина охарактеризован исключительно удачно!

Здесь ценно не фактическое, но женщины-поэта свидетельство лично не знавшей Дмитриеву-Черубину-Дмитриеву – Марины Цветаевой 1932 года: стихи Черубины женские, – мужчина их написать не мог; другие у мужчины эмоции. По мнению Марины Цветаевой Волошин был: «П о э т – ж и в о п и с е ц   и  в а я т е л ь,  поэт - миросозерцатель, никогда не лирик как строй души. И он так же не мог написать стихов Черубины, как Черубина - его». Чтобы понять это, надо просто сравнить лирику Черубины Дмитриевой с лирикой Волошина: «„Я  б ы  о ч е н ь   х о т е л   так писать, как Черубина, но я так не умею“, — вот точные слова М.В. (к М.Ц.) о своем предполагаемом авторстве» (Цветаева М. «Живое о живом - Волошин). А.Н. Толстой назовёт Волошина: «Поэт ритма вечности...»,  –  но не свой души. Сам Волошин скажет двусмысленно: «В  с т и х а х  я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении...» Вероятно, какие-то строки могут ему принадлежать, но не более того.

Критики -  мужчины чаще считали, что Волошин вполне мог создать лирику Черубины полностью. О чём через 35 лет в мемуарах заявит Волошиным  обиженный на всю жизнь Маковский. Обидится было за что: в рассказе Волошина  Черубине Маковскому достаётся роль водевильного простака-недотёпы. Но печатно Маковским  предъявлена иная, более серьёзная претензия:  «В  д е с я т ы е  г о д ы, я и не старался уточнить моей сентиментальной mesaventure <франц.- злоключение>. Попался на романтическую удочку, поддался наивно, чтобы не сказать глуповато, хитро подброшенной приманке — пеняй на самого себя! Оставалось забыть поскорее… Черубина отошла куда-то в туман сердечных мороков. Только с годами я понял, что это мое увлечение призраком оставило во мне след, царапина никогда не заживала совсем. Вот почему так взволновало меня напоминание о Черубине, лет пятнадцать назад, когда я прочел в “Современных записках” “Живое о живом” Марины Цветаевой, её воспоминания о Волошине…»

Маковский продолжает: «Ч е р у б и н а  была выдумана Волошиным. Он изобрел эту игру “в таинственную красавицу” для благоговевшей перед ним некрасивой женщины, одаренной острым умом и литературными способностями, но сознававшей недостатки своей внешности и от этого глубоко несчастливой. Он убедил её вообразить себя другой — прекрасной, желанной, неотразимо-пленительной в образе какой-то веласкезовской героини. Мало того: помогая ей воплотить этот призрак, Волошин насытил его своей собственной мечтой о женщине непостижимо-обаятельной и, таким образом, оказался творцом вдвойне: он создавал призрачную душу и пересоздавал живого человека. 
Ч т о   к а с а е т с я  меня лично, то я нужен был ему, вероятно, в этой игре как пробный камень <главный пункт обиды Маковского - справедлив!> И пусть Димитриева, поддавшись соблазну игры, может быть, и не рассчитана своих сил... Не знаю. Но Волошин над этими житейскими последствиями не задумывался. Слишком увлечен был “экспериментом” в четырех своих ролях одновременно: в роли самой “Черубины”, в ролях друга Димитриевой и моего друга, и в роли поэта-демиурга (вдобавок — и собственного критика-астролога)».

Надо признать: по гроб жизни обиженный на Волошина  Маковский не во всём, но во многом прав! Ибо на другой лад то же самое повторяют друзья Волошина: «Я   ч у в с т в о в а л   его существо переполненным… образами, мыслями и чувствами, в сфере которых мало оставалось места для житейских волнений, которые переносили мы, для тех блуждающих огней, которые манили нас, для того, что засоряло нашу жизнь, — из радостных делало нас угрюмыми, из доверчивых — подозрительными... Интересы его были выше интересов текущего дня». (Федор Арнольд «Свое и чужое») Незаурядный мистификатор Волошин мимоходом исхитрился внушить имевшему-таки черты снобизма  редактору Аполлона непреходящую страсть к идеальной даме. Но ведь до такой степени внушение уже не игрушка! Подобные игры в Серебряном веке не так уж редко приводили к «житейским последствиям» - пистолетным выстрелам в себя и другого или к отравлениям. Всякой игре есть предел выносливости в человеческом сердце.

 Не согласившись с Цветаевой,  Маковский обвинит Волошина в прямом подлоге: Волошин «с к р ы л, что стихи Черубины отчасти — его, Волошина, стихи, что иные строки сочинены им от слова до слова. <…> Теперь, вспоминая стихи Черубины, удивляешься, как эта мистификация всем не бросилась в глаза с самого начала?» Почему же Маковскому это бросилось в глаза только через 35 лет из далёкого Парижа?! В этом споре к истине ближе всё же Цветаева: можно же вдохновить другого на стихи, а не писать за него: «В о о б р а ж а л  же он  < Макс В.> с такой силой и яркостью, что умел убеждать в реальности своих фантазий и иллюзий не только других, но и самого себя, что гораздо труднее» (А. Амфитеатров). А отдельные строки – они могут принадлежать Волошину, что не делает его автором лирики Черубины де Габриак. Вдохновлять Макс Великолепный умел! А у Маковского обида перевесила адекватность оценки: обида, как известно, плодотворна в нашёптывании обвинений. Вот только дуэльная пощёчина Волошину сильно запоздала! Мог ли всем недовольный в парижской эмиграции это осознать Маковский?!

Стихи Черубины эмоционально напряжённы и не слишком веселы: лучшее доказательство, что сама Елизавета – Лиля с детства склонна была к только к печальному мифотворчеству, в отличие от жизнерадостного Макса. Лишённая образа прекрасной Черубины Лиля изберёт себе иную миссию - роль, которую Ахматова зло назовет «теософской богородицей». 15 мая 1910 Елизавета Дмитриева скажет в частном письме: «Эта зима <1909-1910> привела меня к Богу и помогла найти Его». Почти вся её последующая лирика – о земных путях души к богу уже не Черубины – Елизаветы:

                Елисавета  «Божья клятва».
                ________________
Колосится спелой рожью
Весь степной простор, —
Это к Божьему подножью
Золотой ковер.

Не бреди печальной нищей,
Не ропщи на зной,
Кто вкусил небесной пищи,
Да бежит земной.

Если Бог надел вериги,
Их снимать нельзя.
В голубой небесной книге
Есть твоя стезя.

И на ней созреет жатва
Стеблем золотым,—
Пусть свершится Божья клятва
Именем твоим.  — 1920, Екатеринодар.
_________________________________________

ДВОЙНАЯ  СМЕРТЬ:  ЧЕРУБИНЫ  ДЕ  ГАБРИАК   И   ЕЛИЗАВЕТЫ  ДМИТРИЕВОЙ.  Могли ли сразу после печатной «смерти» Черубины слухи о приписывании авторства её стихов Волошину особенно расстроить Дмитриеву? Кажется, нет. Её мучило другое. Волошина Дмитриева она чуть не боготворила, но и к Гумилёву её чувства не остыли окончательно. В прозаической «Исповеди» (1926) Дмитриева будет во всём винить себя: «Н.С. (Николай Степанович) о т о м с т и л   м н е  больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль». На самом деле она писала стихи, хотя и не публиковала.

Уснул печальный день; там за окном — весна,
Шаги ее опять раздались в тишине;
Я слышу как она стучится у окна
И просится ко мне.

Последний нынче раз ко мне она пришла, —
Моя душа больна мучительной тоской,
А комнаты моей немая тишина
Повисла надо мной.

Она мне говорит, что я давно мертва,
Что мне не возвратить минувшие года,
И что в душе моей весенние слова
Безгласны навсегда. (1911)
      *    *    *
Но удар её психике был нанесён ещё ранее – всей при таком огромном нервном напряжении созданной мистификации. Дмитриева, ещё от имени Черубины пишет как бы о видении самой себя. Черубина видит своего автора:

       Вижу девушки бледной лицо…
       Никогда среди грязных дворов,
       Среди улиц глухого квартала,
       Переулков и пыльных садов  – 
       Никогда я ещё не бывала
       В низких комнатах старых домов.
      
       Но Она от томительных будней,
       От слепых паутин вечеров  – 
       Хочет только заснуть непробудней,
       Чтоб уйти от неверных оков,
       Горьких грез и томительных будней.
       <…>
       И мое на устах ее имя,
       Обо мне ее скорбь и мечты,
       И с печальной каймою листы,
       Что она называет своими,
       Затаили мои же мечты...
       И мой дух ее мукой волнуем... (1909)
             *     *     *
Дмитриева: «Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н.С. <Николая Степановича Гумилёва> и мешало мне. Я не могла остаться с М.А. В начале 1910 года мы расстались… <…> И вот с тех пор я жила не живой… Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все, а я не смогла остаться ни с кем.  Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: стихи и любовь. И это была плата за боль, причиненную Н.С.: у меня навсегда были отняты и любовь и стихи. Остались лишь призраки их». 
               
Под именем Черубины де Габриак в журнале «Аполлон» было опубликовано всего 25 стихотворений (№ 2 за 1909 год; № 10 за 1910). Позже эти стихотворения периодически перепечатывались в других журналах без ведома автора, надо полагать. После «смерти» Черубины стихи Елизаветы Дмитриевой (по мужу Васильевой) при жизни, практически, не публиковались. Единственный подготовленный к печати сборник её стихов так и не появился из-за связи автора с антропософским обществом – его запрете в СССР.

Имя Дмитриевой долго оставалась малоизвестным, зато в 1909-1910-м история с прекрасной графиней словно прорвала некую сдерживающую мистификации плотину в обратной перспективе: мужчинам вдруг понравилось говорить от имени женщины! После «царицы призрачного трона» Черубины создаст: «король» символизма - Валерий Брюсов создаёт серьёзную литературную мистификацию — посвящённый Надежде Львовой сборник «Стихи Нелли» (1913) от лица «шикарной» городской куртизанки и «Новые стихи Нелли» (1914—1916; не изданы при жизни автора; Н.Л. — русская поэтесса, покончившая жизнь самоубийством вследствие трагического романа с Брюсовым).

Во второй половине 1910-х годов грузинский Паоло Яшвили писал стихи от имени Елены Дариани. Лев Никулин придумает поэтессу Анжелику Сафьянову, внучатую племянницу знаменитого сатирика Козьмы Пруткова (тоже соавторская мистификация!), публикующую пародийные стихи. («История и стихи Анжелики Сафьяновой» 1910-1918 гг.). Наконец, Эдуард Багрицкий в 1915 г.  в одесском альманахе «Авто в облаках» поместит свои стихи за подписью Нины Воскресенской. Список этот можно бы и продолжить…
_______________________________

Что ты сделала с сердцем твоим,
Почему оно больше не бьется? — Е.Д.         
      *    *    *
ОПАСНОСТЬ   МИФОТВОРЧЕСТВА.  Мифотворчестно опасно в случае развенчания мифа или в нём саморазочарования, ибо тогда – горе побеждённым! думал, Волошин считал, что миф всегда целителен, и Лиля как поэту поможет вырасти: «Т е п е р ь   Лиля уже сама сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже. Но Черубина — тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники ее творчества». Оказалось всё не так. 15 марта 1910 она скажет: «Я   с т о ю   н а б о л ь ш о м  распутьи. Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее от меня навсегда потом. Пусть мои стихи будут символом моей любви к тебе». К Волошину относятся строки:

Когда томилась я от жажды,
Ты воду претворил в вино, —
Но чудо, бывшее однажды,
Опять свершить нам не дано.

Твое вино не опьяняло,
Но горечь мук таилась в нем,
И цвет его был цвет опала —
Ты напоил меня огнем! (1909)
     *    *     *
 Если Волошин видел в своей мистификации упражнение в формировании поэтической индивидуальности «Исповедь» Дмитриевой – есть психологическое свидетельство, что свойственное Серебряному веку поэтами убеждение себя в своей гордой избранности сотворить новый миф может обернуться проблемами. При крахе должного обновить жизнь мифа его экзальтированному создателю грозила обратная крайность: самоумаление - «впадение» в чувство чуть не вселенской вины. Всё словно «по нотам» теории символиста Фёдора Соллогуба:

 «Е с л и  в с ё   в  м и р е  связано цепями необходимости, то… каждый несёт всю тяжесть совершенного когда-то зла и всё торжество содеянного блага когда бы то ни было и кем бы то ни было… На каждого из нас налагается на наши слабые плечи ярмо всеобъемлющей ответственности за греховность всего мира. Это даёт вместе с тем и возвышающую нас возможность находить свою волю, как могучую поэтику, волю всемирную…» (Ф.С. «О символизме») – чтобы такое вынести нужно обладать достаточно крепкой организацией тела и души, а Лиля с детства была болезненна. Остальные участники пережили случившееся. Маковский и Гумилёв скоро женятся. Волошин продолжит упорное творение мифов даже при советской власти.

Добровольное несение вины – тоже своего рода избранность, к несчастью, больно бьющая по психике и здоровью. Из такого состояния трудно выйти без посторонней помощи. А тут ещё ссылка и одиночество. Недаром Алексей Толстой вспомнит о Черубине как об «о д н о й  из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе. Как ранее было сказано от имени Черубины:

Ах, не крещен в глубоких водах Леты
Наш горький дух, и память нас томит.
В нас тлеет боль всежизненных обид —
Изгнанники, скитальцы и поэты!  —  Черубина де Габриак «Исповедь»
         *     *    *
Уже не молодой самонадеянный поэт, но старый Иоганнес Гюнтер заметит: «Н е л ь з я  н е   п р и з н а т ь,  её жизнь была нелегка. Все её дружеские связи, нет, все её с полной отдачей с её стороны прожитые романы плохо кончались. Все мужчины в конце концов её разочаровывали, может быть, потому, что она в своем поэтическом безудерже была слишком ненасытна... Мне захотелось помочь этой женщине, потому что она заслуживала того, чтобы ей помогали. Из стихов ее было видно, насколько она беспомощна и уязвима…»; «Т о  б ы л о  в р е м я масок, время игры, вспененное время душевной фальши. Мы и сами, вероятно, не знали, что устроены так ненадежно. Мы играли, а ставкой была душа… <…> Дмитриева стала играть в Черубину де Габриак и заигралась настолько, что превратилась в Черубину де Габриак. Неудивительно, что она потерпела катастрофу».

Маковский счёл справедливым восстановить дальнейшую жизнь Дмитриевой: «О с т а ё т с я ещё исправить неточности в сведениях, сообщенных Мариной Цветаевой о смерти Е.И. Димитриевой в 1931 году, в Туркестане, и о том, что после аполлоновского эпизода она: “больше не писала, может быть, и писала, но больше никто не читал, больше никто её голоса не слышал”. Димитриева и через десять лет, т. е. уже после революции, продолжала свою литературную деятельность. Кое-что об этой деятельности я узнал за последнее время от нескольких лиц, эмигрантов нового призыва.

В 1920 году она работала в Краснодаре, писала стихи и, совместно с С.Я. Маршаком, сочиняла пьесы, которые ставил местный театр для детей. Двумя годами позже ее навестил Волошин, неизменный друг её и советник. Под его влиянием она увлеклась Штейнером, многие из позднейших се стихов носят религиозно-антропософский характер. Затем она перебралась в Петербург; там, во время разгрома Академии наук, была арестована и сослана в Соловки (многим ученым, задержанным вместе с нею, в том числе Булгакову и Бердяеву, была дана возможность выезда за границу). Страдавшая туберкулезом коленного сустава, Елизавета Ивановна не перенесла ссылки и вскоре скончалась, то есть около 1925 года». Опять пророческими для Дмитриевой оказались стихи Черубины:

Утром меркнет говор бальный…
Я — одна… Поет сверчок…
На ноге моей хрустальный
Башмачок.

Путь, завещанный мне с детства, —
Жить одним минувшим сном.
Славы жалкое наследство…
За окном

Чуждых теней миллионы,
Серых зданий длинный ряд,
И лохмотья Сандрильоны — <Золушки>
Мой наряд.
       *     *     *
Сведения  Сергея Маковского следует подправить: да, Дмитриева много работала и писала, но сказки и сценарии были коллективные, а собственные её стихи после 1917-го не публиковались. Из поздних стихов:

Дни идут, ползут устало…
Сердцу все равно!
Просто ты не понимала-
Распахни окно!
<…>
Вверх, за стаей голубиной,
Вьется легкий путь,
И себя на миг единый
В небе позабудь.

Не умеет только тело,
А душа б могла!..
Сердце! Сердце! Голубь белый!
Два больших крыла!.. (8.VI.1921:
   *     *    *
Поздние стихи Дмитриевой захватывают эсхатологическую тему грядущего божьего  Страшного  Суда:

…Рушатся дикие скалы,
Камни дробятся в песок…
Все мы – ничтожны и малы,
Все мы не знаем дорог…

Страстью зажженная вера,
Сладость целующих губ,
Все - только скудная мера,
Каждый и жалок, и скуп.

Жадностью сердца упорной
Все попирается вновь…
Пусть же в мучительном горне
Плавится наша любовь…

Пламень желаний упрямый,
Неутоленная грусть…
Пусть будем пылью во храме,
Прахом поверженным… пусть!

Солнце поднимет до неба
Столбик ничтожной пыли —
Предуготованный жребий
Нашей Земли.
    *     *    *
Вот тебе и стихи, которые, по мнению одного из самых просвещённых людей своей эпохи и безусловного по мировоззрению рыцаря чести Константина Маковского не могла написать женщина!!!  По стечению обстоятельств живущий в эмиграции, в Париже, Константин Маковский не мог прочитать этих поздних не опубликованных стихов Черубины – Лили Дмитриевой.  Но хотя «голоса её никто не слышал», она не смирилась:

И все зовут, зовут глухие голоса…
О камни острые изранены колени,
Еще не пройдены последние ступени
Широкой лестницы, идущей в небеса.
<…>
…Блаженны кроткие! Они приемлют землю,
С полынью горькою вдыхая сладость роз,
Они сбирают сок взращенных мудро лоз…
Но я такой земли для сердца не приемлю!

И слаще для него небесный терпкий мёд
Душевной глубины в её обличьях жадных…
Я не вкушу от гроздей виноградных,
Доколе Царство Божье не придет!  (26.VI.1921)
       *     *     *
В апреле 1927 года, в разгар компании Советской власти против антропософов Дмитриеву по мужу - Васильеву арестовывают по статье 58 параграф 11: «активная борьба с рабочим классом при царском правительстве и при белых». Истинность обвинения тогда власти не интересовала. Все книги, бумаги и письма Елизаветы Ивановны пропали при обыске. На три года её вышлют из Ленинграда, и она будет вынуждена жить в Ташкенте. Произведения Е.И. Васильевой, как это было тогда принято, больше не публиковались и не переиздавались.

В Ташкенте тоскуя по Петербургу, Елизавета Дмитриева (1887— 1928) умерла в 41 год. «У ш е д ш и й  г о д  был тяжелым годом — в декабре из близких умерла еще Лиля (Черубина Габриак)» - из письма Макса Волошина Евгении Герцык. Черубине де Габриак было не более 25, а реальной жизни – несколько месяцев.  Едва ли мы ведаем всю силу Слова, а уж с самовольной организацией – заклятием жизни в мистерию тем более надо быть осторожным. Стихи Черубины для Лили оказались пугающе пророческими:

       И я умру в степях чужбины,
       Не разомкну заклятый круг.
       К чему так нежны кисти рук,
       Так тонко имя Черубины? (1909)
                *     *     *
 За год до смерти по предложению друга последних лет, китаиста и переводчика Щуцкого, (Юлиан Константинович Щ.: 1897—расстрелян в 1938; — филолог-востоковед, философ, переводчик), Елизавета Дмитриева создаст ещё одну – предсмертную литературную мистификацию: «Домик под грушевым деревом» – цикл стихов от имени китайского философа Ли Сян Цзы. 26 августа 1927 Елизавета Ивановна напишет Е. Архипову: «Здесь я умираю», и 9 сентября начнёт «Домик под грушевым деревом» (китайский цикл).

Предисловие не менее интересно чем стихи: ««В 1927 году от Рождества Христова, когда Юпитер стоял высоко на небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город Камня. Здесь, вдали от родных и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: „Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, поет“. И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни». Антропософы тоже верили в бессмертие человеческого духа.

РЕКА
Здесь и в реке — зелёная вода,
Как плотная, ленивая слюда
Оттенка пыли и полыни...
Ах, лишь на севере вода бывает синей...
А здесь — Восток.
Меж нами, как река, пустыня,
А слёзы, как песок.
   *    *    *
ДОМИК ПОД ГРУШЕЙ...
Домик в чужой стране.
Даже в глубоком сне
Сердце свое послушай:
Там — обо мне!
     *    *    *
КОМНАТА  В  ЛУНЕ
Звёздами затканный вечер —
Время невидимой встречи
Вся комнатка купается в луне,
Везде луна, и только чётко, чётко
Тень груши чёрная на голубой стене,
И чёрная железная решётка.
 
МНЕНИЯ  О  ВОЛОШИНЕ. История эта, в сущности была о том, что рядом с титаном духа – в поле его влияния опасно находится любому чуть слабее. Очень сильной личностью был Волошин: «Т е,  к т о  з н а л и  е г о  в эпоху гражданской войны, смены правительств, длившейся в Крыму три с лишним года, верно, запомнили, как чужд он был метанья, перепуга, кратковременных политических восторгов. На свой лад, но так же упрямо, как Лев Толстой, противостоял он вихрям истории, бившим о порог его дома. Изгоем оставался при всякой власти. И когда он с открытой душой подходил к чекисту, на удивление вызывая и в том доверчивое отношение, — это не было трусливое подлаживание. И когда он попеременно укрывал у себя то красного, то белого, и вправду не одного уберег, — им руководили не оппортунизм, не дряблая жалостливость, а твердый внутренний закон.

      Н е т,  о н   н е   ж а л о с т л и в.  Жесткими штрихами, не минуя ни одной жестокой подробности, рисует он русскую историю в своих стихотворениях последнего периода. Впрочем, назовешь ли их стихами? <…> Утекает последняя влага — не своя, заемная — только хруст да трение сопротивляющегося материала. Люб — не люб нам этот стих, но он точнее отражает внутреннее сознание поэта». (Евгения Герцык)

Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова
На вихри струнные, качающие душу, —
Ты будешь подмастерьем
Словесного, святого ремесла,
Ты будешь кузнецом
Упорных слов…
<…>
Стих создают — безвыходность, необходимость, сжатость,
Сосредоточенность <…>…
Когда же ты поймёшь,
Что ты не сын земле,
Но путник по вселенным,
Что солнца и созвездья возникали
И гибли внутри тебя,
Что всюду — и в тварях, и в вещах —
Божественное Слово,
Их к бытию призвавшее,
Что ты освободитель божественных имён,
Пришедший изназвать
Всех духов — узников, увязших в веществе,
Когда поймёшь, что человек рождён,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и Разума —
Вселенную Свободы и Любви, —
Тогда лишь
Ты станешь Мастером. — «Подмастерье», 1917
      
__________________________________