Белые снегири - 45 -8-

РОМАН В ЖУРНАЛЕ

Теяра ВЕЛИМЕТОВА
(г. Видное, Московской обл.)
Член Союза писателей России, член Международной академии русской словесности, обладатель Золотой Есенинской медали, обладатель нагрудного знака Золотое перо Московии, лауреат Международной литературно-музыкальной премии имени Муслима Магомаева, лауреат Международной литературно-экологической премии имени В. И. Вернадского, автор романов: «Долгая любовь моя», « Узники Азазеля» и экологических истории для детей младшего школьного возраста «Земля у нас одна».

ДОЛГАЯ ЛЮБОВЬ МОЯ
(Продолжение. Начало в ном. 42-44)

Глава 4. НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ

********
Как говорят, к горе не приходит гора,
Нам же с тобой давно повстречаться пора.
Что же ты медлишь? Что же ты меня не зовёшь?
Как же на свете ты без меня проживёшь?
Пусть ревнивый Кавказ
Встал между нами, -- он не преграда для нас.
Я прилечу к тебе только ты позови,
Нету преград на свете для нашей любви.
              Из песни "Ревнивый Кавказ".
Музыка М.Магомаева, стихи А. Горохова.

********

    Тамара села за пианино и стала петь. Дверь была не заперта: она ждала Муслима. Подбирая ноты, Тамара исполняла его песни. Магомаев тихо зашёл, стал раздеваться, а за ним и Сергей. Как ни в чём не бывало, Муслим первый протянул руку Сергею для рукопожатия и жестом показал, чтобы он молчал. Оба мужчины Тамары стояли в коридоре и слушали, как она поёт -- дверь в зал была открыта. Она все пела и пела, но чувствовала, что её слушают оба рыцаря, которые дрались из-за неё два часа назад. Муслим не выдержал:
    -- Тамара Ильинична! Вы неправильно взяли верхние ноты, надо вот так! -- он запел: -- Когда весна придёт, не знаю...
    -- Тома! Я так голоден, почти ничего не ел с утра, можно я поем, а потом уйду? -- вмешался Сергей.
    -- Скоро уже и Новый год, давайте подогреем горячего, отметим этот праздник вместе, видно, такова у меня судьба! Ой! Я совсем забыла, надо же бабу Люсю поздравить!
    Тамара быстро взяла со стола баночку чёрной икры, колбаски, коробку конфет и ещё какой-то сувенир, положила все в красивый пакет и скомандовала:
    -- Сергей, подогрей горячего. Да, позвони маме, а вы, Муслим, открывайте коньяк, нарежьте колбасу, но сначала позвоните Гейдару Алиевичу и поздравьте его с Новым годом!
    -- Сергей! Можно я первый позвоню в Баку, а то сейчас связь будет плохая? -- попросил Муслим Сергея.
    -- Пожалуйста!
    Как старые приятели, они начали готовиться к Новому году, пока Тамара пошла поздравлять бабу Люсю.
    Муслим тонко нарезал осетрину, колбасу, украсил их зеленью, а Сергей подогревал горячее. Тут влетела Тамара и набросилась на Муслима:
    -- Как вы смеете так шутить над старой женщиной?! Вы что о себе возомнили, товарищ Магомаев! Идите, сейчас же извинитесь перед бабой Люсей! Она мне, как родная бабушка.
    Потом она взяла открытку с изображением Магомаева. Он был необычайно элегантен на ней: в белоснежном костюме за белым роялем.
Миллионный тираж открыток вышел после того, как Магомаеву присвоили звание народного артиста СССР. Они разошлись в течение недели.
    -- Эту открытку девочки положили мне на стол в гримёрной. Возьмите и напишите, как положено.
    Муслим поставил автограф: "Баба Люся! Простите меня! Ваша внучка затмила мой разум, и я забыл, кто я такой. С низким поклоном к Вам, Ваш Муслим".
    -- Ладно, садитесь! Скоро Новый год! Отметим вместе, а потом вы лично пойдете и извинитесь перед бабой Люсей, хотите этого или нет!
    Муслим открыл коньяк, все дружно выпили по стопке.
    Часы стали бить 12. Сергей открыл шампанское. Наступил Новый год, три стороны этого любовного треугольника поздравили друг друга с праздником и пожелали друг другу здоровья.
    -- Муслим! Идите и просите прощения у бабы Люси!
    Муслим и Сергей спустились вниз. Дверь в квартиру бабы Люси была открыта. Сама она заснула под звуки телевизора. Магомаев подошёл к ней и вспомнил свою бабушку Байдигуль. Когда Муслим в детстве бедокурил, он подходил к бабушке, брал её за руку и просил прощения. Вот и сейчас, Муслим встал на колени и тихо произнес:
    -- Бабушка! Прости, меня, пожалуйста!
    Баба Люся открыла глаза:
    -- Уходи! Уходи, Дон Жуан!
    Вдруг она поняла, что это не сон. Сергей наблюдал за этой сценой и смеялся.
    -- Ой! Это вы! Ребятки милые, а я тут заснула.
    Муслим вручил ей открытку и пригласил её подняться наверх.
    -- Если ты споешь для меня Вертинского "Ваши пальцы пахнут ладаном", то я поднимусь к Тамаре.
    -- Баба Люся, а у вас есть пластинка с этой песней? -- спросил Муслим.
    -- Вот, возьми! А ты разве её не знаешь?
    -- У меня в репертуаре её нет. Но для вас она будет, если вы позволите  один раз послушать, и дайте, пожалуйста, ручку с бумагой.
    Муслим молча прослушал песню, записал нотные знаки, взял шаль, которая лежала на диване, заботливо набросил её на плечи бабы Люси, и все втроём поднялись на третий этаж.
    К Тамаре зашли "на огонёк" соседи, муж и жена. Они о чём-то оживлённо разговаривали.
    -- Я заждалась вас! Давайте все сядем за стол и дружно отметим наступивший Новый год! -- с детским озорством в глазах скомандовала Тамара.
    Все начали праздновать Новый год. После чая Муслим закурил на кухне, затем вернулся в зал и попросил мужчин помочь немного развернуть пианино, чтобы не сидеть за инструментом спиной к присутствующим. Затем подошёл к трюмо, открыл коробочку, где была косметика Тамары и специальный клей для приклеивания ресниц, попросил у неё капроновый чулок, две простыни, ножницы, зубной порошок, миску с водой... Тут его взгляд упал на две куклы, стоявшие на трюмо, -- одна -- Настенька, с длинной русской косой, а вторая -- в национальном грузинском костюме. Он попросил разрешения у Тамары подрезать куклам косы.
    Сергей и сосед Тамары закрыли  Муслима простыней, чтобы другие не видели, что он делает.
    Муслим сел за комод и начал чудодействовать... Надел на голову  капроновый чулок телесного цвета так, чтобы не были видны его чёрные волосы. Скоро -- благодаря волосам куклы Настеньки и гриму -- его чёрные брови стали светлыми. Затем Муслим сложил простыню в четыре раза, вырезал посередине отверстие и надел на себя, как пелеринку. Когда простыню-занавес убрали, все присутствующие, которые молча наблюдали за этой сценой, ахнули, увидев в нём... Вертинского. "Вертинский" взял за руку бабу Люсю, подошёл к пианино и, подбирая ноты, запел:
          Ваши пальцы пахнут ладаном,
          А в ресницах спит печаль.
          Ничего теперь не надо нам.
          Никого теперь не жаль.

... А в это время баба Зухра, обидевшись на свою родню, вышла на улицу подышать воздухом. Казалось, никто не спал, где-то пели песни под баян, все поздравляли друг друга с Новым годом. В Москве стоял сухой мороз. Большая татарская родня тоже вышла на улицу.
Баба Зухра посмотрела на окна подруги и увидела, что там горит свет. Через минуту Зухра приоткрыла дверь квартиры бабы Люси, убедилась, что её нет, а пальто висит и сапоги стоят на месте. Затем поднялась на третий этаж
к Тамаре. У неё тоже дверь была открыта, и оттуда доносились звуки музыки. Зухра тихо зашла, разделась и села на край дивана. Она не верила своим глазам: то ли Вертинский, то ли Магомаев пел, а баба Люся в шали стояла около Муслима и, слегка обняв его за плечи, кокетничала по-девичьи, всем своим видом показывая, что Магомаев поёт для неё.
    После аплодисментов все зрители молчали и ждали, что же будет дальше? Муслим встал, смыл грим, посадил бабу Люсю на диван, взял за руку Тамару, набросил на её плечи шаль бабы Люси, посадил её около трюмо, нарисовал ей черным карандашом родинку, брови полумесяцем, и в одно мгновение Тамара Ильинична превратилась в Тамару-ханум. Через минуту перед зрителями пел уже не Вертинский, а Рашид Бейбутов:

          Я встретил девушку полумесяцем бровь.
          На щечке родинка, а в глазах любовь.
          Ах, эта девушка, меня с ума свела...

    Теперь кокетничала Тамара, хлопая длинными ресницами, с родинкой на щечке, изображая из себя восточную красавицу.
    А в это время большая татарская родня искала бабу Зухру, и в конце концов они все оказались в квартире у Тамары и восторженно слушали пение Муслима.
    Концерт длился больше часа. Тамара, смыв брови и родинку южной красавицы, подала Муслиму ноты и текст арии Онегина, а сама превратилась в Татьяну. Муслим за одну минуту, быстрыми движениями, профессионального гримера наложил на себя грим, посматривая одновременно и на ноты, и на текст, а также успевая любоваться своей Татьяной - Тамарой, и запел:
          Когда б вы знали, как ужасно томиться жаждаю любви.
          Пылать -- и разумом всечасно смирять волнение в крови:
          Желать обнять у вас колени
          И, зарыдав, у ваших ног
          Излить мольбы, признанья, пени,
          Всё, всё, что выразить бы мог!


    Следом запела Татьяна - Тамара, а Муслим играл и любовался ею:
          Счастье было так возможно,
          Так близко, так близко, близко.
          Онегин, в вашем сердце есть
          И гордость и прямая честь...
          Евгений, вы должны,
          Я вас прошу, меня оставить!
          Зачем скрывать, зачем лукавить!
          Ах! Я вас люблю!


    Наконец, Муслим остался без грима и стал самим собой. Он запел страстный романс:
    -- Очи черные! Очи жгучие!..
    Муслим пел и не сводил глаз с Тамары. На глазах у женщин стояли слёзы. Тихо рыдала внучка бабы Зухры Диана, которая была влюблена в Магомаева, хотя женихов вполне хватало.
    Девушка была хороша собою и очень походила на бабушку в молодости. Муслим снова попросил закрыть его простыней, сделал себе грим ревнивого кавказца со взъерошенными бровями, и уложил себе на верхнюю губу черные жгучие усы из косы грузинской куклы. Стоя около пианино, он одновременно и играл, и пел свою новую песню "Ревнивый Кавказ", слова которой сочинил Анатолий Горохов.

          В горном ауле, там, где в июле снега,
          По небу ходят рядом с тобой облака.
          Там даже месяц лично с тобою знаком
          Там без меня ты по небу ходишь пешком.
          Пусть ревнивый Кавказ
          Встал между нами, -- он не преграда для нас.
          Я прилечу к тебе, только ты позови,
          Нету преград на свете для нашей любви!

    При этом Муслим успевал бросать свой взгляд и на Тамару, и на Сергея, и на публику.
    От этой песни татарская родня пришла в восторг и чуть не пустилась в пляс. Баба Люся, осознав, что концерт надо заканчивать, посмотрела на портрет мамы Тамары и тихо прошептала:
    -- Ты видишь их, дорогая моя! Благослови их!
    Затем баба Люся встала и всем показала на дверь, а сама взяла за руку Сергея и повела его спать к себе. Все ушли, а Муслим все пел и пел. Сергей ( вопреки здравому смыслу ) закрыл своим ключом квартиру. Тамара и Муслим остались одни.
    Диана всю ночь проплакала из-за увиденного и никак не могла взять себя в руки, хотя ей было уже 24 года.
    В течение недели Муслим купался в лучах любви Тамары. Ещё был озарён славой -- вышла пластинка 4,5 - миллионным тиражом, который тут же разошелся.
    А Тамара? Она решила, что конец их романа наступит сам собой. Дело в том, что она должна была на целый год поехать в Италию на стажировку. Она скрыла это от Муслима, не хотела прощального вечера. "Я буду в Милане долго, он найдет себе другую, такой горячий южный мужчина не станет ждать меня" -- так размышляла Тамара Ильинична. И как же она ошиблась!
    Теперь у бабы Люси рядом с портретом Брежнева висела открытка с автографом Муслима, и каждый день она слушала пластинку, которую он сам лично подарил ей. А баба Зухра была в отчаянии, не знала, что делать: её внучка вот уже больше недели почти ничего не ела после того, как стала свидетельницей сцены в квартире Тамары в новогоднюю ночь.
    ... А через несколько дней не только Москва, но и почти вся страна, узнала, какие страсти кипят в квартире у артистки Большого театра Тамары Синявской.



РАССКАЗЫ

Александр ВОРОНИН
(г. Дубна, Московской обл.)
Член Союза писателей России


ФУНЬКА

Человек  может  быть всем,  а  собака -     только  другом.
        Народная  мудрость

- Осторожно!  Во дворе злая собака!  Смотрите  не  наступите!
                Фольклор

В пять утра резко и неожиданно задребезжал звонок на стене – сработала сигнализация на подстанции. Надо было идти  смотреть, что случилось. Отключив звонок, я подошёл к окну и раздвинул занавески.  Небо, слева на горизонте уже розовое, плавно переходило в тёмно-голубое вверху, на котором ещё отчётливо были видны звёзды. Деревня спала. Под окном тихо прошла парочка. Парень за плечи обнимал свою подружку с длинными распущенными волосами. Метрах в двадцати они остановились под кустом сирени и стали целоваться. От такой картины я чуть не завыл в голос.  Больше  месяца   сижу один, без друзей, без девчонок, даже выпить не с кем. Когда согласился ехать сюда, думал, что в тишине и одиночестве буду готовиться поступать в университет. Не тут-то было. Учебников и книг я, конечно, набрал с собой, но читать их не было никакого желания. Не мог себя заставить. Даже старые замусоленные журналы, валявшиеся в конторе подстанции, казались мне намного интереснее. Умом я понимал, что надо готовиться к экзаменам, а заставить себя сесть за учебники никак не мог. Все мысли  были  о том  весёлом мире, откуда я приехал в здешнюю глухомань.
Электрическая подстанция напряжением 110/35/10 киловольт стояла в шестидесяти километрах от железной дороги на севере Костромской области. Добирались сюда на перекладных, да ещё к тому же, летом река Унжа мелела,  паром не ходил, лежал на дне, а деревянный мост сносило ледоходом и  каждую весну строили новый. В конце апреля я проскочил  по большой воде, в половодье, и застрял тут, а начальство  тянуло время, обещая найти сменщика. Женатые в командировки ехали  неохотно, поэтому и загоняли  в эти медвежьи углы холостяков и любителей выпить. Вот почему вместо месяца я просидел здесь почти два, показавшиеся мне двумя длинными годами.
Прихватив с гвоздя связку ключей, сунул ноги в дежурные сапоги, заляпанные засохшей глиной, и вышел на крыльцо. Из низины, от реки, поднимался густой белый туман и доходил почти до домов. Дальние дома деревни и подстанция, расположенная метрах в двухстах у леса, тонули в предрассветной дымке. Всё было так воздушно и расплывчато, что само просилось на бумагу. В такие минуты во мне всегда просыпается художник и появляется страстное желание сохранить увиденное для других, поделиться своей радостью. Захотелось вернуться в дом, взять акварельные краски, так и провалявшиеся без дела в столе, и быстренько тут же всё это нарисовать. Но сначала надо было сделать работу, ради которой меня и занесло в этот рай для художников, рыбаков и  охотников.
На подстанции я нашёл причину срабатывания сигнализации, записал показания приборов и осмотрел оборудование. Заглянул под один из трансформаторов, вспомнив истории старых электриков о том, что в холодные зимы зайцы часто по ночам греются под трансформаторами и утром можно настрелять себе мяса на обед прямо на подстанции, не бегая по лесам за ними. Сейчас никого там не было, но неделю назад меня чуть не хватил инфаркт при  встрече с зайцем. Утром я спускался по тропинке  к речке, чтобы умыться и кое-что постирать. Трава на берегу была выше колена, густая, вперемешку с разными яркими цветами. И вдруг метрах в двух от меня  свечкой вверх выпрыгнул здоровенный заяц-русак. Он что-то пискнул и бросился наутёк. А я уронил таз с бельём, присел от неожиданности и долго с тоской смотрел, как удирает целая сковорода свежего мяса. За два месяца одиночества меня уже тошнило от концентратов, сваренных на электроплитке. Ни охотником, ни рыбаком я не был, так что о рагу и ухе  оставалось  только мечтать.
С подстанции шёл не спеша, по глубокой тропинке, выбитой ногами в глиняной почве. Буйная июньская трава переплелась  верхушками  над тропинкой  и  была вся в  блестящих  капельках росы.  Брюки на коленях   намокли и противно прилипали к ногам. Утренний холодок проникал под пиджак, спать давно расхотелось. Вспомнил, что сегодня в обед придёт машина со сменщиком и увезёт меня наконец-то отсюда.  От  этих  мыслей   стало  даже  немного  тоскливо, потому что  никогда  больше  не увижу эту северную красоту, не побываю в этих местах, к которым уже чуть-чуть привык. Солнце только что взошло, птицы  вовсю  заливались в кустах у реки, где-то загудел трактор. В пустой  дом идти не  хотелось,  и я стоял на крыльце, дышал  чистым,  пьянящим  воздухом.
Рядом с конторой подстанции, в одной из комнат которой я жил, стоял дом старика со старухой, у которых  я  каждый вечер покупал литровую банку молока. Посмотрев на дом соседа, мне вспомнилась вчерашняя история с его собакой. В обед, около магазина на другом конце деревни, её переехали мотоциклом два парня из соседней деревни почти у меня на глазах. Сам дед покупал что-то в это время, а я только подходил к магазину, когда услышал собачий визг и рёв мотоциклов. Подошёл и вижу, что собака деда еле стоит на кривых ножках у крыльца и вся трясётся. То ли от боли, то ли от шока. Дед выбежал из магазина, схватил её на руки и, причитая над ней, понёс домой. Как рассказали потом женщины, парни нарочно  наехали  на  неё,  из  баловства.
Собака  у деда появилась давно и была одна такой породы на всю деревню. Кто-то привёз её в подарок маленьким щеночком и будто в насмешку назвал Альфой. Обычно в кино все Альфы - это здоровенные овчарки, служащие на границе или в милиции. А тут за дедом вечно бегала маленькая, чёрная, с тонкими кривыми ногами, гладкошерстая и лупоглазая собачонка. Сразу было видно, как равнодушная природа и злые люди поиздевались над ней, выводя такую породу. Но жалость она своим видом не вызывала, скорее неприязнь и какую-то непонятную брезгливость, похожую на ту, что возникает, когда смотришь в кунсткамере на заспиртованных уродцев.
В первый же вечер, когда я пришёл к соседям за молоком, она долго прыгала вокруг меня на своих кривых ножках, лаяла, наскакивала и никак не могла успокоиться. От её напора я даже стал переживать за свои единственные брюки, зубы-то у неё были острые и скалила она их, как настоящая злая собака. Дед не обращал на неё внимания, а бабушка объяснила, что на чужих она всегда долго лает, но кусает  редко. За  два  месяца мы с ней так и не подружились. Кроме своего хозяина она никого не хотела признавать. Иногда я приходил рано и ждал, пока бабушка подоит козу. Тогда мы с дедом сидели за столом и разговаривали о жизни, а  верная  его охранница пряталась под  стулом, рычала, скалила зубы и мелко тряслась всем телом  то ли от злобы, то ли от возбуждения, потому что чужой был в доме. Смотрела она на меня своими влажными выпуклыми глазищами, занимавшими почти полголовы, всегда зло и настороженно. Она была страшненькой, своей мордой напоминала зелёных марсиан из американского фильма с Джеком Николсоном, напавших на землян,  и я не понимал, что в ней можно любить. Но дед, когда брал её на руки, прижимал к себе и гладил, то просто весь светился от счастья и  любви  к  этому  уродцу.
Из разговоров с дедом я знал, что дети у них выросли, уехали в город и забыли про родителей. Бабушка занималась хозяйством, а у деда кроме этой собачонки занятий и друзей не было. Историю её имени он объяснял так. Сначала это чудо природы звали Альфой и ждали, когда она вырастет. Но, убедившись, что волкодава из щенка не получится, то и имя соответственно переделали в уменьшительное - Альфутка, Альфунька, а потом и просто - Фунька.   Так её все в деревне и звали - Фунька.
За дедом она ходила хвостом везде - по дому, в огороде, по деревне. И в магазин всегда сопровождала его, ожидая на улице у крыльца. Там её вчера и переехали два хулигана на мотоциклах. Вечером, когда я пришёл за молоком, дед сидел пьяненький за столом и плакал. Бабушка ругала его и жалела одновременно. Дед и выпил-то всего чекушку водки, но от переживаний за Фуньку, размазывал слёзы по лицу кулаком и всё время причитал: “- Фунька, что ты им сделала? За что они тебя? Я им только в глаза посмотрю... За что вы её? Что вам Фунька сделала?” Разговора  в  этот вечер не получилось,  и  я  тихонько  ушёл.
А  через час я в окно увидел, как эти два хулигана опять проехали к магазину, дед выскочил на дорогу с большой толстой палкой,  ожидая их обратно. До  драки дело не  дошло, они объехали его стороной и умчались, хохоча  и  бибикая. Дед долго стоял на дороге в пыли,   плакал, размазывая  слёзы  рукой, ругался  и  грозил  им  вслед  маленьким  сухим  кулачком.
Потом я слышал, как дед плачет и причитает в загороде за домом. Подойдя к забору, увидел, что на поленнице на фуфайке лежит и вся трясётся Фунька, а дед стоит рядом и разговаривает с ней, как с человеком, спрашивая, где болит и что ей дать попить. Вечером там было потеплее, чем в доме, так как за день дрова прогрелись солнцем и теперь отдавали это тепло обратно. А раз собачка мелко дрожала, то дед  и  вынес  её  погреться, думая,  что  ей холодно  в  избе.
Вспомнив всю эту вчерашнюю историю, я сошёл с крыльца и прямо по мокрой траве пошёл к забору, посмотреть на место, где лежала Фунька. Но увидел только влажную от росы фуфайку и рядом две миски, из которых что-то клевали вездесущие воробьи, скакавшие по поленнице. Позже, несколько раз видел через забор деда, тот ходил и тяжело вздыхал, разговаривал сам с собой, качал головой. Что-то мне помешало подойти к нему с расспросами про Фуньку. В полдень приехал сменщик, принял у меня дела и мы успели с ним даже выпить на радостях: я от того, что уезжаю отсюда, а он  потому, что на два месяца стал холостяком,  рыбаком   и  командированным  бездельником.
Перед отъездом я зашёл на минутку попрощаться с добрыми соседями. Бабушка была одна, дед ушёл в поле хоронить Фуньку, умершую утром. Бабушка не сдержалась, тихонько заплакала: “- Вот и остались мы с дедом опять одни”. Потом успокоилась, вытерла глаза кончиком белого платка, повязанного на голову, пожелала мне счастливой дороги и всего хорошего. А я в последний раз оглядел стены, где висели десятки фото их детей и внуков в простых деревянных рамочках, хотел пошутить, как обычно по вечерам, но, вспомнив горькие рассказы  деда о детях, которые их совсем забыли, тоже вздохнул,  погладил  бабушку  по плечу  и  вышел.
Пока далеко не отъехали от деревни, я всё вспоминал стариков, думая, что не дай Бог и меня ждёт такая же одинокая старость. Придётся  заводить себе собачку вместо детей и внуков. Но  животные  как дети и мы всегда в ответе за тех, кого приручили, как говорил Маленький Принц у Сент-Экзюпери.   Их  тоже  жалко.
Вскоре меня разморило в кабине, и я всю дорогу дремал. Снились мне красивые девушки, полные тарелки золотистого борща, преснухи с творогом в деревне  у моей бабушки. Сон оказался вещим - всё так потом и было: и красивые девушки, и жена-хохлушка с наваристым борщом, и частые поездки в деревню, где бабушка угощала меня такими деликатесами из русской печки, с которыми  в  городе  и  сравнить-то  нечего.
А вот собаки мне  никогда не снились. Поэтому и живу всю жизнь без четвероногого друга. Сейчас, когда вижу на улице какое-нибудь лупоглазое и кривоногое существо на поводке, сразу вспоминаю маленькую бедную Фуньку из далёкой костромской деревеньки Яковлево. Давно уже нет в живых деда с бабушкой,  да и Фунькины косточки тридцать лет лежат в земле. Кроме меня никто и не помнит, наверно, что была такая Фунька. Про неё, как и про миллионы других деревенских собак, с их незаметной жизнью, не напишут книг и не снимут кино - это же не Джульбарс,  не Мухтар и даже не Муму.   Фунька, она и есть Фунька.


   УЗБЕКИ

Тащит  узбек  на  плечах  барана.  Сосед  спрашивает:
 - Ты  куда  барана  понёс? 
-  Это  не  баран,  это  взятка.  Баран   учится    в  университете.

С представителями братского узбекского народа я впервые близко столкнулся в городе Иваново, когда поступил в 1976 году на первый курс университета. Иваново и Ташкент были городами побратимами. Кроме прочей экономической дружбы, университеты обоих городов обменивались студентами. В Иванове было открыто целое узбекское отделение. В самом университете я на узбеков внимания не обращал, так как у нас по Дубне свободно бродили дети разных народов - армяне, грузины, корейцы, вьетнамцы, венгры, чехи,  монголы  и т.д. - и я привык к мельканию экзотических лиц перед глазами. Но вот в общежитии, где нас поселили на одном этаже с узбеками, эти дети   хлопковых плантаций достали нас уже на второй день своим   диким образом жизни. Мы с утра до вечера готовились к экзаменам, делая перерывы только для походов в столовую в университет или в буфет на первом этаже общежития. А узбеки, встав с восходом солнца, выходили в своих полосатых халатах в коридор, садились на корточки вдоль стены  и,   дёргая за струны своих  деревянных  тамбуров  (типа  наших  балалаек),  начинали петь национальные песни. То же самое было днём и вечером. Как потом признался мне один из них, учиться им было  не надо, так как за учёбу профессорам  было вперёд заплачено баранами, коврами и прочими изделиями  узбекских народных  промыслов. Да и по-русски половина из них почти  не  говорила, а уж писать рефераты и курсовые работы они точно не могли.
Нас в комнате жило четверо. Трое обычных ребят и милиционер из города Нея Костромской области, мой тёзка - Александр. Он был старшим лейтенантом и чтобы получить капитана, а потом и майора, ему нужно было иметь высшее юридическое образование. Читал он медленно, не успевал подготовиться к экзамену, а тут ещё братья-узбеки день и ночь под дверью воют. Мы узбеков немного побаивались, путая их с чеченами, у которых за поясом всегда торчал кинжал, а Саша-милиционер никого не боялся и гонял их от двери каждый день. Мало того, что он работал в милиции, он был ещё почти двухметрового роста и кулаки у него были с мою голову.
Нам не повезло сразу два раза: во-первых, наша комната была первой от мужского туалета в нашем конце коридора, и узбеки, поев плова, напившись зелёного чая, справив нужду, на радостях тут же садились на корточки и продолжали свои  национальные  посиделки. (Узбечки толпились обычно в  другом  конце коридора, возле женского туалета.  В нём  мне побывать не удалось, но, наверняка, и они не знали,  как пользоваться унитазом и тоже ходили в туалет, как у себя дома в степи - за юрту или  за  угол  глинобитной  мазанки.) Через час-другой после разгона Сашей их сборищ, узбеки инстинктивно снова сползались в наш конец коридора, так  что борьба  шла с переменным успехом. И,  во-вторых, хотя они учились в университете и жили в центре России, привычки у них оставались местные - в туалете они не видели в упор писсуаров или не знали, как ими пользоваться. Встав в дверях, они поливали прямо на пол, благо, что пол был с уклоном,  и  всё стекало в сливную решётку в углу. Но запах стоял в туалете ужасный, и  его сквозняком тянуло к  нам в комнату  в  щель  под  дверью. При мне, несколько раз Саша-милиционер, застав узбеков за этим занятием, не раздумывая, ногой давал им таких  пендалей под зад,    что они отлетали к  противоположной стене. Но  особого воспитательного эффекта это не приносило. Слегка напуганные узбеки потом выставляли одного из своих на стрёме в дверях,  следить,  нет ли кого из нас на подходе  и  всё  равно делали своё  вонючее,  мокрое  дело  по-прежнему.
Узбеки все были маленького роста и очень худенькие - и парни и девушки. Ни одного толстого  не было. Был среди них  всего  один высокий и спортивный.  По утрам он бегал и занимался спортом на стадионе во дворе общежития. Наверно, знал и какие-нибудь боевые искусства восточные, но пока с нами жил Саша-милиционер, он близко не подходил и не вмешивался. Даже когда Саша хватал его земляков за шкирки  и пускал вдоль коридора подальше от нашей комнаты. Каратист  молча наблюдал за этим со стороны. Может, был трусоват, а может, ждал удобного случая, чтобы ночью всем нам сразу перерезать глотки. Взгляд его раскосых глаз мне не очень нравился, хотя я всегда в душе был интернационалистом и мог выпить водки даже с негром,   но без брудершафта.
Несмотря на то, что мы день и ночь  сидели  за  книжками, готовясь к вступительным экзаменам, всё равно оставались молодыми  и  горячими  ребятами. Некоторые из наших парней, стали ухаживать за русскими сокурсницами, уединяясь с ними по вечерам где-нибудь в темных уголках общежития, а мне неожиданно понравилась одна из узбечек - Инабат. Она была немного похожа на мою литовскую невесту из Электреная  и, разговаривая с ней, я в её лице общался с моей далёкой  полузабытой невестой. Даже имена у них были немного похожи: Инабат и Надежда. Инабат была очень скромной и застенчивой, а когда улыбалась мне, было такое ощущение, что на тебя светит ласковое узбекское солнышко. Я ей тоже нравился, она любила слушать мою безостановочную болтовню на любую тему.
 Я почему-то был уверен, что мы никогда не будем вместе и поэтому смело и открыто, ничего не боясь, говорил при всех, что готов жениться на этой восточной красавице хоть завтра и при этом тряс своим чистым, без штампа о браке паспортом. Простодушные узбеки верили мне и спрашивали, сколько баранов я готов дать за Инабат, в счёт калыма. У моей бабушки Лукерьи  в деревне было 15 своих овец  вместе  с  ягнятами, да на колхозной ферме - штук триста. Председатель был пьяница, за овцами ухаживал племянник деда - Вова Фёдоров, так  что с  золотым руном больших проблем не было, за жидкую валюту всегда можно было решить любой вопрос  в  нашей  деревне. Я  так  влюбился,  что  уже всерьёз  прикидывал, как бы подешевле доставить своих баранов в солнечный Узбекистан или хотя бы до Иванова, чтобы здесь обменять на сладкую Инабат.
Но мечты мечтами, бараны баранами, а дальше разговоров и улыбок дело не шло. Инабад была незамужней девушкой, ходила везде только с подругой, да ещё её оберегал двоюродный  старший  брат, с которым мы под конец установочной сессии крепко подружились, пили водку из  чашек, ели плов руками, он для меня играл на тамбуре, дёргая его за струны, а Инабат с подругами делала вид, что танцует. В принципе он был не против нашей с Инабат свадьбы, но для этого надо было съездить в Узбекистан показаться её родителям, а у меня не было ни денег, ни времени на это. По их строгим законам, девушкам не разрешалось даже целоваться с женихом до свадьбы. Так что я только немного подержал её за руку в присутствии подруги и брата - на этом вся наша любовь и закончилась. На следующий год наши сессии не совпали и больше я её не видел. На память осталась лишь  плохонькая черно-белая фотография, где моя Инабат улыбается  мне    доверчиво и  ласково, как  и    положено у    узбечек    улыбаться   своему будущему  хозяину  и  господину.
Лично у меня от общения с узбеками осталось больше хороших воспоминаний, чем плохих. То, что по воспитанию они и в Иванове оставались чабанами, с годами как-то забывается, зато помнится, какие они были радушные хозяева. Несколько раз меня, как русского жениха Инабат, приглашали на их посиделки, чтобы я проникся их обычаями и традициями. Уже не помню, что это было: дни рождения или отмечали сдачу экзаменов. Запомнилась сама атмосфера этих вечеров. Сидели не на полу, а вокруг стола на стульях, так как комнатки были маленькие в общежитии. За столом только мужчины - девушки стояли по углам и, улыбаясь, подавали нам кушанья. Я в первый вечер хотел посадить рядом с собой мою любимую, но её брат мне на ухо тихонько пояснил - не положено, её место за нашей спиной, она должна менять блюда, подавать воду для мытья рук и полотенца. На середину стола ставили большой поднос или таз с пловом, наложенным горой, на вершине которой было мясо. Кто быстрее ел со своей стороны, к тому мясо и сползало, и тот уже банковал - самому съесть всё мясо или угостить соседей. Рубахи все закатывали до локтя и ели, скатывая пальцами шарики из риса. Когда я поднимал правую руку ко рту, то масло текло по руке до локтя. Зелень лежала на отдельной тарелочке. В левой руке была пиала с водкой, которую держали в растопыренных пальцах, подпирая пиалу снизу. Всем пиал не хватало, и многие пили из обычных фарфоровых  чашек  или  бокалов.  Но мне, как дорогому гостю, давали самую большую пиалу. После плова, не выходя из комнаты, мыли руки в тазах, потом пили чай с лепёшками и сладостями. Под конец несколько узбеков играли на своих балалайках, остальные хлопали в ладоши, а девушки танцевали. Запьянев от водки, я чувствовал себя князем Игорем в гостях у хана Кончака, только с той разницей, что Игорю каждую ночь приводили толпу наложниц на выбор, а меня, пьяненького, под руки тащили до дверей моей комнаты. Утром мне ребята рассказывали, что я всю ночь во сне звал какую-то Инабат  и   считал  баранов.
Позднее, в середине 80-х довелось погулять на свадьбе ещё с одним узбеком. Мой дружок шофёр Сергей  женился во второй раз на медсестре Марине. Гуляли на съёмной квартире на девятом этаже. Приехала мама Сергея из Новороссийска  и  папа из Узбекистана. Они были давно разведены и лет двадцать не виделись. Папа был  маленький  толстенький узбек, с хитрыми глазками, с манерами профессионального Дон Жуана и хорошо говоривший по-русски. Одет он был в строгий чёрный костюм, красиво танцевал и ухаживал за всеми подряд,  отчего  все подруги невесты млели от него. Мне он тоже сразу понравился. На второй день он так сумел всех очаровать, что мы с девчонками решили опять женить его на маме Сергея, чтобы у того снова были родители вместе. Весь день мы сводили их вместе, заставляли пить на брудершафт и целоваться. Тётя Рая смущалась, пряталась и убегала от нас, а папа готов был жениться хоть сейчас,  увезти её в свой узбекский  колхоз на хлопковые поля то ли третьей, то ли пятой женой, и поселить в глиняной пристройке к своему саманному домику. Вот такие они узбеки. А  у  тёти  Раи  в  Новороссийске была  отдельная  двухкомнатная  квартира с прекрасным видом на залив.  К тому же  она давно дружила с отставным капитаном дальнего плавания. Тот хоть и не умел готовить настоящий  плов, зато вкусно  жарил рыбу.  Поэтому жизнь в деревне  и работа в поле с рассвета до заката её  совсем не привлекали.


ЦЕЛУЮ   РУЧКИ!

Я  к  сложным  отношеньям  не  привык.
Одна  особа,  кончившая  вуз,
Сказала  мне,  что  я  простой  мужик.
Да,  это  так,  и  этим  я  горжусь.
                Николай  Глазков

В бытность мою разведённым молодым человеком вращался я сразу в нескольких компаниях. Везде мне по-своему было интересно, и в каждой компании у меня был свой имидж. В одной я был интеллигентом в очках, знатоком книг и интересных фактов из жизни писателей и артистов, в другой - закоренелым ловеласом, не пропускающим ни одной юбки, с которым даже на десять минут опасно оставить свою жену, а в третьей - шутом гороховым. Там я и отдыхал душой от всех мерзостей тогдашней жизни, со всеми её парткомами, горкомами, комиссиями по борьбе с пьянством и т.п. Появлялся я в той компании редко, но успевал за вечер натворить столько, что при случайных встречах в городе девчонки  только и спрашивали: "- Куда ты пропал? Когда ещё придёшь? Так скучно без тебя..." Меня  ценили за  то, что я не давал никому скучать. В каждый свой приход я непременно придумывал что-то новенькое, выбирал себе жертву из девчонок и доводил её почти до истерики. Иногда меня со смехом выгоняли, но бить не били. Может, чувствовали, что под маской клоуна скрывается нежная, ранимая душа, а, может, просто боялись, что если отлупят, то больше не приду их веселить. А в нашем городе ни цирка, ни театра нет.
Компания эта состояла из молодых медсестёр городской больницы и их женихов, один из которых был моим другом. Он и привёл меня в этот малинник, пообещав, что там можно найти невесту на любой вкус. Собирались мы обычно или у них в общежитии, или в трёхкомнатной квартире моего друга, который снимал её несколько лет подряд. Сначала все были холостяками и разведёнными, чему очень радовались. Но к началу описываемых событий мой дружок женился на одной из медсестёр, а трое других стояли на пороге этого важного события, никак не решаясь сделать последний шаг. Хотя у двоих  потенциальных невест уже пузо на лоб лезло, как говорят в нашей деревне про такие ситуации.
И вот, когда девчат из этой компании женихи стали растаскивать в разные стороны, было принято мудрое решение собраться и посидеть напоследок всем вместе. Посиделки подгадали к празднику 8 марта. Наверно, из жалости к  выходящим  замуж   бывшим  девочкам.
Кроме женского праздника попутно отмечали и ещё одно грустное событие - отъезд одной из девчонок на постоянное жительство к жениху в Москву. Её все жалели и долго отговаривали, но она всё-таки решилась. Жалели по двум причинам: во-первых, уезжала насовсем в маленькую комнатку в коммуналке на окраине Москвы, а во-вторых, жених был  немного  чудной, и никому, кроме неё, не нравился. Мало того, что он был на 15 лет её старше, дважды разведённый, алиментщик, он ещё и не очень дружил с головой, как говорил о нём мой дружок. Было у него много странностей и причуд. Внешний вид  тоже был не ахти: редкая пучками бородка, торчащие в разные стороны волосы, криво сидящие очки, мятые брюки и пиджак.  Типичный  физик-шизик, но с очень большими запросами. За столом он корчил из себя крутого парня, пил только стоя,  горизонтально  выставив локоть и оттопырив мизинец.  И   при этом  всегда кричал: "- Князья пьют стоя!" На князя он был похож так же, как муха на вертолёт, но почётная кличка "князь" приклеилась к нему намертво. До этого застолья я слышал десятки историй о нём, но видел мельком всего два раза и оба зимой. Он приезжал из Москвы в страшные морозы в осенней курточке, в потёртой замшевой шапке с опущенными ушами и кожаным козырьком, стоял в коридоре, дул на красные, замёрзшие руки и шмыгал сопливым носом. Звали его Валерой, но девчонки за глаза называли его на французский манер - Валеро. Или ещё смешнее - князь Валеро. При нём старались особо не шутить, так как он был очень вспыльчивый и обидчивый. А я  этого  не  знал  или  не  обратил  внимания  на  предупреждения  девчонок.
Как раз в это время у меня появилась новая причуда в общении с прекрасным полом. В одном кино про дореволюционную жизнь я увидел, как на балах кавалеры целуют дамам ручки.  И  так мне это дело понравилось, что я тоже, во всех трёх компаниях стал лобызать женские ручки. Разница была в том, что в кино ручки были в белых перчатках по локоть, а далее до самых плеч обнажённые и, целуя их всё выше и выше, особо наглые гусары, в конце концов, упирались носом в декольте, обнажавшее почти всю грудь. А мне приходилось целовать только тыльные стороны ладошек и запястья, редко локоточки и добирался я до белых девичьих плеч только тогда, когда начинал дурачиться, со смехом задирая  рукава халата или платья.
Наверно, в то время я был единственным мужчиной в  нашем городе, кто на людях целовал дамам ручки. По крайней мере, соперников в этом деле я нигде не видел - ни на танцах и  вечерах отдыха, ни в ресторанах  или  выездах  на  природу. Мужчины в то время даже не вставали, когда в комнату входила женщина. Из-за такого массового невнимания к прекрасному полу, молодым женщинам, и особенно девушкам, мои шаловливые поцелуйчики   очень нравились. Поэтому и отказов я  практически  не знал. После приветствия и комплиментов в адрес красавицы, я говорил дежурную фразу: "- Позвольте вашу ручку!" Протягивал свою, щёлкал каблуками, как будто на мне были сапоги со шпорами, наклонял голову и ждал. Обычно, женщина смущалась и, чтобы не выглядеть в глазах окружающих невоспитанной, робко протягивала мне свою руку. А дальше дело техники. Если она была мне незнакома или, не дай Бог, пришла с женихом или мужем, то я ограничивался точечным братским поцелуем и, осыпая её комплиментами, отходил от греха подальше.
 Если понравившаяся мне женщина была одна или с подругами, то я целовал её ручки долго и смачно, повторяя свою просьбу несколько раз и поднимаясь по обнажённой руке всё выше и выше. Такая игра нравилась обоим. Это, конечно, не страстные поцелуи взасос  где-нибудь в тёмном углу или под лестницей, но даже такие невинные шалости сближали, и весь вечер потом мы улыбались друг другу, как старые добрые друзья. А при следующей встрече, даже без слов, при одном моём приближении дама непроизвольно уже протягивала свою руку для поцелуя. Вот таким простым, дедовским способом я и завоёвывал  внимание  дам  в то время.
        На фоне   грубых   и   некультурных   мужиков,  ругающихся   матом   и курящих в присутствии женщин, моя эта утончённость, интеллигентность внешнего вида и поведения, а иногда и гусарский нахрап, особенно резали глаз.
Но в компании медсестёр я эту игру превращал в фарс. Входил в комнату, говорил всем сразу: "- Здравствуйте вам! Целую ручки!" И шёл по кругу,  каждой  целуя ручки так, как она этого заслуживала: тем, кого уважал и боялся - скромно; тем, кто мне нравился - долго и страстно, томно вздыхая и закатывая глаза; а тем, с которыми я обычно шутил и просто баловался - с громким чмоканием, с покусыванием за мягкие места и с громкими стонами, как при бурной страсти. Все кто наблюдал со стороны этот мой ритуал приветствия, покатывались со смеху. Часто приходили в гости новенькие девчонки, которые меня не знали, стеснялись или не хотели, чтобы я к ним прикасался после всех. Тогда начиналась погоня - мы всей толпой бегали за ними по комнатам, пока не поймаем и пока я не завладею их белыми тонкими ручками. Иногда другие ребята, когда меня не было, тоже пытались повторить такие поцелуйчики, но так  искренне   и непринуждённо, как у меня, ни у кого не получалось. Так что это было только моё  изобретение,  как  сейчас  говорят - ноу-хау или бренд.
И снова про то прощальное застолье. Сижу, как в малиннике. На одного парня приходится по три девчонки. Рядом родные, давно знакомые лица, обстановка домашняя, тёплая. Все тосты звучат только про прекрасных подруг, сидящих рядом - праздник-то женский, а не день шахтёра или танкиста. Я тоже сыплю комплиментами направо и налево, целую ручки всем, до кого могу дотянуться за столом - держу марку. Рядом со мной, совершенно случайно, посадили невесту князя Валеро - скромную, тихую, симпатичную Наташу. Сам князь, как обычно, опоздал с электрички и пока, до следующего перекура, сидит у двери, напротив нас. Пьём, наверно, пятнадцатый тост всё за них - за милых, дорогих, ласковых... Научившись у небритого "князя", ребята все пьют стоя, потом дружно кричим "Ура!" незамужним и "Горько!" тем, кто успел заказать и даже примерить белое свадебное платье. В порыве общей радости, как тут не поцеловать с чувством пухленькие ручки приятной соседки. Целую долго и с удовольствием. Она хохочет довольная и слегка меня отталкивает, мол, не увлекайся сильно. Я  запьянел, в голове шумит, в глазах всё плавает, но чувствую себя готовым  совершить ещё не    один подвиг ради них, таких красивых  и   сладких...
И вдруг меня кто-то хватает за грудь и тащит через стол к себе. Скатерть сбилась, попадали бутылки, девчонки закричали. Cфокусировал  свой туманный взгляд  на  хулигане, а это сам Валеро трясёт меня как грушу, орёт что-то, брызгая слюной. А я ещё весь в празднике, в благодушном настроении и не пойму, что случилось. Но когда он отпустил одну руку и стал кулаком другой махать у моего лица, до меня дошло, что сейчас будет драка и вся закуска окажется под столом. Сразу почувствовал себя голодным и пожалел, что много болтал языком и так мало успел съесть, а для  хорошей драки понадобятся  силы. Почему-то в этот момент подумал не о себе, а об испорченном праздничном столе, который  с любовью украсили девчонки. Для меня, одинокого холостяка,  такой стол был редкостью, так как питался я в основном по рабочим столовым, где деликатесов не бывает. К тому же, я как сидел со стопкой водки в правой руке, так с ней и стоял, пока меня Валеро тряс, а я пытался её не расплескать  и  левой  рукой  отпихивал его.
Этот москвич Валеро оказался не столько кулачным бойцом, сколько любителем психических атак. Минут через пять мне удалось поставить стопку на стол и мы сцепились уже посреди комнаты. Я бить его не хотел и только отпихивал руками налетающего на меня жениха Наташи, а он продолжал орать, угрожать мне, душил за галстук и рвал пуговицы на рубахе. Короче, он прекрасно видел и  понимал, что я сильнее его, выше на целую голову, плечи у меня шире и кулаки больше, поэтому он работал на публику, гнал волну, шумел и ждал, пока ребята начнут его оттаскивать от меня. Как потом мне рассказали, это была его обычная манера поведения в компаниях - затеять ссору, получить по морде,  и потом сидеть с обиженным видом в углу, пока все на цыпочках бегают вокруг него и  шёпотом просят прощения.
Друзья и девчонки, конечно, растащили нас по разным комнатам  и  как  могли, успокаивали обоих. Меня обнимали и прикрывали своими телами от буяна сразу три симпатизирующих мне  красавицы, гладили меня, поправляли галстук, собрали все пуговицы от рубашки с пола, обещали пришить попозже. Я   сразу  готов был  помириться и обиды на этого идиота не держал, мне жалко было девчонок и их испорченный праздник. А он из своей комнаты продолжал орать, что передумал жениться на Наташе, потому что ему такая жена не нужна, которая обнимается и целуется при нём с другими мужиками. И рвётся оттуда, чтобы убить нас обоих. Хотя его уже никто и не держит, из комнаты он не выбегает, но продолжает громко  ругаться. Ребята на всякий случай стоят в коридоре между нами, вдруг у него сегодня вместо одноактной пьесы запланирована двухактная и он опять бросится на кого-нибудь  и  покусает.
Наташа в самом начале потасовки попыталась успокоить его, но получила увесистую затрещину за свою измену и долго рыдала в голос на кухне. Подруги по очереди успокаивали её. Позже,  через несколько лет, я понял всю хитрость поведения Валеро - он выбрал себе в невесты самую тихую и безответную девушку, ещё до свадьбы приучил будущую жену бояться его и во всём беспрекословно слушаться. Молодец,  сразу подмял её под себя, и потом стоило ему только цыкнуть, как жена становилась шёлковой. Чисто по-мусульмански. А мы, простые русские мужики, всё надеемся на авось, да небось, поэтому так много разводов,   драк и заказных убийств одного  супруга  другим.
Праздник был безнадёжно испорчен. Радовались только двое любителей выпить. Они под шумок, пока все бегали, присели в уголке за столом и так набрались, что даже петь не могли. Некоторые гости начали одеваться в коридоре, чтобы улизнуть потихоньку, пока дело   не   дошло   до     ножей,   но  бдительные   хозяйки   всех  завернули и опять усадили за стол. Потом вывели нас с Валеро, держа с двух сторон за руки, чтобы мы не вздумали опять сцепиться. Мы молча пожали друг другу руки и уселись на разных концах стола. Будущую жену Наташу посадили строго между нами, чтобы никто из нас не мог до неё дотянуться: Валеро с очередными оплеухами  и  затрещинами,  а  я - со своими  поцелуями  в  ручки  и  прочие  места.
Окончание прекрасного весеннего праздника в нашей интерпретации теперь сильно напоминало поминки. Все говорили вполголоса, анекдотов не рассказывали и песен под гитару не пели. А если кто ненароком, по забывчивости, начинал хохотать в голос, на него тут же шикали и с опаской смотрели в сторону вспыльчивого "князя" - какова его реакция, не запустит ли тарелкой в лоб насмешнику. Боялись, потому что любой беспричинный смех мог быть воспринят рогатым женихом (которого он сам из себя и сделал), как очередное  издевательство над его оскорблённым мужским достоинством.
Больше в этот день  я ручки не целовал. А позднее стал замечать, что медсестры  при виде меня начинали как-то неестественно суетиться и прятать руки за спину. Так постепенно  и забылась эта гусарская привычка. В других компаниях я тоже перестал целовать ручки. А потом к власти пришли Горбачёв с Ельциным, страна покатилась в пропасть, и большинству женщин стало не до галантных поцелуев. Когда по полгода не платили зарплату,  и нечем было кормить голодных детей, то лезть со старомодными поцелуями к обозлённым на жизнь женщинам не стоило, можно  было  получить и  в  ухо.
Сейчас жизнь стала налаживаться, но  изменились сами девушки и женщины. Они почему-то уверены, что после страстного целования ручек, кавалер обязан повести даму в ресторан, купить ей дорогой подарок, свозить отдохнуть за границу или на море. Иначе в ответ на очередное лобызание ручки услышит ехидное хмыканье и поймает презрительный взгляд, который бросают красивые и успешные дамы на нищих неудачников, не умеющих  ловить  рыбку  в    мутной   воде.
А тургеневские девушки с добрыми глазами и нежными белыми ручками стали встречаться в наших компаниях всё реже и реже.
Даже страшно представить, чем это всё может закончиться. Женщины рвутся к власти, а мужики становятся вялыми и беспомощными. Один из вариантов развития событий предсказал поэт Константин Ефетов:
Эмансипация  -  вот  путь  забыть  все  драмы,
Чтоб  в  отношениях  -  ни  облачка,  ни  тучки.
Добившись  равенства  во  всём,  однажды  дамы
Получат  право  целовать  мужчинам  ручки.
                1990-е годы.


      ШАГАНЭ

Мы  были  тощие  повесы,
Ходили  в  свитерах  заношенных,
И  самолучшие  принцессы
Валялись  с  нами  на  горошинах.
                Игорь  Губерман

Не знаю, была ли у Есенина любимая по имени Шаганэ или он её только выдумал, глядя на горы в сторону Персии. Пусть над этим ломают головы биографы поэта. А я горд тем, что у меня  была своя Шаганэ, ничуть не хуже, чем у Сергея Александровича и я ей тоже посвящал стихи, не спал из-за неё ночами, сколько адских мук принял, пока жизнь не развела нас, как в море корабли.
Конечно, Шаганэ её звали только подружки по техникуму, да я, а в жизни она была Мариной Шагиной. Но в моей памяти она осталась только как Шаганэ.  Настоящая южная красавица - стройная, с соблазнительной фигуркой, темноволосая, со жгучими чёрными глазами, озорно блестящими из-под длинных, загнутых ресниц. Я влюбился в неё с первого взгляда. Да и сама природа способствовала тогда этому.
Дело было в сентябре 1971 года. Как обычно осенью началась битва за урожай, и весь  Конаковский техникум вывезли на уборку картошки и прочих овощей. Наша группа в 30 человек состояла из одних парней и жила в двух деревенских заброшенных домах в Юренево. Рядом в деревнях жили другие группы, но мы, для адаптации к сельской жизни, сначала бегали только в местный клуб, где прятались по углам лишь несколько  девчонок. А у нас были ребята почти со всего Союза: из Череповца, Туапсе, Вышнего Волочка, Тулы, с Урала, с Украины. И вот через неделю, когда мы совсем одичали без женского общества, наш бригадир, сам из параллельной группы, принес радостную весть - в соседних деревнях  студентки   умирают от скуки. Мало того, они тоже ночуют в отдельных избах и спят одетые вперемежку с парнями на полу на матрасах. Мы, бывшие школьные комсомольцы и активисты, отказывались ему   верить, это было круче всех наших самых смелых фантазий. Сразу же на стихийном собрании группы было принято решение - пойти и посмотреть своими глазами, так ли это на самом деле.
За эту неделю среди нас появилось несколько ярких лидеров в разных направлениях деятельности. Одним из них  стал я. Без меня не обходилось ни одно наше мероприятие - будь то рядовая выпивка, дикое орание песен ночью под окнами спящих колхозников или  набеги  в сады за яблоками. Ребята даже придумали мне уважительную кличку - Батя. То есть я за всё в ответе и всегда на всё готов. Как позднее  батяня-комбат  у  Николая  Расторгуева  в  песне.
Поэтому я первый бросил клич в массы - мужики мы или нет, пора показать прекрасной половине, которую мы толком не успели даже разглядеть за три дня занятий перед картошкой, кто есть кто в этом провинциальном техникуме. Особую гордость нам придавало то, что наша группа была экспериментальной, впервые в истории техникума нас освободили от службы в армии на весь период учебы. Другие группы были смешанные: и парни, и девчонки, и те, кто отслужил в армии, и молодые, после восьми классов. А мы  и в официальных документах значились, как  спецгруппа.  Звучало  очень  солидно. Даже тогда, когда наш бригадир Валентин Попов в семь утра орал нам: “ - Спецгруппа! Подъём! Вы будете вставать или нет?  Бездельники  и  лодыри!  Подъём,  мать вашу!!!”
Для начала со мной вызвались идти шесть добровольцев. Трое самых отъявленных ловеласов, изводившие всех по вечерам рассказами о своих любовных похождениях, на 90 процентов, наверняка, тут же ими и придуманными.  И трое скромных с виду маменьких сынков, вырвавшихся, наконец-то, на свободу  и мечтавших дорваться до дармового женского тела, которого, по слухам, там было много. Их всех и повел я на встречу с неизведанным. Пришли мы как раз в разгар танцев в клубе, так что все потенциальные невесты предстали перед нами во всей красе.
Земляки и знакомые ребята быстренько дали нам необходимые сведения о каждой из танцующих или о стоящих у стенки красоток. С непривычки, глаза разбегались в разные стороны и не могли никак остановиться ни на одной из девчонок. После ежедневного мелькания перед глазами тридцати небритых рож (мы все отращивали бороды для солидности), смотреть на эти ангельские личики было верхом блаженства. А больше смотреть было не на что, так как из-за холодной погоды все девчата были в фуфайках, толстых куртках, в брюках и в сапогах - не май месяц все-таки. Вокруг клуба, в деревне и на дорогах была сплошь жидкая глина,  пропитанная ежедневными сентябрьскими дождями. Поэтому и танцевали все  в резиновых сапогах.
Пока мои ребята приходили в себя и привыкали к женскому обществу, я, мучимый каким-то неясным предчувствием, вышел на крыльцо покурить. И сразу же был ранен проказником Купидоном прямо в сердце. Там стояла, только что подошедшая компания, в которой были мои земляки, представившие меня остальным: “ - А это тот самый, знаменитый Батя!” Оказывается, ещё днем, наш бригадир успел здесь всем рассказать о моих подвигах, сделав меня героем в глазах скучающих в этой глуши девчонок. Он даже постращал их, мол, подождите, доберётся наш Батя и до вас - устроит вам тут весёленькую жизнь, как мне там, в Юренево. Поэтому все с любопытством стали разглядывать меня. А я, почувствовав, как зачесались лопатки, верный признак того, что режутся крылья, начал разбег для очередного взлета. Правда, для полного куража не хватало пару фужеров шампанского, сабли и канделябра со свечами. Но молодость есть молодость - она берёт своё не одним, так другим. Наклонив голову и щелкнув по-гусарски резиновыми сапогами 43 размера, я стал целовать ручки всем присутствующим девушкам. И вдруг слышу, как самую красивую из них подруги называют чудным именем - Шаганэ. Меня сразу поразили её огромные чёрные глазищи, а, услышав, как её зовут, я понял, что погиб. С этой минуты для меня всё отошло на второй план, кроме одного желания - не упускать из вида эту красоту, быть всегда рядом с ней.  До  этого  я уже два раза влюблялся с первого взгляда и по опыту знал - старая жизнь закончилась, началась новая. До тех пор, пока меня не бросят или я сам не влюблюсь в ещё более красивую. Народная мудрость на эту тему гласит, что чужая невеста всегда красивее. А баловники французы  еще  и  добавляют:   C’est  la vie.
Всё своё обаяние и  почерпнутые из книг знания  я бросил на покорение знойной красавицы. План мой был  прост, как оглобля, но действовал всегда безотказно. Всю ночь я не отходил от Шаганэ ни на шаг, заливался  соловьем,   твердо  помня,   что  кто-то  из мудрецов изрек:  женщина любит ушами. Под утро, глядя в её сияющие  глаза, я безошибочно в них читал, что она тоже без меня жить не может. Ей теперь всю жизнь будет не хватать моих шуток, рассказов и прочих причуд,  которые в эту ночь  обрушились  на неё. Я отлично понимал, что сейчас творится в её душе - она была   сражена наповал моим суворовским натиском. На бледном фоне её  бывших поселковых  ухажёров, я смотрелся как барон  Мюнхгаузен, Аркадий Райкин и  Тарапунька со Штепселем, вместе взятые.
До рассвета мы простояли обнявшись на крыльце клуба. Почти все давно спали, изредка только где-нибудь захихикает смешливая студентка - и опять тишина. Наговорившись, накурившись и нацеловавшись до одури, мы еле-еле отлипли друг от друга и разошлись в разные стороны выполнять свой долг перед Родиной на Богом забытых колхозных полях, тогда ещё Калининской области. Для нас теперь самым страшным испытанием стала разлука до следующего вечера. От такой ужасной жизненной несправедливости хотелось завыть  по-волчьи и покусать  кого-нибудь.
Днём у себя на поле, мы, семеро лазутчиков в соседнюю деревню, были в центре внимания всей группы, расписывая в цветных  красках наши похождения и прелести молодых студенток, которые, по нашим словам, чуть не на коленях умоляли нас привести им ещё свежих женихов, так как свои давно надоели за время учёбы. Не ходившие с нами, от таких рассказов начинали тяжело дышать, глотали слюну и чуть не кусали себе локти, от мысли, что так лопухнулись вчера и теперь  на всех красавиц не хватит. Не мудрено, что вечером, сразу после ужина, они, как молодые жеребцы, бегали и стучали копытами, требуя вести их скорее туда, где умирают со скуки их будущие невесты. Во второй вечер, я вёл за собой  больше двадцати своих друзей, жаждущих  романтических  приключений.
А для меня спокойная жизнь с этого дня закончилась. Если раньше я хотел всё время есть, то теперь главной моей целью на работе был поиск укромного местечка, где можно было бы прикорнуть в тепле и подремать, чтобы к вечеру быть в форме и бежать в Верханово, навстречу с моей Шаганэ. Ей было немного легче, так как по ночам она часто дремала,  положив голову мне на плечо или на грудь, когда я гладил её  и рассказывал  очередную байку. Нам казалось, что счастливее  нас  нет никого  вокруг.
Как один миг пролетели два месяца в ударном труде днём и любовном угаре по ночам. Вернувшись в Конаково, мы стали видеться почему-то всё реже и реже. Вроде бы и рядом были, но наедине посидеть не получалось: днём на уроках, вечером у неё подруги в комнате, у меня - мои орлы, на улице стало холодно и в 23-00 закрывали все двери в общежитии. Строгости в то время были большие, вплоть до лишения стипендии и отчисления из техникума. Да и стеснялись мы друг друга при свете, наверно, от того, что наша любовь началась и продолжалась всё больше в темноте, по ночам. Так  незаметно  и  растаяла  она,  как  Снегурочка  на  солнце.
На следующую осень группу Шаганэ загнали  в какой-то медвежий угол, и нам пришлось  из  Юренева бегать  в  Верханово  уже  к  другим  девчонкам.


МИСС   ФИЛФАКА


    Задолго до официальных телешоу с красавицами в СССР, мы у себя на филологическом факультете ещё в 1976 - 1982 годах регулярно проводили конкурсы красоты. Иначе и быть не могло, потому что, вращаясь среди стольких красивых девушек и женщин, собранных в одном месте, невозможно остаться холодным посторонним наблюдателем. Но руководство кафедры и прочих чиновников нашего Ивановского государственного университета мы старались не волновать своим подражанием загнивающему Западу. Всё было келейно, по-семейному, без слёз и истерик, а само итоговое  награждение  проводилось  после лекций  в одной из пустых аудиторий.
Нас, мужчин, на заочном отделении было всего четверо. Естественно, мы  все и вошли в компетентное и неподкупное жюри. Против этого никто не мог ничего возразить, так как сам конкурс проходил в глубочайшей тайне. Претендентки лишь смутно о чём-то догадывались, видя наше повышенное  к себе внимание.  А  в это время все их достоинства  придирчиво изучались опытными специалистами, по разным номинациям: во время лекций и семинаров (разговорный жанр, костюм, эффектные  позы), в столовой  и в буфете (правила этикета), при беготне по длинным коридорам и лестницам (походка, фигура), после экзаменов и зачётов (умение пить,  курить и поддержать разговор в компании)  и  вообще  везде, где они  мелькали  перед    глазами.
Сокурсниц наших было в десять раз больше – почти пятьдесят. Но  реальных соискательниц титула красавицы набиралось всегда не больше десяти. Из них половина была уже замужем и имела детей, что противоречило самому названию конкурса, но мы, будучи джентльменами, всё-таки оставляли им шанс пробиться к короне. Кроме того, на дневном отделении филфака и у соседей (историков и юристов), тоже было много знойных красавиц, которые украсили бы собой любой конкурс, но так широко размахнуться у нас не хватало ни времени, ни денег. Хотя иногда мы увлекались и чужими красавицами, но чисто в личных интересах и в  свободное от проведения  конкурса  время.
За те несколько лет, что мы проводили наш конкурс, в финал выходили обычно одни и те же  участницы. Одна поступившая вместе с нами и несколько  красавиц, перешедших  к  нам с дневного факультета.
Та, что дрожала вместе с нами на вступительных экзаменах, была местной, ивановской. Но она выделялась в толпе ткачих на улице так же, как двухметровый негр, идущий по улицам Пекина, среди китайцев. Была она очень яркая, эффектная брюнетка и сразу бросалась в глаза всеми своими статями: одинаково пышными формами  спереди и   сзади, и такой играющей походкой, что даже головы вечно голодных и замученных зубрёжкой студентов, непроизвольно поворачивались в её сторону. В ней удачно сочетались совершенно два разных типа женщин - рубенсовская томная красавица и взрывная испанская Кармен с огромными зовущими глазами. Курила она только дорогие иностранные сигареты  и  откликалась на  имя  Нинель. Если  кто-то,  забывшись, при  всех называл её просто Ниной, она обиженно надувала пухлые губки и отходила в сторонку, как будто тут плохо пахло или ругались матом. Меня она  вгоняла в краску своими глупыми вопросами про каких-то зарубежных модерновых писателей: “- А ты не читал такого-то? А этого? А  того?” Она не работала, где-то лишь числилась для справки в университет и мучилась от безделья целыми днями. В отличие от неё,  мне  не хватало времени даже классику бегло пролистать перед экзаменами, не говоря уже обо всей дополнительной литературе, тоже входящей в программу и в билеты на экзаменах. К тому же я всегда был патриотом своей страны и в те годы  тащился от “Вечного зова” и “Теней, исчезающих в полдень”.
Модная Нинель всегда держала в руках очередной номер “Иностранной литературы” и надоедала всем со своими “ахами” и “охами” о том, какой душка-писатель там  напечатан. Вот за все эти её достоинства она и стала нашей первой королевой красоты. Мы купили цветы, несколько бутылок крепкого красненького, хороших сигарет и после лекций, в одной из пустых аудиторий,  провозгласили Нинель первой Мисс Филфака. Как и положено, одели ей на голову корону из фольги, вручили диплом, удостоверяющий это почётное звание, с подписями всех членов жюри и с нарисованной симпатичной женской головкой. Нинель была очень тронута, со всеми нами от души целовалась и пила краснину из гранёного стакана, интеллигентно оттопырив мизинчик. Домой она шла походкой настоящей королевы в сопровождении четырёх её почитателей, открыто любовавшихся её прелестями, сыпавшими комплименты в  её адрес  и   мечтавших    соблазнить  это  чудо  местной  природы.
Что интересно, все  наши “мисс филфака” были из семей военных и, если не врали, то у всех папы были полковниками. Наверно, это просто случайное совпадение, но с нами оно сыграло злую шутку. Они вращались в совершенно другом обществе и поэтому нас, бедных и зачуханных заочников,  в вечно не глаженных брюках и мятых рубашках,  не воспринимали ни как потенциальных женихов, ни как временных любовников. Видимо, только этим и объясняется то, что мы все четверо, как ни старались, так и не смогли соблазнить ни одну из наших избранниц. По крайней мере,   лично я не могу похвастаться   этим.
К тому же, трое из нас были уже женаты. Я вообще был молодожён - женился через год после поступления. Лёха Калюжный (по кличке “Никому не нужный”), жил в пригороде Иванова и в то время то сходился, то расходился со своей второй женой Люсьен, которая не хотела от него иметь детей, так как он был неуправляемый, особенно когда хорошо выпьет. В такие моменты он бил себя кулаком в грудь и гордо кричал: “- Я - гонщик! У меня группа крови в правах!” Это было похоже на правду, потому что  каждый год он что-нибудь себе ломал - то ребро, то ногу, и очень гордился многочисленными шрамами на теле. Когда он с ветерком катал меня на своей красной “Яве” по окрестностям Иванова, я мысленно составлял текст завещания в пользу дочери и жалел только  об одном, что не успел его заверить раньше у нотариуса.
Третий наш почётный академик, Серёга Лаврентьев, был самым старым из нас и работал журналистом местной газеты в городке Мантурово Костромской области. Лицом, фамилией и поведением он сильно смахивал на Лаврентия Берию - такой же лобище,   очёчки, маленькие, глубоко посаженные  глазки и  коварный характер. Это был тихий, такой  ползучий  сексуальный  маньяк. Когда мы ещё  только поступали и жили в общежитии,  то  девчата уже тогда прятались от него за нашими спинами во время всех сабантуев. Чуть-чуть выпив, он западал на любую женщину, находившуюся в пределах его видимости  и досягаемости. Как лунатик, со стеклянными глазами, плавными движениями он брал её за руку, начинал гладить, мять-обнимать, оттеснял куда-нибудь в уголок и там уже начинал наглеть и домогаться. Девчонки боялись его как огня. Ради смеха, все наши парни, сговорившись, выходили в коридор, будто покурить, оставляя Серого одного на пять-шесть красоток и, через десять минут, они все по очереди с  визгом выскакивали из комнаты, поправляя на себе одежду. Кстати, потом он жил всегда отдельно от нас, снимая комнаты у разных соломенных вдовушек, которых в Иванове было полно. Мы каждый год просили его привезти и показать нам фото своей жены, чтобы хоть поглядеть на ту бедняжку, которая спит рядом с таким монстром. Но он даже от нас скрывал все нюансы своей личной жизни и все концы прятал в воду.  Так  наше любопытство  и осталось неудовлетворённым.
Четвёртый член нашего жюри - Валерка Комаров, был самый молодой из нас и являлся полной нашей противоположностью. Ему не очень везло с невестами,  и он строил из себя такого прожжённого повесу и закоренелого холостяка, хотя работал, можно сказать, в малиннике - физруком в ПТУ. По вечерам  он любил нам рассказывать, как провинившихся пэтэушниц оставлял после уроков и отрабатывал с ними на мягких матах отдельные физкультурные упражнения. Это у него называлось: “сдача зачёта”. В отличие от нас троих: высоких, стройных и черноволосых, он был маленький, кругленький, вечный такой хохотун с гривой рыжих волос, завивавшихся в колечки. Лёха с Серёгой его не любили за плебейские провинциальные манеры  и  жизнерадостное  восприятие жизни - даже в лютый мороз и в дождь Валерка  всегда улыбался, напевал что-то себе под нос и был готов заниматься при любом шуме  и  в  любой обстановке. За красные щёки и невинный детский взгляд, Лёха звал его не иначе как “Митя Иванов”, что по ивановским меркам должно было означать высшую степень приближения к простому народу, то есть, если по сказочно-научному, эдакий Иванушка-дурачок. Сам Леха был сторонник гусарского образа жизни, писал стихи, подражая своему кумиру Денису Давыдову, и с чувством читал их нам,  где только мог, даже за столиком в ресторане. А я с Валеркой  сразу  как-то сдружился, так мы все шесть лет учёбы и прожили  вместе на частных квартирах, где он был незаменимым кашеваром и задушевным собеседником. В одну из зимних сессий  мы  с ним сняли даже целый частный дом на двоих,  где  он утром  и  вечером топил печь. Той зимой  он нас всех чуть не отравил угарным газом, когда мы весело отмечали сдачу очередного трудного экзамена. Мы  трое отлёживались несколько дней с дикой головной болью, а Валерка, как ни в чём не бывало, бегал на лекции, по магазинам  и  в аптеку. Его не брала ни одна зараза. Единственное, чем он иногда доставал меня до печёнок, это своим милым заиканием, когда начинал пересказывать длинные и скучные литературные произведения. Тут бы и мёртвый не выдержал. Зато на экзаменах это был его фирменный конёк. Волнуясь, он начинал от натуги трясти головой, и так  мекать и  бекать,  что  преподаватель тут же останавливал его, махал руками  и,  похлопывая по плечу, успокаивал: “- Хватит! Хватит! Вижу, голубчик,  вы  прекрасно знаете материал. Давайте вашу зачётку!”  И ставили ему одни  пятёрки. Мы все (даже многие наши девчата) его за это тихо ненавидели, так как нам приходилось отдуваться по полной программе даже ради позорных  троек, а  иногда  и  пересдавать по несколько раз одно и тоже.
Но, несмотря на все наши различия в происхождении и воспитании, у нас было много общего в то весёлое время - мы были молоды, любили вкусно поесть и выпить, бегали за красивыми девушками, были переполнены до краёв  замыслами и мечтами.
Поэтому второй королевой красоты по праву стала Дженни. Она жила в Москве и само слово “москвичка” на троих провинциальных членов жюри действовало завораживающе. Они все мечтали хоть на время попасть в Москву, чтобы очутиться в самом центре культуры, науки, власти, среди красивых женщин и умных людей. А я тогда работал в снабжении и каждую неделю мотался в Москву по делам.  Свободного времени оставалось много для посещения музеев, выставок и даже магазинов. Столица меня ничем удивить не могла, и мне лично было всё равно, откуда приехала наша красавица, лишь бы она радовала глаз и душу своими прелестями. В этом смысле я был более строгий и беспристрастный судья, чем остальные. Но и моё сердце дрогнуло и сладко заныло при более близком общении с этим русским чудом. Дженни была плотненькая, несколько полноватая  шатенка, с очень интеллигентными манерами и тихим грудным голосом, от которого всё обмирало внутри и начинало приятно дрожать и вибрировать. Её можно было слушать бесконечно, этот голос завораживал и уводил в такие сладкие дали, из которых очень не хотелось возвращаться в нашу скучную действительность. В те годы мы ещё не знали, что такое секс по телефону, но воздействие на нас её голос оказывал почти такое же - стоило только на секунду нечаянно закрыть глаза. Ко всему прочему, она была ещё и умная: её толковые объяснения стирали любые белые пятна в наших спешно нахватанных из разных источников отрывочных знаниях. Личико у неё было, как у кустодиевских купчих на картинах: круглое, всегда свежее, как спелый персик и очень нежное при прикосновении. (Мы с радостью и подолгу целовали её, поздравляя со званием “Мисс филфака”.) Но в отличие от купчих, её лицо изнутри светилось интеллектом. В её присутствии казалось кощунством не то что ругаться матом, а даже говорить громко. Когда она одаривала кого-нибудь из нас улыбкой, это был праздник на весь день. Уже засыпая, ворочаясь в темноте и слушая задорный Валеркин храп, я вновь и вновь вспоминал пухлые губки Дженни, её бездонные голубые глаза, пышную грудь под прозрачной блузкой, белые сдобные плечи... А вообще-то, про всё то, чем её не скупясь одарила природа, перед сном лучше было не вспоминать. Не давала спать и обида пополам с чёрной завистью - почему такая шикарная женщина опять достанется какому-то солдафону, а не нам, высоколобым филологам, знающим подлинную цену и меткому слову, и настоящей женской красоте. Эта умница Дженни, чтобы пресечь в зародыше наши к ней приставания, часто повторяла нам, что любит только военных и мужа искать будет среди этих сильных и смелых людей. У неё была романтическая натура дочки полковника, и она была так далека от суровой прозы жизни, как мы   от Нобелевской премии по  литературе. Поэтому я с Лёхой втихаря хихикал после таких её слов и вспоминал, как обмывая в ресторанах экзамены, встречи  и  расставания, видел ивановских военных в самых разных видах: спящими на столе, под столом, на лавочке в парке и орущими матерные песни на ночных улицах города невест. Мы по-доброму жалели её за инфантильность в этом вопросе: мол,  дурёха  ты,  дурёха, мало тебе папы полковника, куда ты лезешь, наплачешься горькими слезами с этими фуражками да сапогами по дальним  гарнизонам, то  ли  дело  мы, вольные  штатские  птицы, выбирай  любого...
Жила она где-то у тёти за городом и на все наши попытки проводить её до дома, отвечала всегда одинаково - спасибо, я доберусь сама, а ко мне в гости нельзя. Видимо, у неё уже был жених и, наверно, страшно ревнивый. А потом мы как-то заметили у неё на правом пальце кольцо, и вроде бы от неё стало чуть-чуть попахивать портупеей и хорошим парадным гуталином. А может,  нам всё это только казалось от обиды, что нас так беспардонно отправили в отставку, не дав ни одного шанса в погоне за благосклонностью этой королевы, нами  же  и  возведённой  на  престол.
Третьей и самой сексапильной мисс стала Эллен. Она появилась у нас летом на четвёртом курсе. Для нас это было как удар грома среди ясного неба. Эллен была самая молодая, самая красивая, самая соблазнительная, самая зовущая, самая-самая... Жила в тот год она в Молдавии и приехала загорелая и по-цыгански раскованная. Бюстгальтер она не носила из принципа, да он ей был и не нужен, всё тело у неё было такое сочное и упругое, что просто дух захватывало, когда она шла вприпрыжку среди нас, медленно плавящихся от жаркого солнца и от исходящих от неё любовных флюидов. Юбочки у неё были все такие короткие и так обтягивали её прелести, что нам не надо было даже фантазировать, чтобы представить её раздетой. Она вся была на виду, вся нараспашку и всех нас одинаково одаривала своими белозубыми улыбками. Мы каждый день чуть не до драки выясняли, кто пойдёт её провожать. Большего счастья для нас тогда не было. Она как должное принимала от нас подарки, цветы, пила с нами шампанское в парке имени революционера Степанова - и на этом всё. Как потом оказалось, она была из той знаменитой породы женщин, которых метко прозвали “динамовками”.  Динамо она нам крутила  классно. И всё равно мы её любили больше всех из наших мисс - за молодость, за задорный смех, за компанейство, за то, что иногда разрешала зажать себя  где-нибудь  в  пустой  аудитории  или  на  лавочке  в  парке.
     Перед дипломом она появилась уже на восьмом месяце беременности и виновато отводила глаза, стесняясь  огромного живота. Но со спины она была всё так же прекрасна. Для нас тогда  не было страшнее и похабнее ругательства, чем “старший лейтенант”. Это он  лишил нас последней надежды соблазнить  её  до  окончания   университета.
На диплом она не приехала. Нянчила, видимо, маленькую копию старлея. Да и нам было уже не до конкурсов. В последний день, получив дипломы и значки, мы грустно выпили коньячку в кафе-мороженое “Айсберг”, а вечером разъехались по своим городам.
Вспоминая всю эту эпопею, навеянную нам женской красотой, я тешу себя мыслью, что наши постаревшие “мисс филфака” тоже иногда вспоминают то прекрасное время, когда мы были молоды,  красивы и беспечны. А своим детям, которые уже наверняка ростом выше  мам, они хотя бы один раз да похвастались за эти годы. Что-нибудь в таком духе: “- А знаешь, я ведь молодая тоже была очень красивая и привлекательная. В меня влюблялись все поголовно. Я даже побеждала на конкурсах красоты в университете среди студенток. У меня и диплом есть, вот посмотри...” И она с улыбкой и тихой грустью будет разглядывать наши подписи, удостоверяющие  её  былую  красоту  и  неотразимость.