Владимир Половинкин

ВЛАДИМИР ПОЛОВИНКИН
(1926 - 2013)

ВЕЛИКАЯ РЕКА

Мы говорим: великая река!
И в тех словах невольное почтенье.
За ними государства и века
В объятиях могучего теченья,
За ними очертанья городов,
Огни еще неведомых причалов…
А я за ними слышу тихий зов
Ручьев безвестных и речушек малых:
«Припомни нас, пробившихся из тьмы,
К реке пути торящих неустанно.
К реке, к реке!
И добежали мы –
И нет нас…
А река великой стала.

И ВРАГ НАПАЛ

Я помню кадры фильмов довоенных.
Враг нападал. Сильны мы в грозный час.
Удар, и вот идут колонны пленных,
Почти готовых воевать за нас.

И враг напал. И было всё иначе:
Война катилась вглубь родной земли,
Навстречу смерти эшелоны шли,
И похоронки мы встречали плачем.

А раненые хмуро говорили
О вражеской жестокости, о силе,
О загнанных в болото корпусах,
Об армиях, потерянных в лесах.

Нет, не пришла со стороны подмога.
Мы сами этот выстрадали срок,
Когда по всем истерзанным дорогам
Погнали пленных немцев на восток.

Одни брели согбенные, как будто
Весь груз вины тащили на плечах,
А у других мерцала злоба люто
В пожухлых провалившихся глазах.

И кажется, взирать бы нам, ликуя.
А мы шагали молча стороной.
Не потому ль, что страшною ценой
Пришлись освоить истину простую:
Могуч вражина, если прет войной.

НА НЕВСКОМ ЛЬДУ
Памяти отца, Василия Матвеевича Половинкина

Я не нашел, но я найду
Того, кто мне расскажет это…
Лежит отец на невском льду
В белесом сумраке рассвета.

Осколки мин дырявят снег,
В проломах льда вода клокочет.
Был дан приказ, один для всех,
Взять штурмом левый берег ночью.

И близок миг, когда опять
В атаку цепь должна подняться.
Закоченел отец – не встать,
Шинель промерзшая – как панцирь.

Что видит он? Свой отчий дом?
Себя в далеком малолетстве?
Иль нас? И думает о том,
Как мы страшимся черной вести?

Отец наш! Был ты ростом мал,
Ты был, отец, тщедушен телом.
Но ты поднялся, добежал,
Ты вполз на холм обледенелый.

Кончался бой, когда тебя
Слепая пуля подкосила.
Гордясь тобою и скорбя,
Все чаще думаю: «А я?
А у меня хватило б силы?

ДОБРОТА

Был небосвод безоблачно высок,
Был чистый снег в лучах заката розов,
Когда она упала
на мешок
на самодельных ивовых полозьях.
А рядом шли такие ж, как она,
И волокли такую же картошку.
А полустанок – там…
Уже видна
По окна занесённая сторожка.
Как мёртвые, свисали кисти рук.
И, глядя в опрокинутое небо,
Она с собою говорила вслух:
«Нет, я уйду…
Мне лишь кусочек хлеба…»
Был голос тих.
Но был он словно крик,
Такой, что невозможно заслониться.
И подошёл к той женщине старик,
И развернул он белую тряпицу.
Был хлеб в тряпице серый, как зола,
Два ломтика, любой, как Божья милость.
Один, поменьше, женщина взяла.
И поднялась.
И молча поклонилась.
…Порою слышу, что года не те.
И значит, мера многому иная.
Но если говорят о доброте,
Я хлеб в тряпице белой вспоминаю.