Иван Завражин

ИВАН ЗАВРАЖИН
(1941 - 2005)

Люблю поэтов старой школы,
стиль предонегинских времен,
твои слова,
ах, нет, – «глаголы»,
страстей забытый лексикон.
Как мне понятны те напасти,
когда романтик,
длань воздев,
лишь скажет:
«Жрицы сладострастья!» –
и рдеют мочки юных дев.
Или же кроткое созданье
запишет в тайный свой альбом:
«Пленительны любви лобзанья», –
и не хихикает при том.
Те изъявленья страсти бурной –
плоды пока не поз, а «грез»,
еще не став литературой,
они тревожили всерьез.
Воспринимались чище снега,
свежей, чем горная струя,
и эта «сладостная нега»,
и «вожделенный взор ея».
Пусть в наслоеньях и повторах
речь тех времен давно мертва,
но дорог мне наив,
который
рождал подобные слова.
Я чту его,
хоть в полдень жизни
скупому чувству моему
анахронизмы романтизма
уже, пожалуй, ни к чему.
Пришла пора
без прав на возглас
рассудка в страсти не терять,
корою головного мозга
словарь признаний поверять.
Уже так просто не возьмете
на взмах ресниц,
на взлет брови.
Самозабвение в работе,
увы, понятней, чем в любви...
И все-таки – как в ранней рани,
судьба, неужто не пошлешь
перед развязкой,
на прощанье
ту целомудренную дрожь?
Возвысишь ли до поглупенья,
до тех немыслимых речей,
когда ни тени раздвоенья:
Мой ангел!
Свет моих очей!

УТРО

Казалось бы, куда как мило
прочесть в листе календаря,
что-де на свет переломило
предельный сумрак декабря.
Но к переменам безучастны,
на алом краешке зари
всё по инерции не гаснут,
не веря утру,
фонари.
Да ты и сам —
но вдруг, не очень,
не сразу ощутишь в груди,
что самые большие ночи
уже остались позади.
Так в безысходный час потери,
когда пластает нас беда,
когда кощунство —
даже верить,
что этот мрак не навсегда, –
немыслимая в тьме запрета,
средь потрясений и обид
забытая возможность света
твое сознание хранит.
И силы малая частица
для непомерного труда
придет, чтоб мог освободиться,
как в марте –
реки ото льда.
Потом опять –
то снег на воду,
то по снегам – капелей звон,
пойдет по новому заходу
чередование времен.
На дольний мир не в укоризне,
я каждую мою зарю
за горестное чудо жизни
благодарю, благодарю.

* * *

Я в подушку набью полыни,
и ночами приснятся степи.
Пусть трава надо мною ходит,
и гудят меж стеблей шмели,
Я давно за городом не был,
я сто лет
за городом
не был,
я соскучился по прохладе
не зажатой в асфальт земли.
Вечерами, когда из леса
возвращаются люди в город,
и везет их тесный автобус
мимо круглых стриженых лип,
вспоминаю, как пахнут сосны,
как стекают с колосьев росы,
и какие цветы раскрылись,
и какие уже сошли.
А вчера вдалеке от центра,
на случайной улочке серой,
вдруг пахнуло щемящим, тонким.
Оказалось –
передо мной
возле дома сушили сено,
ворошили граблями сено,
и кружилась пыльца сухая,
и вздыхал травяной настой.
Я присел на скамейку рядом,
отвернулся на всякий случай,
будто нет мне до сена дела,
и никто не косится пусть...
Может, все еще не остыли
мои тропы
в стерне колючей?
...И сидел долго-долго молча,
будто вовсе не тороплюсь.

***

Ничего не боюсь,
только так прикипаю
к свету белому,
к людям, деревьям, зверью,
будто осознаю,
будто предощущаю
горечь дальней разлуки,
невечность мою.
Чувство невосполнимости,
чувство предела,
помоги мне успеть
до конца бытия
доглядеть, доболеть
то, что не разглядела
мимолетная, праздная
юность моя.