Хроника моего детства 4. Кёнигсберг окончание

КЁНИГСБЕРГ. Жизнь на окраине.
               
                Я помню город весь в руинах –
                Холодный, мрачный и сырой,
                Колонну немцев, здесь пленённых,
                И парк с могилою чужой.               
               
      Глава 1
      Мы в пути. Остаются позади станции и полустанки, мелькают разрушенные города и землянки с торчащими трубами. Кругом послевоенная разруха. Чуть больше трёх лет, как закончилась война. Частые остановки, на которых атакуют торговцы варёной картошкой, грибами, яблоками. На одной из них купила нам мама кусочек засахаренного мёда, завёрнутого в бумагу. Впервые мы узнали, что это такое и как это лакомство зовётся. Вкус необыкновенный, вид замечательный – засахаренный желтоватый. Так и остался в памяти тот станционный кусочек первого в нашей жизни необыкновенного лакомства.               
      Вот и город – чужой, мрачный, незнакомый. Одни развалины. Мёртвый город. Поселили нас на окраине в небольшой вилле. На противоположной стороне дома – лесопарк Теодора Кроне, заросший за годы войны. Был разбит в 1910 г., а имя Теодора Крона получил в 1925 г.
      В большой общей комнате сначала жило несколько семей, а затем её перегородили. Нам на троих достались шесть метров. Магазинов вблизи нет. За хлебом и продуктами приходилось ходить за два – три километра. Рядом находился трёхэтажный дом, обитателями которого являлись работники восстанавливаемого целлюлозно-бумажного комбината № 2, находящегося на значительном расстоянии от нашей улицы.
      Время определялось по заводским гудкам. Научились различать гудки вагоноремонтного завода и целлюлозно-бумажного комбината.  По ним просыпались, ходили на работу и в школу. Маму сначала назначили комендантом общежития, которое располагалось у бывшей разбитой кирхи, недалеко от начальной школы № 6 (сейчас это семилетка под другим номером). Но в этом качестве она проработала недолго. Переселенцы прибывали и на её место вскоре определили участника войны, а маму перевели в уборщицы. Город сначала был закрытым, где действовал комендантский час.               
      Запомнилась первая ночь. Мы проснулись от воя ураганного ветра и шума деревьев. Было очень страшно. Света тогда еще не было, а темнота усиливала страх. Так мы познакомились с переменчивой и штормовой не ласковой погодой этой ещё чужой для нас земли. Был конец сентября. Документы были уже сданы в школу. И я волновалась, как произойдёт встреча с новыми друзьями, но эта встреча не состоялась. Утром поднялась высокая температура и со скарлатиной забрали меня в инфекционную больницу, куда после двух недель привезли и моего брата с этим же диагнозом.
      Только через месяц вернулись мы с братом домой, а потом ещё просидели какое-то время на карантине. В начале декабря разрешили мне посещать занятия. Близились каникулы. О том, чтобы взять меня во второй класс, речь уже не шла. Я слишком отстала, и пришлось снова сесть в первый класс. Не помню, как приняли меня первоклассники, но поразило в школе всё: и парты, которые я видела впервые; и количество учащихся, так как на базе нас, считая все четыре класса, было не более 10-12 человек, и дети были разных возрастов – от семи до двенадцати лет.
      Школа была начальная. Учились в две смены. Находилась она недалеко от дома, короткая дорога пролегала через парк, в котором среди высоких сосен находилось захоронение погибшего нашего лётчика. В школу по короткой дороге через парк в одиночку не ходили. Заросший парк и могила всегда пугали. В противном случае приходилось идти по шоссе.
      Это были тяжёлые и счастливые годы. Голод, нужда, болезни (педикулёз, золотуха, чесотка) преследовали нас. Игрушек и детских книг мы не имели, но дети есть дети. Мы сами себе находили различные занятия и развлечения.
      Недалеко от нас располагался лагерь военнопленных немцев. Их использовали при расчистке площадок промышленных предприятий. Вечером, когда военнопленных немцев вели с работы, детвора бегала бить фашистов из рогаток. Вид военнопленных был жалок. Шли они, понуро опустив головы, в сопровождении конвоиров с овчарками. Шеи были обмотаны грязными вафельными полотенцами и тряпками, а мы издалека пуляли по ним. Несколько раз оказывались свидетелями, как наши женщины, чьи потери и обиды были слишком сильны, пытались прорваться сквозь конвой, чтобы плюнуть в лицо фашистам или бросить оскорбительное слово, но охрана оттесняла их.
     Просматривая как-то документальную хронику о Великой Отечественной войне, где по нашей земле вели оборванных пленных советских солдат хорошо экипированные немецкие солдаты с автоматами наперевес и с овчарками, мне вспомнилась картина моего детства: когда по их земле вели их пленённых солдат, и теперь уже советские солдаты с овчарками вели обречённую колонну немцев. Разница была лишь в одном – в руках наших охранников были винтовки наперевес с длинными штыками. Если мы прошли через унижение в начале войны, то они получили это в конце. Возмездие неотвратимо!
Глава 2
       Рабочий день у взрослых был длинным. Часто выходной использовался на принудительных общественных работах – рушить развалки и собирать кирпич или на заготовке дров. Женщины накидывали верёвки на стены полуразрушенного здания и тянули на себя. Повалив, выбирали целые кирпичи и половинки, складируя их. Город восстанавливался, а строительного материала не хватало. Вот и развалки пригодились.
Однажды маму принесли на руках. Стена упала на неё и завалила по пояс кирпичом. Увидев её полуживую, стало страшно. У нас кроме мамы никого не было.
     Не уходит из памяти и ещё один эпизод того времени. Для приготовления пищи на общей кухне приходилось вместе с братом собирать хворост. Летом и в межсезонье это было не трудно, только страшновато ходить в парк. Зимой же пользовались дровами, которые заготавливать приходилось самим. Помню, выделили маме три дерева: одно на собственные нужды, а два других сдать на предприятие. Их надо было спилить, обрубить ветки и разделать на чурбаки. Мама выпросила у соседа пилу, топор и вместе с нами отправилась к обозначенному месту.
      Деревья нам показались такими огромными. Сначала мама подрубала дерево топором, а потом мы с ней взялись за пилу. Пила тупая гнётся, дерево зажимает её, а силёнок моих не хватает, чтобы тянуть на себя. Мне берётся помочь брат, но получается ещё хуже. Мама злится, от безысходности покрикивает на нас. А что могут сделать эти детские руки! Мне только что пошёл десятый год. Промучившись с нами и кое-как пропилив до середины ствола, нам с братом поступает другая команда – из всех сил жать на дерево, чтобы повалить его, но наши усилия тщетны, как бы мы не напрягались. Мама отбрасывает пилу и начинает подрубать с другой стороны, куда оно должно свалиться, а мы жмём что есть мочи. Дерево, наконец, поддаётся и падает почти на маму. Как ей удалось отскочить, не знаю. Уже темнеет. На сегодня хватит. Уставшие и обессиленные   выбираемся из леса.  Ноги промокли от снега, руки без варежек озябли.
      На другой день снова идём в лес. Мама обрубает ветки, а мы складываем их в кучи. В последующие дни распиливаем поваленное дерево на чурбаки, а затем вывозим на чужих санках домой. И так же с двумя другими деревьями, только их вывозит уже организация.
      Лето для нас благодать. Оно наш кормилец. Здесь с ранней весны, когда появляются почки и заячья кислица, мы питаемся. Затем начинают созревать лесные орехи, но мы объедаем их ещё на ранней стадии, не давая созреть. По парку течёт ручей, в нём множество пиявок, которых мы видим впервые и готовы подолгу наблюдать за ними, разгоняя их палками.
      Недалеко расположен бассейн и несколько озёр на расстоянии пяти – шести километров. Родители не разрешают туда ходить, но мы, предоставленные самим себе, бегаем купаться. Поляна, расположенная напротив дома – наш мир. Здесь всё – игра в салки, лапту, лазание по деревьям. Вечерами иногда разводим костёр и, если кто-нибудь стащит из дома картошку, печём и делим это лакомство на всех. Хоть и редко, но иногда к нам присоединяются и взрослые. Слушаем бесконечные рассказы, небылицы, страшилки про бандитов, слухи городские и многое другое.
      Самое интересное – это праздники. Их немного, но они очень запоминаемы. Особенно День Победы. Кто-то выносит на улицу патефон и прямо на асфальте начинаются танцы. Вся улица окраины здесь. Без детей не обходится ни одно событие. Мы завсегдатаи этих стихийных мероприятий. Вечером собирается наша коммуналка у соседа дяди Гриши. На столе появляется одна бутылка кагора на пятнадцать взрослых человек. За столом хозяин – единственный мужчина. Всем весело. Поют песни, преимущественно военные, и женщины льют слёзы по своим погибшим мужьям, женихам, сёстрам и братьям.
      Иногда мы, дети, делаем вылазки в центр города. Единственное сообщение – трамвай, набитый до отказа. Люди висят на подножках. Мы собираемся ватагой и едем в парк культуры и отдыха имени Калинина. Денег на проезд в трамвае и на вход в парк нет, но разными путями, где «зайцами» или на трамвайных подножках, добираемся до него, а там находим лазейки и проникаем во внутрь.               
     В парке заманчивые аттракционы с каруселью и лодочками, которые нам недоступны, но смотреть на тех, кому посчастливилось покататься, интересно. При входе справа – разрушенная кирха. Она не восстанавливалась несколько десятилетий, а рядом с ней – немецкое кладбище. В конце парка – еще одно старинное захоронение с готическими надписями на плитах. Мы боимся, но ходим смотреть на нечитаемые надписи, на удивительные незнакомые цветы. Там много гранитных плит.  После того, как город открыли, и население увеличилось, плиты и надгробья стали исчезать. Их попросту растащили.
     В парке звучит музыка, гуляет хорошо одетая публика. Женщины в длинных платьях и шляпках с вуалью в сопровождении военных, увешенных орденами и медалями. Среди этой праздничной толпы – оборванные грязные дети войны с окраин, которые и отцов своих не помнят или не знают их вовсе, потому как родились перед войной или в самом её начале. В каждом военном видим мы своего отца, представляем его именно таким. Особую зависть вызывают их дети, одетые в костюмчики-матроски.
      Пошатавшись по парку, пробираемся в зоопарк по вонючему сточному ручью, который вытекает из него. Зоопарк остался от немцев, и вольеры здесь, соответственно, необычные. Полюбовавшись на медведей, идём к обезьянам, а затем к скелету огромного кашалота. Возвращаемся домой уставшие, голодные, но полные необыкновенных впечатлений. Не пугает возвращение домой через унижение быть пойманным в трамвае за проезд без билета и высаженным из него, через риск езды на подножках.
      Глава 3
     Город, его развалины, поля и леса напичканы неразорвавшимися снарядами. То здесь, то там время от времени гремят взрывы, подрываются люди, чаще дети. Всё время слышим от взрослых, чтобы не лазали по развалкам, не копались в кучах мусора в разрушенных коробках зданий, но игрушек нет, а там столько интересного. Вот и выковыриваем из этого хлама разноцветные осколки стекла, изразцовых плит, остатки обгоревших лоскутков, немецкие прострелянные каски. Как-то мальчишки нашли череп с волосами, надели его на палку и бегали за девчонками, пугая нас.
      Любимое занятие – игра в войну или в ножички. Как-то, расчерчивая круг, брат наткнулся на какую-то железку. Начали выковыривать её из земли, обозначилась цинковая ручка. Помня наказ самим ничего не трогать, бежим за соседом. Дядя Гриша, недовольный тем, что его потревожили, всё-таки идёт во двор дома и, отогнав нас на какое-то расстояние, начинает разгребать землю. Появляется вторая ручка. Азарт берёт верх, обрисовывается контур ванночки, прикрытой сверху чёрной бумагой и досками.
      В глубокой ванночке лежала посуда. Здесь были тарелки и серебряные ложки (большие и маленькие) и ещё что-то, но нам не показывают содержимое полностью. Всё забирает сосед. Вечером, едва дождавшись маму, рассказываем о найденном кладе. Она идёт к соседу и корит его за то, что не поделился. У дяди Гриши ответ один, он, дескать, рисковал, следовательно, и хозяин этого клада. Правда потом даёт нам одну чайную серебряную ложечку, которая долго хранилась в нашей семье.
      Как-то мама, заняв у соседки деньги, отправила меня с братом за подсолнечным маслом. Короткий путь лежал через лес, но идти через него было страшно. Отправляемся с братом по дальней дороге. Путь неблизкий. Где-то на середине пути к нам присоединяется подросток лет двенадцати. Он расспрашивает нас, куда идём, и показывает очки, а затем предлагает купить их. Мы отказываемся, тогда он протягивает их мне и дарит. По очереди примеряем. Хоть ничего и не видим в них, но берём как занимательную игрушку. В это время поравнялись с развалкой. Неожиданно мальчишка спрашивает:
      – Вы идёте в магазин, а деньги у вас есть?
      – Конечно, – отвечаю я.
      – А какие – зелёные или сиреневые?
      – Вот какие, – разжимаю кулак, а он выхватывает их с моей ладони и исчезает в развалке.
        Всё произошло мгновенно. Мы не успели опомниться. Улица безлюдна. Бежать за ним боимся. Неожиданно появляется женщина, с которой мы   делимся своим несчастьем. Она тоже не рискует броситься в погоню. С рёвом возвращаемся домой без масла и без денег. Этот урок доверчивости запомнился на всю жизнь.
       Времена трудные, голодные. Брат пошёл в школу с девяти лет, так как одежды не было. К школе сшила мама ему из тёмной фланели толстовку и шаровары. Так и ходил он зимой практически раздетый. Мне в школе выделили осеннее пальтишко, а брату к зиме ботинки. Это были первые значимые вещи в нашем гардеробе. Мама зимой ходила в поношенном ватнике, надетом на ситцевое платье, и в ботиках.
       Мы с братом росли, а питание было скудное, практически жили впроголодь. Нищенской зарплаты уборщицы и две третьих пенсии за погибшего отца, что нам полагалось (ибо одну треть получала моя бабушка, его мать, которая жила в Сыктывкаре), совсем не хватало. Буханка хлеба на рынке тогда стоила 250 рублей, практически мамина месячная зарплата. Помню, как плакала мама, когда в очередной раз принудительно подписали её на заём. Это означало, что с её грошовой зарплаты будут удерживать. Иногда в школу ходили голодными. Я часто падала в обмороки.
       Однажды после очередного обморока учительница попросила меня отнести тетрадки к ней домой. Жила она недалеко от нас. Ольга Александровна налила мне стакан молока и дала кусочек хлеба, но я упорно отказывалась, зная, что дома голодный брат. Тогда она дала мне бутылочку молока и сказала, чтобы я взяла с собой, а этот стаканчик выпила здесь.
       Домой я летела на крыльях с этой драгоценной жидкостью. Мама отлила немного и дала Славику, а остальное молоко пошло на кашу, которая в этот раз была необыкновенно вкусной. И часто после этого приглашала меня под разными предлогами учительница домой: то присмотреть за её сыном – инвалидом, то отнести тетради. У неё была корова, и я всегда получала небольшую порцию молока.
      Мама заболела, и её положили в больницу. Остались мы с братом одни. Соседи приглядывали за нами, но всё свалилось на мои плечи. Я должна была следить за братом и поддерживать в доме порядок. После школы мы бегали со Славиком навещать маму. Училась я тогда в третьем классе, а брат в первом. Мы стояли под окнами и звали её. Она подходила к окну и почему-то всегда рядом с ней появлялись и другие женщины. Мама расспрашивала нас, как дела в школе, дома, что едим. На глазах её и женщин всегда были слёзы, но мы не понимали тогда, чем они вызваны. Видимо, вид двух одиноких, плохо одетых худых детей вызывал у них чувство жалости.
       Глава 4
       В город всё прибывали и прибывали люди. Требовалось всё больше и больше рабочих рук. Восстанавливались заводы и предприятия. Начали уплотнять семьи военных, которые занимали полностью виллы.  Это были прекрасные двухэтажные домики с садами. Нам, как семье погибшего офицера, военкомат выдал ордер на подселение в одну из комнат такой виллы. Теперь мама могла уйти с прежней работы.  И она незамедлительно это сделала, устроившись на работу посудомойкой в кафе, расположенном на одной из центральных улиц города. Правда, добираться до места работы было далековато. Зарплата почти такая же, но зато есть возможность остатки пищи с тарелок забирать с собой, чтобы накормить детей.
     Помню, как забрала нас мама с уроков в связи с переселением. Собрав свои пожитки, которые уместились в один узел, и наши торбочки, сшитые мамой для школы, мы отправились пешком на новое местожительство. Подошли к вилле, обнесённой забором. Стучимся в калитку и заглядываем в щель. На крыльцо выходит мужчина в галифе. Мама говорит, что у неё ордер на подселение и просит впустить нас. Ничего не сказав, мужчина исчезает за дверью. Стучимся снова. Через какое-то время военный появляется с ружьём в руке и произносит слова, которые до сих пор в моих ушах:
     – Убери своих щенков, вы никогда не переступите этот порог.
     – Ты на кого ружьё нацелил? На сирот, чей отец отдал жизнь? И как только тебя земля носит! Живёшь в хоромах, а тысячи людей прозябают в конурах. Раз воевал, так всё позволено? – тряслась мама от гнева, выкрикивая эти слова.
      Мужчина исчез за дверью, а мама в отчаянии всё стучала и стучала в калитку.  К ней присоединились и мы. Хозяин вышел снова на крыльцо и прикрикнул:
    – А ну кончай барабанить, сказал не пущу, так и будет. Иди откуда пришла!
    Стало ясно, нас сюда не пустят. Понуро возвращались мы на прежнее место, которое нам теперь уже и не принадлежало, ибо сразу же в него вселили женщину, принятую на мамино место. Переночевали мы у соседки. Утром с братом ушли в школу, а после школы болтались на улице. У нас снова не было крыши над головой. Вечером пришла мама с работы расстроенная. Так три ночи подряд ютились мы по соседям, пока мама обивала пороги военкомата, чтобы добиться справедливости.
      Помощь пришла неожиданно. Директором кафе, где теперь работала мама, был бывший офицер. Его друг, с которым он воевал, работал в то время в военкомате. Кто-то из сотрудников кафе подсказал, что здесь рядом освободилась комната, и мамин директор походатайствовал за нас, подсказав адрес ещё незаселённой жилой площади. Военкомат отстоял это жильё у городских властей, и нам выдали ордер на комнату в шестнадцать квадратных метров.
      Два офицера, два фронтовика, но какие разные люди. Один хапуга, волею случая, захватив целый дом с садом и обстановкой, не пожелавший потесниться, чтобы пустить вдову с двумя детьми, чей муж и отец погиб в этой чудовищной кровавой бойне, а другой – Человечище с доброй душой. Сейчас, когда я вижу, как много делается для участников Великой Отечественной войны, каким вниманием и заботой окружает их государство и общество, я всегда вспоминаю тот эпизод в моей маленькой ещё жизни, трясущуюся оскорблённую маму и её слёзы. Наверное, если этот тип ещё жив, ходит в школы, рассказывает о своих подвигах, но тот эпизод тяжелейших послевоенных лет не входит в его воспоминания, и муки совести, я думаю, его не мучают. Жаль.

ЖИЗНЬ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА.
      
       Весной 1952 года мы въезжаем, правильнее сказать входим, в огромную комнату коммунальной квартиры. Здесь, кроме нас, живут ещё две семьи – молодая девушка, выпускница ленинградского техникума и семья инвалида войны. Его жена погибла или умерла, не помню. У него двое сыновей: старшему лет пятнадцать, а другой младше моего брата. Жена его – мачеха этим детям, работала на продовольственном рынке. Дядя Петя в подвале всю неделю сколачивал из фанеры посылочные ящики, а по выходным продавал.
     Такую квартиру мы видим впервые. Здесь и ванная с унитазом, а не выгребная яма во дворе, и кухня, хоть и с цементным полом, но с узкой раковиной с краном холодной воды. Плита на кухне, как и на базе, с чугунной панелью с кольцами, топится дровами. В комнате стоит печка, покрытая тёмно-зелеными изразцовыми плитами. Окно огромное с видом во двор. Полы деревянные, некрашеные. Не жильё, а рай земной.
     Мы продолжаем учиться в той же школе на окраине, так как осталось всего месяца полтора до её окончания. До неё приходится добираться трамваем. Зато теперь рядом любимый нами парк отдыха и зоопарк. Тут же и магазины. Одним словом – центр. Кафе, где мама работает, через два дома, и мы после школы бегаем к ней помогать мыть посуду. Всё, что остаётся в тарелках – недоеденная котлета, остатки хлеба, макароны складываем в баночку, чтобы дома поесть. Голода, который нас преследовал, больше нет. Мамина работа нас теперь кормит, пусть и объедками.
      На противоположной стороне – длинный разбитый дом. Улица не освещённая. Вечером ходить страшновато. Но зато она утопает в каштанах и липах. Когда цветут каштаны, красота необыкновенная! Аромат липового цвета доходит до нашей кухни с вечно открытым окном, кроме зимы. Зима в Калининграде (так теперь называется наш город) мягкая, влияние моря чувствуется.  Ребячьи игры проходят во дворе. Подъезд имеет сквозной проход на улицу и во двор. Во дворе находится сад, который принадлежит нескольким жильцам. Он обнесён забором, но вскоре забор снимается, и всё это становится общим достоянием. Теперь крыжовник, смородина и яблони обираются детьми ещё зелёными.
     В семье дяди Пети, нашего соседа, часто происходят скандалы. Продав ящики в выходные, они с женой напиваются и дерутся. Первое время нас это очень пугало. Их старший сын осенью промышлял яблоками, обирая сады. Перепадало и нам иногда, когда он приносил их более половины мешка. Вскоре этот сын куда-то исчез.
     Соседка, жившая на первом этаже, уговорила дядю Петю поменяться с ней комнатами. Дяде Пете спускаться с третьего этажа в подвал, где он сколачивал посылочные ящики, при его протезе, было сложно, поэтому он и согласился. Теперь у нас появились новые соседи – тётя Валя, дядя Лёша и их сын Сергей. Они таким же образом вскоре уговорили и нашу маму обменять нашу шестнадцатиметровую на их 13-метровую.  Их комната была средней в квартире, площадь требовала меньше затрат на отопление и квартплата соответственно меньше. Мама согласилась, о чём горько впоследствии жалела, так как пришлось прожить моей семье в ней более четверти века.
     Осенью мы с братом пошли в новые школы: брат – в мужскую, а я – в женскую. Это для нас совсем в диковинку, ибо до этого мы учились в смешанной школе. Я уже пятиклассница. Впервые у меня появилось коричневое платье и чёрный фартук, так как все четыре класса начальной школы я ходила в тёмной юбочке и белой ситцевой кофточке, сшитой мамой на руках. В классе одни девчонки, и это так необычно.
      Жизнь налаживалась. Город тихо, но восстанавливался. Появлялись новые здания и магазины. Соседи отличные. Прожили мы с ними много лет и сохранили тёплые дружеские отношения, а с одной из них – самой молодой, стали как родственники практически на всю жизнь. Я тёте Вере обязана многим. Она приобщила меня к прекрасному – театру, кино, знакомила с лучшими произведениями советских и зарубежных писателей, учила этикету и многому другому, что так пригодилось мне в жизни.
       Впервые моя семья увидела Балтийское море. Мы знали, что оно в сорока километрах от нас, но никогда там не были. Брату военкомат дал путёвку в пионерский лагерь, который находился в городе Раушен – позднее он был переименован в Светлогорск. Мы с мамой едем его навестить. От станции поднимаемся вверх по мощёной булыжниками улице. Среди сосен по обе стороны расположено множество пионерских лагерей. Красивые беседки, деревянные корпуса. Находим лагерь брата, отпрашиваем его у воспитателя и идём, вернее сказать бежим к морю по серпантинному немецкому спуску. Ноги под уклон несутся сами. Слышится глухой рокот, и вот впереди мелькают барашки и открывается необыкновенная панорама бесконечно бегущих пенистых волн. Дух захватывает от безбрежного простора и бескрайности. Сбрасываем сандалии и ноги погружаются в тёплый песок. Радость неописуемая!
     Эта первая встреча с морем осталась в памяти на всю мою жизнь. И теперь всегда, в каком бы возрасте я не была, мои поездки к морю вызывают какое-то волнительное и трепетное чувство. В те далёкие годы волны выбрасывали кусочки янтаря и чёртова пальца. Мы собирали их, ракушки и красивые гальки. Почему-то сейчас янтарь можно отыскать, и то с трудом, только после сильного шторма. Пляж с каждым разом становится всё уже и грязнее, как и само море. Я помню, когда в тёплые спокойные дни множество медуз подплывало к берегу, и мы брали их в ладошки и любовались их раскрытыми зонтиками.
     Чем старше мы становились, тем больше привлекали нас, школьников, к различным видам работы. Летом ездили в ближайший совхоз, расположенный на заливе, в трудовой лагерь, где в первой половине дня работали на овощных грядках, а во второй – бегали на залив. В старших классах нас использовали на заготовке кирпичей.
     Кирпич заготавливали на развалинах, расположенных недалеко от вокзала, а после работы бродили по разбитому зданию университета, где была могила немецкого философа Канта. По винтовой полуразрушенной лестнице подниматься страшно и опасно, но мы, боясь показать свой страх перед мальчишками, следовали за ними. Любили бывать в здании немецкой биржи, колонны которой были расписаны нашими солдатами-освободителями. Читать их было одно наслаждение. Ты соприкасался с теми, кто освобождал Кёнигсберг. В памяти сохранились отдельные надписи, как-то: "Здесь был Вася", "Я люблю тебя, Люба" и другие. Но скоро эти надписи были уничтожены, тем самым уничтожена была история героев, оставивших свои автографы. Подвалы заполнены водой, ибо здание располагалось у реки Преголя.
      Искали мы и янтарную комнату в развалинах замка прусских королей, но безуспешно, ибо там были такие подземные лабиринты, в которые было не попасть, да и страшновато.
      Исчезали развалины и руины. На их месте появлялись новые здания. Оставались разрушенный королевская замок, университет с могилой Канта, который обнесли высоким забором, чтобы такие смельчаки, как мы, не попадали туда.
      Война осталась в далёком прошлом и в наших детских незабываемых воспоминаниях. Город стал родным и любимым. Он навсегда остался нашим городом детства и мечты, городом желаний и надежд.