Несколько слов по поводу музыки в поэзии Рубцова

Несколько слов о музыке в поэзии Рубцова

  Странные закономерности обнаруживаешь, размышляя о музыке в поэзии Рубцова. Не будем говорить сейчас о музыкальности её: факт неоспоримый и очевидный. Но…
  Во-первых, при всём множестве касания к сфере музыки она изымается душой поэта из прошлого прежде всего! Она связана с воспоминаниями, обращена к лучшему в них:
- давно ли гармонь оглашала окрестность…
- не слыхать говорливой гармошки…
- замолкли весёлые трубы…
- плач радиолы я вспомню…
  Во-вторых, если мелодия, звуки мыслятся как настоящие, сейчас, то и они развёрнуты к истории, прошедшему:
- как будто вновь поёт на поле жница…
- звон скорбный, гневный, державный…
- поёт она таинственные мифы (о реке Катунь)
  В-третьих (и это третье одна из волнующих составляющих музыки Рубцова), поэт, как А. Блок, «ухо приложил к земле». Его душа резонансно рождает «звуки, которых не слышит никто». Музыка воображаемая, чудящаяся звучит в нём самом, питаясь радостными и горькими воспоминаниями, сельскими холмами, лесами, болотами и омутами, порой «осеннего распада», «снегом освещённым»… Это согласное его душе хоровое пение самой России – так кажется мне без всякого преувеличения. Поэт «вслушивается в звуки». Ловит реликтовые излучения музыки Родины, Руси, России. Слышит их; и он сам себе режиссёр и оркестр, он сам руководит светлым и печальным детским хором в сосновом бору. Это внутренние вибрации. Они не могут оформиться в нечто устойчиво-музыкальное, они – как стоны и плачи – «отражают душу России». Поэтому так хороши и уместны здесь хоры и звоны как что-то всеобщее, соборное, притягательное, пронзительное, но не различимое в отдельных звуках… Хоры-призраки, печальные русские «лакримозы», выдуваемые из пространств, где «много серой воды, много серого неба…»
  Внешне, по атрибутике музыкальной, поэзия Рубцова, как и её метафорика, сильно проветрены от всего изысканного. Никакого фетовского рояля. Музыка от сохи – пение да гармонь – слышна прежде всего со страниц его сборников. Но не матрешечному, не лубочному внимаем мы. Чувственная, смысловая оркестровка рубцовских стихотворений аранжирована всякий раз по-новому. Память о «говорливой гармошке» оттеняет, углубляя, глухоту ночи, «певучие бутончики» – безлюдство северных дорог, пространств, песня «про горькую рябину» - одиночество среди людей, «одинокое пенье» – семейную драму… А из других стихотворений прольётся на нас волшебное «детское пенье в багряном лесу», обогреет теплом «певучий самовар», почудится «пение детского хора», гармонь, книги, огонь в печи согреют одиночество, ведьмы «чаруют, кружа, своим пением», «песней сладкою»… Иногда волшебство рубцовской простоты напоминает мне русскую лаковую миниатюру, в которой есть для меня что-то бесконечно красивое и глубокое, тоска по идеальному, детская чистота.
  К излюбленному пению у Рубцова примыкает плач. Он даже соседствует с песней. Его девочка из «Осенних этюдов» роняет печальное: «Я не пою, я плачу». А что соединяется в стихе «плач раздавался колыбельный»? И песня из радиолы слышится плачем… Близкими фольклорному плачу мерещатся мне его слёзы героини в «Полночном пении»…
(продолжение следует)