Сказки для взрослых детей

***

Колыбельная звёзд над домами.
Сказка на ночь из ангельских уст…
Колыбельная мужу и маме,
даже если наш дом уже пуст…

Не проснётся наивный мышонок,
одиноко горит ночничок.
Сколько нас тут, любимых лишённых!
Их волчок уволок за бочок.

Спят игрушки изломанных судеб
и кукушки застыли в часах.
Ночью сон нас с тобою рассудит,
взвесит всё на песочных весах.

Мишка плюшевый веки закроет,
станет пухом земная постель.
Только кажется всё мне порою,
что жива незабвенная тень.

Я её в своих грёзах купаю...
Парка, нити покрепче сшивай.
Звёзды тихо поют: баю-баю…
Засыпай, забывай, заживай…

***

Днём — золушка, мету, варю,
а вечерами я принцесса -
когда творю, парю, царю,
и нету сладостней процесса.

Когда на райском языке
поют мне птицы оглашенно,
и муза с дудочкой в руке -
как фея с палочкой волшебной.

Пусть я поставлю всё на кон,
зато - такой видали приз вы? -
Каретой мчит меня балкон
на бал, куда не каждый призван.

Пусть обвинят во всех грехах,
пусть мачеха-судьба ругает,
зато как образы в стихах
хрустальной туфелькой сверкают!

Я буду лучшей на балу
в своих высоких эмпиреях!
И рифмы — как шестёрка слуг
в расшитых золотом ливреях...

О не кончайся, сила чар,
дай вволю нагуляться бреду,
когда пробьёт полночный час
и в тыкву превратит карету.

Мой принц давно на облаках,
но бал Наташи, Маргариты
не умолкает нам в веках,
что против, жизнь, ни говори ты.

***

Посуду помыть – успеется,
пшено перебрать – потом,
душа моя ерепенится
на прозы командный тон,

что будто мачеха золушку
шпыняет меня с утра,
но пусть до заката солнышка
забот погребёт гора,

а я им в ответ: да ладно вам,
ночами пером скрипя,
и день начинаю с главного –
познать самоё себя.

Неприхотливая кухонька
поймёт, как мне дорога
моя хрустальная туфелька –
сверкающая строка.

Сама себе золушка, фея,
творю свой мир до зари,
и мне глубоко до фени
все принцы и короли.

Душа моя, пусть гуляет
надмирный вселенский бал,
а после Бог выставляет
мне самый высокий балл.

***

На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.

Идём, куда, не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.

И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина — не то,
что плещет на поверхности бокала.

На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.

О, счастье жить и знать, что не одна,
что мне дано без слёз и без истерик
русалкой подхватить тебя со дна
и вынести на безопасный берег.

И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.

***

Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.

Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.

И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.

Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,

за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.

***

Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.

Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.

Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.


По мотивам Андерсена

Состарившаяся Герда,
испившая чашу до дна,
в объятиях снега и ветра
свой век коротает одна.

Но спичками трудно согреться
у заиндевевших окон.
Навеки замёрзшее сердце,
ты свой получило укол.

Изношены счастья калоши
и розовый куст облетел.
Горошин не знавшее ложе
забыло про вмятины тел.

И только минувшего тени
и уличный старый фонарь
вернут отголоски видений,
и мир засияет как встарь.

Иль сказочник Оле-Лукойе,
раздвинув небесную твердь,
закроет глаза нам рукою
и сказку расскажет на смерть.

***

Читали «Калоши счастья»?
Они его не приносят.
Всё рушится в одночасье...
Калоши теперь не носят.

Как, впрочем, и счастье тоже...
Поблёкли цветные краски.
Но жизнь под конец итожа,
мы так нуждаемся в сказке.

Какую бы я у феи
себе под стать попросила,
чтоб стала моим трофеем,
давала надежду, силы?

Дюймовочка? Иль принцесса
с горошиной под периной?
Иль ёлочка в чаще леса?
Солдатика балерина?

Русалочка на утёсах?
Ромашка с погибшей птичкой?
Иль девочка в зимних грёзах,
с беспомощной горсткой спичек?..

Ах, сказки, вы тоже грустны,
над вами хочется плакать,
как будто кинжал до хруста
вонзается в сердца мякоть.

И рвётся душа на части –
о как она опустела!
Ах, мне бы калоши счастья –
к тебе бы я полетела…

***

Это ласка вселенская, а не тоска,
это грёзы и сны, а не грусть.
Мальчик-с-пальчик по камушкам дом отыскал.
Я по звёздам к тебе доберусь.

Я увижу тебя и тебя обниму
в этом млечном сердечном тепле.
И увижу быть может сквозь вечную тьму,
что не видела здесь на земле.

Это будет со мною, не может не быть,
пусть ещё через тысячи лет.
А пока я тебя продолжаю любить
и ловить каждый лучик и след.

Каждый детскою сказкой по жизни ведом,
эту даль ощущая как близь,
где нас ждёт поднебесный несбыточный дом,
где любимые нас заждались.

***

Помню, в Сочи меня ты лечил:
я – с укутанным горлом до уха,
а у лампы уютной в ночи
ты читаешь мне вслух «Винни-Пуха».

Согревал на плите молоко,
охранял от напастей и бедствий...
Как мне было с тобою легко,
и тепло, и надёжно, как в детстве.

Я лежала, до колик смеясь.
Ты поил меня мёдом до пота.
Не роман, не случайная связь,
а очаг, доброта и забота.

Я впервые тогда поняла,
что родство и семья выше страсти.
И когда мгла за горло взяла –
как хотелось денёк тот украсть мне.

Мир — подарок, надёжный горшок,
хоть в нём нету давно уже мёда.
Пусть судьба нас сотрёт в порошок -
будет варево с пылу и с лёту.

«Что, уходите?», – спросит нас Бог,
как хозяин, скрывая усталость.
И ответишь, смешон и убог:
– а ещё разве что-то осталось?

Хм, пора гостю знать бы и честь,
не хорош наворачивать ложкой?..
Но коль в мире хоть что-нибудь есть –
я ещё задержусь на немножко.


***

Плывёт туман под облаками
и в сказку сонную ведёт...
Там дворник с тонкими руками
печально улицу метёт.
 
Его изысканные пальцы
несут лопату и ведро,
а им пошли бы больше пяльцы,
смычок, гусиное перо.
 
О дворник не от сей планеты,
с дворянской косточкой внутри,
однажды мне пришёл во сне ты,
как Принц из Сент-Экзюпери.
 
Метла твоя волшебной кистью
всё украшала на пути...
На сердце так похожий листик
ты разгляди и не смети.
 
Так сны над мыслями довлели,
что на обложке я вчера
"Хочу быть дворником. М. Веллер" -
"хочу быть с дворником" — прочла.

***

Оловянный солдатик и Маленький Принц,
из какой ты явился мне сказки?
Моя нежность к тебе не имеет границ,
только близится сказка к развязке.

Принц летит на планету, солдатик в огонь,
я не Роза и не Балерина.
Я пришла за тобою из сказки другой -
из Гомера, Пер Гюнта и Грина.

Только сказки нельзя поменять и смешать,
словно это коктейль или виски…
Я не буду тебе своей жизнью мешать
и тихонько уйду по-английски.

***

О бедная покинутая роза,
за ширмочкой от летних сквозняков!
Не знала ты, что пострашней мороза
прощание на сквозняке веков.

Припомнишь ты заботливого принца,
который захотел себя убить,
и все свои уловки и капризы,
а нужно было просто полюбить.

Он поливал тебя с утра из лейки
и укрывал стеклянным колпаком.
А сам нашёл спасение у змейки –
известен этот выход испокон…

Кто любит — так беспомощны и слабы,
они глядят сквозь розы как очки...
Планетой завладеют баобабы
и разорвут им сердце на клочки.

Ах, роза у разбитого корытца...
Одна любовь могла бы удержать...
Не нужно слушать, что нам скажут принцы,
а просто ароматом их дышать.

***

Готовила сердце к субботе,
как тот незабвенный Лис.
Мы оба — хоть в разном годе –
в субботу с тобой родились.

Остаться навеки в ней бы,
в пределах земных границ.
Но ты мой журавлик в небе,
мой инопланетный Принц.

Однажды тоской уколет:
то было давным-давно...
Услышу звон колоколец,
на звёзды взглянув в окно.

И вспомню субботнего принца
и розу в его дому…
Он просто тогда мне приснился,
и вновь улетел во тьму.

***

Прости слова любви немой,
ведь сердце же не из металла,
солдатик оловянный мой,
что я из пламени достала.

И что с того, что ты другой,
и что не мне был адресован,
но доброй сказочной рукой
в моём был сердце нарисован.

Пусть мы не ровня, не родня,
но я спасу твоё сердечко.
Не денег пачку из огня –
любовь сгоревшую из печки.

***

Я смешала сказки, так волшебней -
мы из разных сказок и миров,
и к тебе явилась из соседней -
с пригоршней сюрпризов и даров.

Я теперь нигде и ниоткуда,
но ты не пугайся, если вдруг
приключится маленькое чудо
и тебе поможет тайный друг.

Я приду Оттуда на минутку -
капюшон надвинуть, чай согреть.
Не сочти за розыгрыш и шутку -
это всего-навсего несмерть.

Я теперь пройду в ушко иголки,
брови удивлённо не суровь.
Собери любви моей осколки,
пролитый бульон ещё не кровь.

Ничего не кончится бесследно.
Всё приходит, если очень ждём.
Буду я любить тебя бессмертно,
будешь мной посмертно награждён.

***

Скажу я по секрету, что финал
переписала Андерсена сказки.
Солдатик оловянный не узнал
трагической убийственной развязки.

И, выхватив героя из огня,
я спрятала в укромное местечко...
Осталось невредимым для меня
нетронутое твёрдое сердечко.

Когда-нибудь я всё это пойму -
мучительное счастье одиночек.
Не сделает погоды никому
запрятанная нежность между строчек.

Твои границы я не перейду,
не потревожу словом или взглядом,
но всё-таки имей меня в виду,
ты далеко, но я всё время рядом.

Мы связаны незримой бичевой...
Я алхимичка всё-таки большая:
любовь творю из полу-ничего
и сказку из тоски сооружаю.

А ты живи и в печке не гори,
солдатик стойкий, хоть и оловянный,
из Андерсена и Экзюпери,
на улице – пока что — Безымянной.


***

Снова сегодня простимся до завтра мы,
чёрные рамки ночей мне тесны,
но оставляю я звёзды присматривать,
чтоб тебе снились чудесные сны.

Кто-то за облаком видит и знает всё,
наши сердца беззащитнее птах.
Пусть тебе мишка по-детски признается
в том, что сказать невозможно в летах.

Завтра проснёшься и будешь во вторнике,
ну а пока засыпай как дитя.
Мишки тебя охраняют на коврике,
бархатной лапкой беду отводя.

***

Твой подарок в сердце отложился,
где-то там под ложечкой храним.
Он как две забившиеся жилки
с именем рифмуется твоим.

Даже в сочинённом мною супе
лишь одно читается: люблю,
даже покосившийся твой зубик
и в носу замёрзшую соплю.

Ты мой несгибаемый солдатик,
принц и нищий, мальчик золотой.
Знаю, я и поздно, и некстати —
с этой глупой песенкой простой.

Бьюсь о стенки ложечкой в стакане,
слышишь — это жизнь моя звенит,
то, что не утихнет в ней веками,
навсегда вошедшее в зенит.

Да, не балерина и не Герда,
но не почернеет и в золе
то, что так отверженно и верно
для тебя лишь билось на земле.

***

Как ты сумел стать ближе и нужнее,
чем те, кому по праву это сметь...
И если б взгляд хоть чуточку нежнее -
он смог бы заговаривать и смерть.

Всё это вздор, турусы на колёсах,
как дождь косой, что стороной прошёл.
Не обращай внимания на слёзы –
я плачу, оттого что хорошо.

Так Лис ответил Маленькому принцу,
зависимости радуясь своей,
когда уже от боли не укрыться,
когда они уже одних кровей.

Но вспомню я тебя в минуту злую,
когда господь на радость будет скуп.
Летят снежинки, словно поцелуи,
замёрзшие от неслиянья губ.

И кажется, царевна Несмеяна
и Мёртвая царевна, что в гробу,
была такой, поскольку неслиянна
с тем, кто бы смог согреть её судьбу.

А я смеюсь, как будто всё не вечер.
Кораблик провожаю твой: плыви
в большую жизнь, любимый человечек,
под парусом улыбки и любви.

***               

С неба стекают капельки...
Сколько же слёз людских...
Старенький или маленький –
жалко тех и других.               

Где-то цветочек аленький
наших желаний ждёт...
Спи, засыпай, мой маленький,
счастье к тебе придёт.

Мишки твои на коврике
сны охраняют пусть.
Ветки берёз во дворике
пусть отгоняют грусть.

Будешь когда-то старенький,
немощный  и больной.
Будут небес фонарики
путь освещать земной.

И на Харона ялике
переплывёшь ручей,
к Богу вернёшься маленьким,
светом его очей.

***

Помню вкус малины спелой
в нашем ягодном краю...
В детстве бабушка мне пела:
не ложися на краю…

Я лежала-не дышала
под охраной ночника
и со страхом ожидала
слов про серого волчка…

Как придёт волчок из чащи
и утащит под кусток...
Сердце билось чаще, чаще
и катился слёз поток.

Много лет прошелестело,
много вёсен отцвело.
Песенка, что бабка пела,
вспоминается светло.

Дни идут в каком-то трансе,
стынет по ночам бочок,
но ещё в прощальном танце
жизни крутится волчок.

Я уже в преддверье рая,
в незапамятном краю,
хоть ещё не умираю,
но уже на том краю.

Скоро встретимся воочью,
смерть, мой серенький волчок,
что придёшь однажды ночью
и утащишь за бочок.

В край, где ветерком колышим
тот лесок и тот кусток,
там, где бабушкин чуть слышен
дребезжащий голосок.

***

Вспоминает ли нас наше прошлое?
Почему-то мне кажется: да.
Как принцесса не спит на горошине,
мне уснуть не дают те года.

Их уж нет, только мелкое крошево
застревает меж складок души...
В топку времени заживо брошено,
эти искры во мне не туши.

Побелели от холода волосы.
Мы забыты, как в детском саду...
Слышу отзвуки милого голоса:
подожди, за тобой я приду...

Это облако нежного облика,
за собою меня позови...
Это только лишь малая толика,
что сказать я хочу о любви.

***

Уж не помню, о чём говорили мы,
но сказала ты, помню, днесь:
«Заболеешь – ты набери меня,
и я сразу же буду здесь!»

До чего же мне это дорого...
Мимоходом сказала, вскользь,
но как будто жизнь взяла под руку,
что катилась и вкривь, и вкось.

О тепло, медвежонок плюшевый,
обнимай же меня и впредь...
Словно в детстве, житьём приглушенном,
захотелось вдруг заболеть.

***

Чай заварила, цветы полила.
А говорила, что жизнь не мила.

Сладок мне звук погремушек её,
что заглушает небытиё.

Пусть освещает мне мрак впереди
ёлка рождественская в груди.

И поджидает с букетом из роз
мой небожитель, мой бог, дед Мороз.

Вы по волнам не плывите, венки.
Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.

Дай мне поверить в тебя без затей,
главная сказка для взрослых детей.

* * *
 
Унылый дождика петит –
о том, чтоб оставалась дома...
Строка бегущая летит,
рукой небесною ведома.
 
Что ж, двери в мир не отворю,
я на цепи, как кот учёный,
то сказки сердцу говорю,
то звуки песни ниочёмной.
 
Запретен вправо – влево ход,
но знаю потайную дверцу,
там, где надземный переход,
там, где твоё порхает сердце.
 
Изнанку жизни обнажив,
ты мёртв не так как все, иначе,
а для меня ты просто жив,
и я поэтому не плачу,
 
и от любви не устаю...
Тебе, на облаке из шёлка,
я колыбельную спою,
как в сказке глупому мышонку.
 
Всё, что пугало, позади...
Спи, мой любимый, сладко-сладко.
Там, где дыра была в груди –
сияет звёздная заплатка.
 
Пусть ты со мной пока не весь,
пусть не на этом берегу я,
но всё, что мы любили здесь,
знай, как зеницу, берегу я.

 
Старик и старуха

Была старуха вымотана бытом.
У моря уж не ждав других погод,
сидела над надтреснутым корытом –
последней каплей в череде невзгод.

Корыто – что, оно всего лишь повод…
Старуха вспоминала старика,
когда он был с ней нежен, пылок, молод,
как ласкова была его рука…

Тех прежних лет бы ей не заменили
и тысячи новёхоньких корыт.
Ушла любовь и счастье вместе с ними…
В подушку она плакала навзрыд.

И так хотелось старику сказать ей:
ты попроси у рыбки всё вернуть,
все наши поцелуи и объятья…
Но постеснялась даже намекнуть.

И старику был дан наказ нечёткий –
владычицей хочу мол в мире быть…
Ах, он не видел в ней уж той девчонки,
ещё не разучившейся любить.

Ведь вот собака где была зарыта!
Неужто трудно женщину понять?
А он поверил: хижину! Корыто!
А надо было попросту обнять…

***

В Небесном Городе Любви
Счастливый Принц о людях плачет.
Летает птичка над людьми,
стремясь их жизнь переиначить.

Я вспоминаю словно сон
ту сказку Оскара Уайльда,
чей смысл как воздух невесом,
нежнее скрипки или альта.

Не важно, что тот принц был мёртв,
но ласточка его любила.
Его лицо на фоне морд
живых дороже всех ей было.

Теперь он золотом блистал
и драгоценными камнями –
был вознесён на пьедестал,
где всех черты его пленяли.

Он в счастье был когда-то слеп,
и лишь когда скульптурой стал он,
сапфиры глаз отдал за хлеб
убогим, слабым, старым-малым –

тогда поистине прозрел,
увидев сверху горя бездну,
всех своим сердцем обогрел,
хоть оловянным, но чудесным.

Он отдавал себя до дна,
и всё казалось мало, мало...
И только ласточка одна
его до боли понимала.

Наутро городской Глава
шёл мимо со своею свитой.
– О Боже! – вымолвил едва,
и ужаснулся Принца виду.

Рубина и сапфиров нет,
вся позолота облетела.
Такому памятнику – нет,
стоять над городом не дело.

Так местная решила власть.
И Принца статуи не стало...
На этом месте вознеслась
взамен фигура из металла.

Не нужен Принц, Уайльд, Гомер,
всё, что горело и летело.
Отныне возвышался Мэр
над городом осиротелым.

А принц и ласточка – у книг,
любовь теперь людская с ними.
И этой радости у них
никто уж больше не отнимет.

***

Скоро, скоро грянет новый год
и избавит нас от всех невзгод –
век бы слушать на ночь эту сказку.
Взрослые уснули малыши,
снятся им большие барыши,
что заменят вмиг любовь и ласку.

Телеящик – сборник сточных вод,
наш духовный мусоропровод,
прочищает истово мозги нам.
Ходят зомби в обликах людей.
Наблюдай, балдей и холодей...
Разум этот мир давно покинул.

Маской прикрывается оскал.
Диоген бы тут не отыскал
никого с дневными фонарями.
В новый год желает нам всех благ
самый главный вечный вурдалак.
Спи спокойно, дорогой гулаг,
до тех пор, покуда гром не грянет.

***

Избыточным желанием горя,
ты думаешь: элементарно, Ватсон.
Желанию же всё до фонаря,
оно не собирается сбываться.

Вот Новый год обманчивый пришёл.
Глядим мы прошлогодними глазами -
всё то же, всё на месте, Дирижёр
играет ту же жизнь под небесами.

Какой пассаж, наш новый год не нов,
он повторяет снова те же гаммы,
и не сбылись ни предсказанья снов,
ни то, что не желали и врагам мы.

Переболевши Первым января,
мы в новый год войдём с иммунитетом
против надежд, что будоражат зря, –
прошли навылет, души не задеты.

Мы проскочили, выжили, ура,
пусть не сбылось, чего нам так хотелось.
Но миновала чёрная дыра,
и ничего и никуда не делось.

Факир на час, рассеялся туман,
осыпалась серебряная краска.
Да здравствует возвышенный обман
и на ночь нам рассказанная сказка!

Всё будет так, как этого хотим.
Пусть даже это будет по-другому.
Но хеппи энд для нас неотвратим.
И через год придём к нему легко мы.

***

Как же мне не плакать? – спрашивали в сказке.
Для того, чтоб плакать, тысяча причин.
Солнце улыбнётся из-за тучи-маски,
станет каждый повод еле различим.

Как же это мудро – солнечная пудра,
и причёску ветер сделал, растрепя.
Облака привычно разгоняю утром,
силою надежды увидать тебя.

– Как тебе, родная? – спросит Бог-Морозко. –
Хорошо ль, тепло ли сердцу твоему?
Мягко снег он стелет, только спать мне жёстко.
А когда-то было так, как никому.

И тогда он спросит тихо и устало:
– Что б тебе хотелось более всего?
Я отвечу: – Боже, Новый год мой старый,
старое верни мне, больше ничего.

***

Несносен этот дождь и осень.
Нет правды в мокнущих ногах.
В лесу брожу я из трёх сосен,
и мне не выбраться никак.

Когда б свеча в окне светилась –
другой бы вышел разговор.
Я заблудилась, заблудилась…
И заблуждаюсь до сих пор.

Сменилась льдом и снегом слякоть.
С души слетает чешуя...
И как же мне, скажи, не плакать? –
(из сказки голос слышу я).

От слёз снегурочкой истаешь...
А ты одну б хоть обронил.
Чернил теперь и не достанешь…
А как же плакать без чернил?

Их Пастернак однажды выпил,
когда Нейгауз отбивал.
И почву из под нас он выбил,
убил строкою наповал.

Той, что как дождь искрится, льётся
и каплей может нависать...
Теперь лишь плакать остаётся,
что так, как он, не написать.

***

Я полюбила сказку
про белого бычка.
В конце у всех развязка,
а он — за новичка.

Все сказки шлют ретиво
героев под венец,
пусть там конец счастливый,
но всё-таки — конец.

А эта — до простого -
и вовсе без конца!
Хоть не про золотого,
а белого тельца.

Бычок не знает мата,
он говорит лишь «му»,
а больше и не надо
наивному уму.

Бычок идёт за лаской,
за тучкой, за дымком…
Мне жаль, что с этой сказкой
хоть кто-то не знаком.

Пусть назовут докучной,
нелепой и смешной,
а мне так нету лучше
канвы её сплошной.

Живи, бычок, беспечно,
не знай, что есть тоска.
Пусть под тобою вечно
не кончится доска.

Пусть повторится в красках,
сначала, с кондачка,
бессмертнейшая сказка
про белого бычка.

***
 
В детстве я в сказке читала подобное –
страшной, аж бил колотун, –
как там героев в чудовища злобные
заколдовал злой колдун.
 
Не узнаю я их в новом обличии,
уже и уже их круг...
Вот уже нету как будто в наличии
прежних друзей и подруг.
 
Нас разделяют слова фарисейские,
то, что души супротив.
Кто ж расколдует те чары злодейские,
чудищ в людей превратив?
 
Если в болоте мозги уже по уши –
в них просыпается зверь...
Ты одурела, Россия, давно уже,
и озверела теперь.

***

За окном то скоропись снега,
то бегущий петит дождя...
В этих письмах такая нега,
ведь они идут от тебя.

Сообщают открытым текстом:
«вспоминаю… скучаю… жду...»
Они пахнут забытым детством
и не видят ни в ком вражду.

Я читаю их, не читая,
ибо знаю их наизусть...
И когда-нибудь я растаю
в этой нежности, ну и пусть.

Словно в сказочном царстве неком,
мною слепленном на авось,
опускаются хлопья снега
и целуют меня насквозь.

***

Эта ночь адресована мне.
Звёзды множатся, как многоточия...
Продолжение сказки во сне
я увижу, услышу воочию.  

Это Бог мне прислал письмена
по ночному небесному адресу.
Я любимых своих имена
прочитаю по звёздному абрису.  

Если ты одинок — не грусти.
Нам во сне невозможно не встретиться.
До свиданья на Млечном Пути,
на Большой или Малой Медведице.

***

Жить и жить себе внутри тумана,
вместо денег звёздочки считать...
Вынет месяц ножик из кармана –
разрезать страницы и читать

в книге судеб, писанной вселенной,
чей глядит на нас печальный глаз,
чтобы в жизни, немощной и тленной,
стало легче нам от лунных ласк.

Плыть и плыть бездумно по теченью,
пока кто-то руку не подаст,
не напоит чаем нас с печеньем,
не обнимет в самый чёрный час.

Я не повторяю имя всуе,
писем не пишу тебе я, но
всю себя тебе я адресую –
прочитай хоть строчку перед сном.

Словно дети, друг от друга прячась,
прячемся от счастья – не беды...
Ведь любовь – единственная зрячесть,
всё другое – формы слепоты.

И куда судьба опять заманит,
где рассвет неясен и белёс...
Мы плывём, как ёжики в тумане,
ничего не видя из-за слёз.


***

Ты мой детский секретик за тонким стеклом,
что пыталась согреть я дыханья теплом.

Когда было приказано сердцу убить
то, что холить хотелось, ласкать и любить,

я его утаила в знакомом лесу,
закопала и знала, что этим спасу.

Кто-нибудь извлечёт через тысячу лет:
лист засушенный, шишку, трамвайный билет,

цветик с кладбища, фантик, блокнотный листок –
позабытого чувства сухой лепесток.

И любовь всё расскажет своим языком
даже тем, кто был с нею совсем не знаком,

языком листопада, колосьев и трав,
власть распада, и злости, и смерти поправ.

***

Я золушка без туфельки хрустальной,
без феи и без принца на балу.
Я знаю только жизни сон летальный,
стихи из сора, пепел и золу.

Я знаю только тыкву без кареты,
планету эту, взятую внаём,
и прелесть сна, фантазии и бреда,
как мы вдвоём под музыку плывём.

Я обойдусь горохом и фасолью,
не надо платья, туфелек и фей,
а только берег, где бегу босою,
и ты, у жизни вырванный трофей.

На волосах ромашковый веночек,
и нас кружит волшебный вальс-бостон...
Но стрелка уже близится к полночи.
Прощай, мечта, утопия, фантом.


***

Как ребёнок в детском саду,          
что забыли когда-то забрать
и оставили тут на беду
одному догорать...

Жизнь промчалась – иду, иду!
Тебе не с кем в саду играть.
Я несу для тебя еду...
А уж умирать.

Что за с временем ерунда,
словно ветром его отнесло...
Это божья соломинка, да?
Нет, Харона весло.

Я хотела к тебе скорей,
но была другим занята.
Почему тут вместо дверей
отлита плита?


***
Божия коровка, принеси мне неба,
только не горелого, в пепле и огне,
мирно-голубого так хотелось мне бы,
всему миру чтобы, а не только мне.

Батюшка, не нужен аленький цветочек,
мне бы уголёчек, вырытый в золе,
мне б такое чудо из горячих точек,
чтобы кровь цветами стала на земле.

Золотая рыбка, ничего не надо,
новое корыто – словно новый гроб.
Я была бы миру, только миру рада,
больше всех чудесных сказочных даров.

***

Я с отраженьем незнакома.
Любила мама не меня.
Движеньем жизненным влекома,
живу, той прежней изменя.

Печаль очей, души оскома,
о сколько я на дне таю...
С собою будто незнакома,
себе руки не подаю.

Надвинет ночи глаукома
повязку миру на глаза,
и чтобы стало вдруг легко нам,
приснятся милых голоса.

Их отогрета окруженьем,
я воспаряю в небесах...
Не верь зеркальным отраженьям,
а только тем, что в их глазах.

***

Я обольщаюсь, обнадёживаюсь,
понять неведомое тщусь.
От взгляда Божьего поёживаюсь,
прекраснодушию учусь.

От прозы быта, приземлённости
нужна прививка красоты.
Вечнозелёные влюблённости
в душе растят свои сады.

И побеждает всё ничтожное,
хламьё земное и хамьё –
Несбывшееся, Невозможное,
Необходимое моё…

***

Звёздочка сорвалась с небосвода.
Я её пригрела как птенца.
Приносила пищу ей и воду,
чтобы не погасла до конца.

Любовалась крохотною искрой,
укрывала в ливень или зной.
Стала мне она до боли близкой
и по-настоящему земной.

Звёздочка… Какая всё же малость!
Нет ни губ, ни глаз и ни волос...
Между нами вечность состоялась.
Только, жалко, жизни не сбылось.

***

Колобок — это гений побега,
он свободы и воли гарант,
и никто на пути не помеха, –
пофигист, дезертир, эмигрант.

Колобок – из особого теста,
он толстовец, беглец из семьи.
Не нужны ни фига, если честно,
ни чужие ему, ни свои.

Он спасётся не вашей молитвой,
дав обет в том, что он – не обед,
победитель невидимой битвы,
алиментщик, мудрец, интроверт.

На старуху бывает проруха,
колобок же был юн, без бабла…
И лисица, крутая маруха,
на мякине его провела.

Колобок, мы ведь тоже не боги.
Ты сейчас бы, до нас докатись –
стал бы символом этой эпохи:
убегать, не попасться, спастись.

Словно яблочко, что докатилось
до гражданской когда-то войны,
словно солнышко, что закатилось
в пасть голодную нищей страны.

***

Надели свадебные блузы
деревья в свете фонарей,
как будто сквер примерил бусы
из яшмы или янтарей.

И я иду по их указке,
стремясь за дальний поворот,
в волшебных бликах словно в сказке,
забыв, что всё наоборот.

Как будто там, в конце аллеи,
меня невиданное ждёт –
конец войны и бармалея,
и мой единственный придёт.

***

На волнах памяти качаемся...
О одиночество ночей!
Живём, как будто не печалимся,
и я ничья, и ты ничей.

Слова догонят, схватят за душу,
а после бросят тут одну...
Обрывок песни, запах ландыша
заденут тайную струну.

И образ прошлый, словно вылитый,
сверкнёт на дальнем берегу...
О нас ещё не позабыли там
и душу сверху стерегут.

Мы словно пух от одуванчиков,
летим куда-то в полумгле...
И небо всё из звёздных мальчиков,
что маму ищут на земле.


***

На стенке Шишкинские мишки,
что стерегут его судьбу.
Что мне до этого мальчишки
с чернявым чубчиком на лбу? 

На стульчике, любимчик мамы…
А вот он выросший уже
глядит под этим фото с рамы
ребёнком, спрятанным в душе.

Рука лежит на спинке стула,
как будто хочет уберечь
всё, что отсюда смертью сдуло –
родные стены, лица, речь.

Его стихи, рисунки, книги
живому сердцу так близки,
запечатлев и счастья миги,
и неизбывшейся тоски.

Он не охранник, а хранитель.
Здесь всё – любви иконостас...
О парки, не порвите нити,
связующие с прошлым нас.

***

Радость можно придумать и сочинить.
Лишь бы не обрывалась меж нами нить.

Как корабль назовёшь, так он и поплывёт.
Пусть мне сердце опять во спасение врёт.

Я в другом измеренье счастливо живу.
Открываю там новую жизни главу.

Слышишь, слова стеклянный звенит бубенец?
Я придумаю сказке счастливый конец.

***

Мой единственный и мой тайный,
я проникну в твой мёрзлый край,
пусть не катаньем, так катаньем
на салазках, в каких был Кай.

В сне горячем, тобой согретым,
я врываюсь, от слёз слепа,
и взрываются все запреты,
разрушается скорлупа.

Слов молочность, алмазов млечность
я мешаю в своей крови
и холодное слово «Вечность»
заменяю на жар «Любви».

Не сковать речи рек морозом,
слышу всё, что ты говорил.
И опять расцветают розы,
что когда-то ты мне дарил.


***

Ну бывает, скажите, лучше ли,               
когда мы, посреди земли,
околесицу леса слушали
и такую же вслух несли...

Я запомнила день-видение,
ослепительный и большой,
окончательность совпадения
с самой близкою мне душой.

Всё, что после – лишь отражение,
и бессильны мои слова.
Жизнь щедрее воображения,
виртуознее мастерства.

Среди вялотекущей скверности,
что осилить душа слаба,
испытание нашей верности
вновь устраивает судьба.

Только как ни гасит звезду мою,
дуя холодом на свечу,
о тебе бесконечно думаю,
о тебе об одном молчу.

Ты услышишь моё отчаянье
и подуешь на боль-печаль...
Я любима по умолчанию.
Если мог бы – ты б не молчал.

Знаю, мы уже не увидимся.
Моя сказка с плохим концом.
Смотрит месяц, давно уж видя всё, 
с ухмыляющимся лицом.

Что из этого в целом следует?
Энтропия, сбой, диссонанс...
Продолжение всё же следует.
Даже если уже без нас.

***

Горит в окне огонёк,
летит лепестка записка.
Ты может быть и далёк,
но я зато очень близко.

Бумажную жизнь живу,
(живая блуждает где-то).
В стихах моё рандеву,
отрада моя, вендетта.

Бумажный солдатик мой,
бумажный к тебе кораблик
пошлю, чтобы вёз домой,
шепнув ему «крибли, крабле...»

Пусть дом из папье-маше,
картона или бумаги,
отваги хватит душе,
поэты немного маги.

Там можно жить без гроша,
без слёз, если есть чернила...
Ну как тебе, хороша
та сказка, что сочинила?

***

Ни с кем не по пути, и никого навстречу.
А те, кто рядом шёл, давно уже далече.
И в небе только месяца оскал.
А кто-то, может быть, пронзая взглядом вечер,
меня вот так всю жизнь свою искал.

Как жаждем мы всегда нездешнего обмана,
как ягоды с куста всевышнего гурмана,
далёких душ с пугающим родством.
И смерть моя как лошадь из тумана
выглядывает светлым божеством.

Услышит колыбельную мышонок,
и ёжика дождётся медвежонок,
я верю, наша встреча впереди.
И вечная разлука увяданья
перетекает в вечное свиданье
и в радость неизбывную в груди.

***

Любить — это значит жалеть.
(Героя любить — это пошло).
Страдать за него и болеть,
спасать, если и невозможно.

Кто слаб как дитя и старик,
любить оступившихся, падших,
отверженных и горемык,
поникших, погибших, увядших.

Чтоб рядом с прекрасными быть –
нет наших заслуг и усилий.
А чёрненькими полюбить –
вот это не каждый осилит.

Коль будут сердца без границ
себя открывать без опаски –
из чудища выглянет принц,
как в мудрой бесхитростной сказке.

***

Живу, укрыта облачною дымкой,
но лишь стихи со мной закружат вальс –
в момент слетает шапка-невидимка
и становлюсь я видимой для вас.

Как будто фотовспышкою снимает
меня посланец облачных дорог...
Но это лишь для тех, кто понимает
и кто читать умеет между строк.

На краткий миг сверкающего бала
я отдаюсь как музыке словам...
Пробьёт двенадцать – и – как не бывало
меня такой, какой открылась вам.

Жизнь-мачеха опять текучку включит,
забудется дорога к небесам.
Но между строк лежит волшебный ключик,
которым вы откроете Сезам.

***

Испытанья делают сильнее,
а любовь нас делает слабей.
Я не знаю, что мне делать с нею…
Я люблю, хоть смейся, хоть убей.

Не изжить её мне как простуду,
не содрать, как с дерева кору.
Но пока любить тебя я буду –
как Шахерезада, не умру.

Эта песня будет беспредельна,
посильнее Гётевских новелл.
Я в любви нуждаюсь так смертельно,
словно в кислороде ИВЛ.

И гонцу с небесного вокзала
я скажу, спустив его с крыльца:
Погоди! Ведь я не досказала
сказку до счастливого конца.


***

Подножный корм, нехитрый пир...
Не важно, что чего-то нету.
Я этот выморочный мир
приму за чистую монету.

Мне то что есть не по плечу.
Всё непонятно как младенцу.
Я вижу то, что захочу
и без чего не выжить сердцу.

За радость, взятую из книг,
за всё, что мог сказать бы мне ты,
за каждый несказанный миг –
плачу я чистою монетой.


***

Не бывает, увы, голубых облаков,
и зелёных цветов не бывает.
Но себе я представить могу их легко,
и они в моих снах проплывают.

Я сама там такою порой предстаю – 
как прекрасная юная фея,
и такое потом вам в стихах выдаю,
если морфий приму от Морфея.

Всё бывает, когда мы того захотим,
ну а если и нет, значит Богу
там виднее, но если мы в пропасть летим –
он приходит всегда на подмогу.

Я до кончика дня провожаю зарю:
лучик кажется перчиком чили...
Бог, спасибо за то, что с тобой говорю,
хоть молиться меня не учили.

***

Как муравья, что из сказки Лорки,
за то, что он видел звёзды,
казнили собратья – тупые орки,
расправившись с небом просто,

и как потом самого поэта
за глас неземной сгубили
не выносившие лунного света
(а он хотел, чтоб любили),

так я хочу хоть бы краем глаза
увидеть в смертной нирване
с овчинку небо, а всё ж в алмазах,
как Соня и дядя Ваня.

О небо, небо, ты будешь сниться,
клубиться, как над Андреем,
в последний час светя сквозь ресницы,
холодной любовью грея.

Отмоет синька твоя, белила
всю грязь души не один раз.
О только бы солнце с тебя палило,
о только б лишь гром будил нас...

***

Если жизнь холодна как зима,
очень сказка нужна, чтоб согреться.
Я её сочиняю сама,
это самое верное средство.

Очень просто её сотворить,
отворить эту тайную дверцу.
Надо лишь говорить, говорить,
проборматывать то, что на сердце.

И проступит сквозь бледный чертёж –
что хотела сказать, не таясь я...
Как корабль любви назовёшь –
так он и поплывёт восвояси.

Но старайся средь дальних дорог
не забыть о прирученном лисе...
Я цепляюсь за выступы строк
и карабкаюсь в звёздные выси.

Отдаюсь на любви произвол…
А всё то, что зовётся иначе –
только рябь на поверхности волн,
я смеюсь, не смотри, что я плачу.

Не смотри, чем за это плачу,
как лечу свои раны словами,
прижимаясь к родному плечу
за минуту до расставанья.

***

Я люблю всё нежней и нежней
и от нежности скоро расплавлюсь.
Мне любовь всё нужней и нужней.
В одиночку я с нею не справлюсь.

Всюду вижу и слышу тебя,
в гуще уличной, в полночи млечной,
щели дома плотней утепля
лоскутками материи вечной.

А стихи, словно стая гусят,
провожают меня до вокзала,
и на ниточке жизни висят,
и хотят, чтоб я их написала.

Но я их не пишу, а ношу
их у сердца, и нянчу ночами, –
и у Бога одно лишь прошу, –
чтоб не отнял бы этой печали.

Чтоб из этих намоленных строк
гуси-лебеди в небо взлетели,
и, пока не взведётся курок –
растворились в небесной пастели.

***

Бросаю на ветер слова
и жизнь бросаю на ветер.
Воздушный шар — голова,
и я за неё не в ответе.

Летите, стихи мои,
как стрелы из лука в сказке,
кому-нибудь там вдали
откройте всё без опаски.

Доверьтесь тому стиху,
как пух на ветру, летите.
Живите как на духу,
любите кого хотите.

***

Нет, будем о грустном, будем –
далёком, родном, напрасном,
хоть хочется больше людям
о грозном или о грязном.

Мы все на этой планете,
оставшиеся одними, –
в саду забытые дети,
что верят – придут за ними.

Живём мы какой-то миг тут,
всё застила цель благая,
но верят: найдут, окликнут…
Ну вот я вас окликаю.

***

Захлопнется крышка года
за теми, кто жить не смог,
и нетопырю в угоду
чей голос навеки смолк.

Захлопнется крышка гроба
когда-то за упырём,
и лопнет его утроба,
питавшаяся живьём.

Как в сказке с концом медвяным
увидим сквозь ночь без зги
солдатиков оловянных,
что все без одной ноги.

Всех мальчиков с пальчик глупых,
заслушавшихся дуду,
увидим мы словно в лупу
в далёком от нас году.

Не скажешь, как в песне, мёртвым,
вставай же, бери шинель...
Неужто двадцать четвёртый
нам будет ещё страшней?

***

Что, сорока, ты мне принесла на хвосте,
расскажи свою главную новость.
А она мне стрекочет: повсюду, везде
о любви вашей слышится повесть.

Но ведь это не новость для мира людей,
слухом полнится каждая полость…
А она: для сорок, голубей, лебедей
это вечнозелёная новость,

что юна, как весна, от восторга дрожа,
что дождём над землёю пролилась,
потому что любовь словно утро свежа,
сколько лет бы она ни продлилась.

О сорока, хоть ты не кукушка, скажи,
сколь любви той отпущено срока?
Но крылами, способными на виражи,
развела как руками сорока.

Хорошо, что не каркала, как вороньё,
и, взлетев, синеву полоснула...
Что блестящего было во мне для неё?
Разве только слезинка блеснула.

***

          Самое главное — сказку не спугнуть...


Дуновение ветра безжалостно –
и тревожная рябь на воде...
Не спугни мою сказку, пожалуйста,
где могла бы укрыться в беде.

В час печальный холодного месяца
есть всегда на седьмом мираже
чем согреться и чем занавеситься
одинокой замёрзшей душе.

Зимы зябкие, осень дождливая – 
пережду где-нибудь в закутке.
Я счастливая, только пугливая,
не спугни мотылька на цветке.

Не спугни мои песни бредовые,
ведь у каждого сказка своя.
Сиротливая, нищая, вдовая,
только там настоящая я.

***

Где тут моя башенка
из слоновой кости?
Я в ней как монашенка –
ни страстей, ни злости.

Только то, что Млечное,
и пребудет вечно,
нежно-подвенечное
облачное нечто.

Башня цвета сумерек
из слоновой кости...
Только те, что умерли,
здесь приходят в гости.

Видимо-невидимо
тут любви и ласки...
Только вам невидима
я из этой сказки.

В башню не доносятся
голоса земные.
Только те, что просятся,
в сердце вижу сны я.

И светло поэтому
на душе поэта...
Только вам неведомо
на земле про это.

***

Может, это мечта дурацкая,
что с вселенною я на ты?
И придумана сказка райская
для боящихся темноты.

На земле шебутно и суетно,
небо – звёздное решето.
Но я чувствую, существует там
что-то большее, чем ничто.

Эти знаки и эти символы,
если правильно разгадать,
посылают оттуда силы нам
и вливают в нас благодать.

Что бы я на земле не делала,
не писала бы мудрено,
может тут никому и дела нет,
а вселенной не всё равно.

Мои ямбы, хореи, дактили
получаются, лишь любя.
И вселенная стала б так себе,
если б не было в ней тебя.

Что любимое – всё нетленное,
выше нотой колоколов...
И подружка моя вселенная
понимает меня без слов.

У меня небольшая миссия –
жить, вселенную не бледня,
чтоб не только бы я зависела –
и она бы чтоб от меня.