Триптих отчаяния

1. Боль

А меж тем, за душой - ни кнута, ни хлебов, ни домысла. То, что кто-то родной тебе - просто досужий вымысел, то есть, бредни больного. А сил, между тем, на донышке, и проблем наступающих - дайте же боги вынести

Что могло воплотиться - зачёркнуто, перекрещено, лишь досада кусает подобно червю свербящему, что когда-то давно стал храбрее, отчаянней, резче бы. Только поздно метаться и тешить свое ребячество.

Сколько видел путей - все в тупик, что ни брал - не клеится, за туманом из строчек не видно ни скал, ни пропасти, за постыдным нытьем лишь от ливней тугих мокрее стал, наблюдая за ветром, ушедшим стада облаков пасти.

А стремления - прах под ногами у настоящего, на зубах у обыденных жалких мгновений данности. Кто подскажет - в каком из холмов, сундуков и ящиков затаилась мечта, но без фальши и боли гадостной?

Ковыляю по шпалам, опять не дождавшись поезда, и несу пустоту тяжелей, чем плита гранитная. Растворюсь, будто не было снов, не окончив повести. За душой ни гроша, только кто же тогда хранит меня?

Безалаберно жгу, что осталось пройти, пространствовать, отрезая куски для голодного разрушения, забывая всё то, что являлось когда-то с танцами, млечно-бледное, остроскулое и тонкошеее

Нереальное, несуществующее - и лес бы с ним, где не буду топтать над Байкалом снега алтайские. И всё глубже, плотней и прочнее засело лезвие, приносящее смерть, если начать его вытаскивать.

И, собравшись гурьбой, некто вновь простучит по правде мне: "ты уже надоел, недовольный и заковыристый". Я опять промолчу, но гудит пелена кровавая: "На пределе. Не выдержу. Дайте же кто-то вынести".

2. Страх

И когда я войду в свою осень, родной приют
То никто не отыщет, не вспомнит и не споёт
Только тишь облетевшие листья возьмёт горстьми
Где седой паутины в траве протянулась нить
Над играющим гранями инея остриём

Прошептали мне ветви, иссохшие для костра:
"Подбери и неси нас на жертву, но не сломай"
А гранит алтаря так морщинист, исколот, стар
Как и тот, кто пришел в эти дремлющие места
Чтобы трижды увидеть, как новый идёт Самайн

Первый - бледный, как рой безопаснейшей мошкары
Средь ноябрьских гнилушек над змеями тонких троп
В нём все мысли о прошлом - остовы гнилых корыт
Добела раскаленный меж ребер стилет горит
И впивается памятью прямо в мое нутро

Что опять недостаточно сделал и не достал
Свою цель, пропустив повороты в который раз
Белым солнцем осветит прошедшие дни до ста
А за ними - туман, и гранитный мой пьедестал
Будет пеплом покрыт, что дожди превращают в грязь

Вот и красный, как плод бересклета в лучах зари
Он садится напротив костра, будто старый друг
Настоящее, здравствуй. Мне алым бы скорбь залить
Сладким соком физалиса - привкус его землист
Горьким соком калины, мороженной поутру

Ничего не досталось - лишь запах дождя с листвой
И кишащие стаи червей, кивсяков, мокриц
Но не смыслы и радость, не свежий живой восторг
Этот красный Самайн оборвал меня, как листок
А костер прогорал, и багровым он был внутри

А закат опускался в белесое молоко
И сгущался удушливый сумрак в моем саду
И царапали голые ветви дневной покой
Удлинились все тени податливо и легко
Крался черный Самайн, чтобы свечи мои задуть

И куда ни пойди и ни сунься - всё чернота
Только птицам и лисам дано меня растаскать
Прорастут сквозь глазницы багульник и череда
Сколько жизни - уже не увидеть, не прочитать,
Лишь венец из грибов и ушедших эпох тоска

Три Самайна ушли, и, забрав колдовскую мощь,
Принесли ко мне пустошь, и благость ее груба
У остывшего камня стирается старь и новь,
А в дубраве, чернее чем стаут, плескалась ночь
И полынная горечь была на ее губах...

3. Пепел

В межсамайнье из неба струится серый, и позёмка палладиево-чиста. Зеленеют сквозь иней полынь и падуб, а под перьями сердца черно внутри. Среди этих цветов на ветвях расселись злые будни, чьих ядов не сосчитать. И опять, как безумный, зову из ада: "Забери же, Охотник. Ну, забери!".

После ночи опять наступает утро - как банально, хоть режь себя до кости. Сколько можно метаться, как щепка в море от когда-то единого корабля. Этот вид из окна, будто студень, мутный, горечь ивовых веток во мне взрастил. Этот вид на жилище берет измором дивный замок, в котором не взять угля.

Потухают костры застарелых капищ, разрушаются древние алтари. Где же веру во что-то собрать в дырявый вещмешок, что две сотни лет разменял? Среди всех гаражей и мазутных капель танцы Сидов ни вспомнить, ни повторить. И орлицей, что детище потеряла, я кричу в облака: "Забери меня!"

Но пустое пространство дарует время, будто битое крашенное стекло среди свалки в убитом промозглом мире, на задворках отравленных городов. Дует ветер, и тишь его так довлеет над обрывками старых дурных стихов, что ни строчки не взять из былых и милых жёлтых листьев с отрубленной головой.
 
Как же больно до одури - равнодушно вновь топтать все пути, где уже бывал, и по кругу безумия кровью с потом узнавать надоевший пустой предел. И почти не узнать волшебство в продувшем сквозняке по ночам, но мои слова всё такие же: "Вечный король охоты, забери, я всегда пригожусь тебе!

Унеси на конях поскорей, повыше, за рассвет, покажи мне свои войска, я умчусь за Урал, разгляжу Хибины, Путоран, Териберку и Шерегеш. Если жизнь - это ржавь на домах и крышах, и намытые в трубах слои песка, то мне жизни ни краткой, ни даже длинной впредь не надо, и суть ее перережь!"

Но опять и опять мне дано скитаться, никогда не найдя свой заветный скит. И пакеты с грачами сидят на ветках, на глазах увядающей старины. И никто не забрал ни в бою, ни в танце, не избавил нутро мое от тоски, чьи клыки мою кровь превратили в едкий сок лиманов безжизненно-соляных.

И куда ни подайся - не отвлечешься, а внутри пустота, будто гнойный ком, чужаком среди всех и углем в камине будет вечность без яростного рывка. А с утра из окна в пепелище черном зеленеет, придавлена сапогом, поросль свежей, банально-седой полыни, и полынь, будто вид из окна, горька.

Забывается вера нездешним бредом, закрываются тропы на ведьмин круг. Если всё же умолкну, устану, сникну окончательно, подлинно, до конца - пусть возьмёт между завтраком и обедом повидавший живых на своём веку мой Король Остролист, и сорвёт брусникой, и взлечу вслед играющим бубенцам.

Вдруг сгустилось пространство, раздался топот, и предстал предо мной, голубых кровей, вождь народа Холмов, весь в булат закован, придержааший коня ледяной вожжей. И ответ был, как молния в тонкий тополь, как весенний мороз в молодой траве: "Мне не нужен убивший в себе дракона, крылья срезавший пластиковым ножом"