В Реале АбСуРдА-ХХ

                "Слышу умолкнувший звук
                божественной эллинской речи;
                Старца великого тень
                чую смущенной душой".
(               
                А.С. ПУШКИН, 
                "На перевод Илиады Н.И.ГНЕДИЧА.

                "Крив был Гнедич-поэт,
                преложитель слепого Гомера,
                Боком одним с образцом
                схож и его перевод.
               
                А.С. ПУШКИН,
                "К переводу Илиады Н.И.ГНЕДИЧА.

               
                "Постигнуть дух, божественную простоту
                и пластическую красоту древних греков
                было суждено на Руси пока
                только одному Гнедичу»
   
                В.Г. Белинский .

                "Следователь долго слушал, по временам смеялся, не
                верил ушам, да и глазам не верил; листок c шапкой
                «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон
                мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу
                нельзя было прочесть.
                Он чтение Татьяны ГНЕДИЧ прервал: «Да вам за это
                надо дать Сталинскую  премию!» — воскликнул он;
                других критериев у него не было...".

                (Из Реала Абсурда "СССР-1946").


В Россие эпохи
Александра ПУШКИНА, -
Николай Иванович
ГНЕДИЧ,выполнил 
Лучший из переводов
На русский язык
5000 стихов
Всех 20 песен
"Иллиады" Гомера.

ПрАвнучка его, -
Татьяна Григорьевна
ГНЕДИЧ, -
В Россие эпохи
Гулага
Выполнила
В камере-одиночке
Лучший из переодов*
На русский язык
Всех 1700 строк
"Дон Жуана" Байрона.

* - См.приведенное ниже Приложение.

ПРИЛОЖЕНИЕ.

 Ефим Эткинд...
 Сайт: Знаменитости.


                ДОБРОВОЛЬНО ВЗВАЛЕННЫЙ
                НА СЕБЯ
                КРЕСТ.


       Когда аплодисменты стихли, женский голос крикнул: «Автора!».

       В другом конце зала раздался смех.

       Он меня обидел, нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел «Дон Жуан» Байрона.    

       Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие  закричали: «Автора!»

       Николай Павлович Акимов вышел на сцену со своими актерами, еще раз пожал руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и подступил к самому краю подмостков.

      Ему навстречу встала женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское  одеяние, — она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова, поднялась на сцену и стала рядом с ним; сутулая, безнадежно усталая, она смущенно глядела куда-то в сторону.

      Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали, и вслед за ними поднялся  весь партер — хлопали стоя

      Вдруг, мгновенно, воцарилась тишина: зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться — если бы Акимов ее не поддержал, она бы упала.

      Ее унесли — это был инфаркт.

      Догадывалась ли публика, собравшаяся на генеральную  репетицию акимовского спектакля «Дон Жуан», о происхождении пьесы?

      Был ли возглас «Автора!» всего лишь непосредственной эмоциональной репликой или женщина, первой выкрикнувшая это многозначительное слово, знала историю, которую я собираюсь рассказать?

      Татьяна Григорьевна Гнедич, праправнучатая племянница переводчика «Илиады», училась в начале тридцатых годов в аспирантуре филологического факультета Ленинградского университета; занималась она английской литературой XVII века и была ею настолько увлечена, что ничего не замечала вокруг.

      А в это время происходили чистки, из университета прогоняли «врагов»; вчера формалистов, сегодня вульгарных социологов, и всегда — дворян, буржуазных интеллигентов, уклонистов и воображаемых троцкистов.
 
      Татьяна Гнедич с головой уходила в творчество елизаветинских поэтов, ни о чем ином знать не желая.

      Ее, однако, вернули к реальности, на каком-то собрании обвинив в том, что она скрывает свое дворянское происхождение. На собрании ее, конечно, не было — узнав о нем, она громко выразила недоумение: могла ли она скрывать свое дворянство? Ведь ее фамилия Гнедич; с допушкинских времен известно, что Гнедичи — дворяне старинного рода.

      Тогда ее исключили из университета за то, что она «кичится дворянским происхождением».

      Действительность была абсурдна и не скрывала этого.

      Единственным  оружием в руках ее жертв — в сущности, беспомощных — был именно этот абсурд; он мог погубить, но мог, если повезет, спасти.

      Татьяна Гнедич где-то сумела доказать, что эти два обвинения взаимоисключающие — она не скрывала и не кичилась; ее восстановили.

      Она преподавала, переводила английских поэтов, писала стихи акмеистического толка, даже стала переводить русских поэтов на английский.

      Мы жили с нею в одном доме — это был знаменитый в Петербурге, потом Петрограде и Ленинграде дом «собственных квартир» на Каменноостровском, - (позднее — Кировском), - проспекте, 73/75. В этом огромном здании, облицованном гранитом  и возвышавшемся у самых Островов, жили видные деятели российской культуры: историк Н.Ф. Платонов, литературовед В.А. Десницкий, поэт и переводчик М.Л. Лозинский.

      Случилось так, что я в этом доме родился. — Мой отец владел в нем квартирой № 2, но позднее я оказался в нем случайно; нам, только что поженившимся, досталась на время комната отчима моей молодой жены — в большой коммунальной  квартире.

     Татьяна Григорьевна Гнедич жила вдвоем с матерью в еще более коммунальной квартире, по другой лестнице — в комнате, пропахшей нафталином и, кажется, лавандой, заваленной книгами и старинными фотографиями, уставленной ветхой, покрытой самоткаными  ковриками мебелью.

     Сюда я приходил заниматься с Татьяной Григорьевной английским; в обмен я читал с ней французские стихи, которые, впрочем, она и без моей помощи понимала вполне хорошо.

     Началась война. Я окончил университет, мы с женой уехали в город Киров, а потом — в армию, на Карельский фронт.

     О Гнедич мы знали, что перед самой войной она вместе с матерью переехала в деревянный особнячок на Каменном Острове.
 
     Потом, уже на фронте, нам стало известно, что в блокаду умерла ее мать, дом сгорел, она оказалась переводчицей в армии, в Штабе партизанского движения.

     Иногда от нее приходили письма — часто стихи, потом она исчезла.

     Исчезла надолго. Никаких сведений ниоткуда  не поступало. Я пытался наводить справки — Татьяна Гнедич как сквозь землю провалилась.

     После войны мы с женой оказались в той же квартире, в доме 73/75. Прежнего населения не осталось: почти все умерли в блокаду. Лишь изредка встречались чудом уцелевшие старорежимные дамы в шляпках с вуалью.

     Однажды — дело было,  кажется, в 1948 году — за мной пришли из квартиры 24, - просил зайти Лозинский.

     Такое случалось редко — я побежал.   

     Михаил Леонидович усадил меня рядом, на диванчик и, старательно понижая свой низкий голос, прохрипел: «Мне прислали из Большого дома рукопись Татьяны
Григорьевны Гнедич. Помните ли вы ее?»

     Из Большого дома, с Литейного, из государственной безопасности? (Лозинский по старой памяти говорил то ЧК, то ГПУ.).

     Что же это? Чего они хотят от вас? «Это, — продолжал Лозинский, — перевод поэмы Байрона «Дон Жуан». - 

     Полный перевод. Понимаете? Полный. Октавами, прекрасными классическими октавами. Все семнадцать тысяч строк. Огромный том первоклассных стихов. И знаете, зачем они прислали? На отзыв.

     Большому дому понадобился мой отзыв на перевод «Дон Жуана» Байрона».

     Как это понять?
     Я был не менее ошеломлен, чем Лозинский, — возможно, даже более; ведь мы не знали, что Гнедич арестована.

     За что? В те годы «за что» не спрашивали; если уж произносили такие слова, то предваряли их иронической  оговоркой: 
    «Вопрос идиота — за что?».

    И откуда взялся «Дон Жуан»?

    Перевод Гнедич и в самом деле был феноменален. Это я понял, когда Лозинский, обычно сдержанный, вполголоса, с затаенным восторгом прочел несколько октав — комментируя их, он вспоминал два предшествующих
образца: пушкинский «Домик в Коломне» и «Сон Попова» Алексея Толстого.

    И повторял: «Но ведь тут — семнадцать тысяч таких строк, это ведь более двух тысяч таких октав… И какая легкость, какое изящество, свобода и точность рифм, блеск остроумия, изысканность  эротических перифраз, быстрота речи…»

   Отзыв он написал, но я его не видел; может быть, его удастся разыскать в архивах КГБ.


   Прошло восемь лет.
   Мы уже давно жили в другой коммунальной квартире, недалеко от прежней — на Кировском, 59.

   Однажды раздалось три звонка — это было к нам; за дверью стояла Татьяна Григорьевна Гнедич, еще более старообразная, чем прежде, в ватнике, с узелком в руке.

   Она возвращалась из лагеря, где провела восемь лет.

   В поезде по пути в Ленинград она читала «Литературную газету», увидела мою статью «Многоликий классик» — о новом однотомнике Байрона, переведенном разными, непохожими друг на друга поэтами, — вспомнила прошлое и, узнав наш новый адрес на прежней квартире, пришла к нам.

   Жить ей было негде, она осталась в нашей комнате.

   Нас было уже четверо, а с домработницей Галей, для которой мы соорудили полати, пятеро.

   Когда я повесил ватник в общей прихожей, многочисленные жильцы квартиры подняли скандал: смрад, исходивший от него, был невыносим; да и то сказать — «фуфайка», как называла этот предмет Татьяна Григорьевна, впитала в себя тюремные  запахи пересылок от Ленинграда до Воркуты.

   Пришлось ее выбросить; другой не было, купить было нечего, и мы выходили из дому по очереди.

   Татьяна Григорьевна все больше сидела за машинкой: перепечатывала своего «Дон Жуана»...


   ... Гнедич арестовали перед самым концом войны, в 1945 году.

   По ее словам, она сама подала на себя донос.

   То, что она рассказала, малоправдоподобно, однако могло быть следствием своеобразного военного психоза: будто бы она,  в то время кандидат партии (в Штабе партизанского движения это было необходимым условием), принесла в партийный комитет свою кандидатскую карточку и оставила ее, заявив, что не имеет морального права на партийность после того, что совершила.

   Ее арестовали.
 
   Следователи добивались ее признания — что она имела в виду?

   Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что она обладала чертами юродивой). -

   Будто бы она по просьбе какого-то английского дипломата перевела для публикации в Лондоне поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» — английскими октавами.

   Он, прочитав, сказал: «Вот бы вам поработать у нас — как много вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!».

   Его слова произвели на нее впечатление, идея поездки в Великобританию засела  в ее сознании, но она сочла ее предательством.

   И отдала кандидатскую карточку.

   Понятно, следствие не верило этому дикому признанию, но других обвинений не рождалось.

   Ее судили — в ту пору было уже принято «судить» — и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых  лагерей по обвинению «в измене советской родине» — девятнадцатая статья, означавшая неосуществленное намерение.

   После суда она сидела на Шпалерной, в общей камере, довольно многолюдной, и ожидала отправки в лагерь.

   Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и спросил: «Почему вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг,  вы имеете право…»

   Гнедич ответила: «Я занята, мне некогда». — «Некогда? — переспросил он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понял, что его подопечная отличается, мягко говоря, странностями). — Чем же вы так заняты?» — «Перевожу. — И уточнила: — Поэму Байрона».

  Следователь оказался грамотным; он знал, что собой представляет «Дон Жуан».

  «У вас есть книга?» — спросил он.

  Гнедич ответила: «Я перевожу наизусть».

  Он удивился еще больше: «Как же вы запоминаете окончательный вариант?» — спросил он, проявив неожиданное  понимание сути дела.

  «Вы правы, — сказала Гнедич, — это и есть самое трудное. Если бы я могла, наконец, записать то, что уже сделано… К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».

  Следователь дал Гнедич листок бумаги и сказал: «Напишите здесь все, что вы перевели, — завтра погляжу».

  Она не решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся к себе в кабинет, Гнедич еще писала; рядом с ней сидел разъяренный конвоир.

  Следователь посмотрел: прочесть ничего нельзя; буквы меньше булавочной головки, октава занимает от силы квадратный сантиметр. «Читайте вслух!» — распорядился он. Это была девятая песнь — о Екатерине Второй.

  Следователь долго слушал, по временам смеялся, не верил ушам, да и глазам не верил; листок c шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть.

  Он прервал чтение: «Да вам за это надо дать Сталинскую  премию!» — воскликнул он; других критериев у него не было.

  Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее вы мне уже дали». Она редко позволяла себе такие шутки.

  Чтение длилось довольно долго — Гнедич уместила на листке не менее тысячи строк, то есть 120 октав.

 «Могу ли чем-нибудь вам помочь?» — спросил следователь.

 «Вы можете — только вы!» — ответила Гнедич. Ей нужны: книга Байрона
 (она назвала издание, которое казалось ей наиболее надежным и содержало комментарии), словарь Вебстера, бумага, карандаш ну и, конечно, одиночная камера.

  Через несколько дней следователь обошел с ней внутреннюю тюрьму ГБ при Большом доме, нашел камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.

  В этой камере Татьяна Григорьевна провела два года. Редко ходила
гулять, ничего не читала — жила стихами Байрона.

  Рассказывая мне об этих месяцах, она сказала, что постоянно твердила про себя строки Пушкина, обращенные к ее далекому предку, Николаю Ивановичу Гнедичу:

                С Гомером долго ты беседовал один,
                Тебя мы долго ожидали.
                И светел ты сошел с таинственных вершин
                И вынес нам свои скрижали…

   Он «беседовал один» с Гомером, она — с Байроном.

   Два года спустя Татьяна Гнедич, подобно Николаю Гнедичу, сошла «с таинственных вершин» и вынесла «свои скрижали».

   Только ее «таинственные вершины» были тюремной камерой, оборудованной
 зловонной парашей и оконным «намордником», который заслонял небо, перекрывая дневной свет.

   Никто ей не мешал — только время от времени, когда она ходила из угла в угол камеры в поисках рифмы, надзиратель с грохотом открывал дверь и рявкал: «Тебе писать велено, а ты тут гуляешь!»

   Два года тянулись ее беседы с Байроном.

   Когда была поставлена последняя точка в конце семнадцатой песни, она дала знать следователю, что работа кончена.

   Он вызвал ее, взял гору листочков и предупредил, что в лагерь она поедет
 только после того, как рукопись будет перепечатана.

   Тюремная машинистка долго с нею возилась. Наконец следователь дал Гнедич выправить три экземпляра — один положил в сейф, другой вручил ей вместе с охранной грамотой, а насчет третьего спросил, кому послать на отзыв.

   Тогда-то Гнедич и назвала М.Л. Лозинского.

   Она уехала этапом в лагерь, где провела — от звонка до звонка — оставшиеся восемь лет.

   С рукописью «Дон Жуана» не расставалась; нередко драгоценные страницы подвергались опасности: «Опять ты шуршишь, спать не даешь? — орали
 соседки по нарам. — Убери свои сраные бумажки…»

   Она сберегла их до возвращения — до того дня, когда села у нас на Кировском за машинку и стала перепечатывать «Дон Жуана».

   За восемь лет накопилось множество изменений. К тому же от прошедшей тюрьму и лагеря рукописи шел такой же смрад, как и от «фуфайки»...

   ... В Союзе писателей состоялся творческий вечер Т.Г. Гнедич — она читала отрывки из «Дон Жуана».

   Перевод был оценен по заслугам.

   Гнедич особенно гордилась щедрыми похвалами нескольких мастеров, мнение которых ставила очень  высоко: Эльги Львовны Линецкой, Владимира Ефимовича Шора, Елизаветы Григорьевны Полонской.

   Прошло года полтора, издательство «Художественная литература» выпустило «Дон Жуана» с предисловием Н.Я. Дьяконовой тиражом сто тысяч экземпляров.

   Сто тысяч!

   Могла ли  мечтать об этом арестантка Гнедич, два года делившая одиночную камеру с тюремными крысами?


  В то лето мы жили в деревне Сиверская, на реке Оредеж.

  Там же, поблизости от нас, мы сняли комнату Татьяне Григорьевне.

  Проходя мимо станции, я случайно встретил ее: она сходила с поезда, волоча на спине огромный мешок. Я бросился  ей помочь, но она сказала, что мешок очень легкий — в самом деле, он как бы ничего не весил.

  В нем оказались игрушки из целлулоида и картона — для всех соседских детей. Татьяна Григорьевна получила гонорар за «Дон Жуана» — много денег: 17 тысяч рублей да еще большие «потиражные».

  Впервые за много лет она купила себе необходимое и другим подарки. У нее ведь не было ничего: ни авторучки, ни часов, ни даже целых очков.


  На подаренном мне экземпляре стоит № 2.

  Кому же достался первый экземпляр? Никому.

  Он был предназначен для следователя, но Гнедич, несмотря на все усилия, своего благодетеля не нашла.

  Вероятно, он был слишком интеллигентным и либеральным человеком; судя по всему, органы пустили его в расход.


  Режиссер и художник Акимов на отдыхе прочитал «Дон Жуана», пришел в восторг, пригласил к себе Гнедич и предложил ей свое соавторство; вдвоем они превратили поэму в театральное представление.

  Их дружба породила еще одно незаурядное  произведение искусства: портрет Т.Г. Гнедич, написанный Н.П. Акимовым, — из лучших в портретной серии современников, созданной им.

  Спектакль, поставленный и оформленный Акимовым в руководимом им ленинградском Театре комедии, имел большой успех, он держался  на сцене несколько лет.

  Первое представление, о котором шла речь в самом начале, окончилось триумфом Татьяны Гнедич.

  К тому времени тираж двух изданий «Дон Жуана» достиг ста пятидесяти тысяч, уже появилось новое издание книги К.И. Чуковского «Высокое искусство»,
в котором перевод «Дон Жуана» оценивался как одно из лучших достижений современного поэтического перевода, уже вышла в свет и моя книга «Поэзия и перевод», где бегло излагалась история перевода, причисленного мною к шедеврам переводческого искусства.

  И все  же именно тот момент, когда поднявшиеся с мест семьсот зрителей в Театре комедии единодушно благодарили вызванного на сцену автора, — именно этот момент стал апофеозом жизни Татьяны Григорьевны Гнедич.


  Татьяна Григорьевна умерла, не побывав в Англии, не напечатав написанных ею книг, не осуществив многих своих замыслов.

  Но еще до того она - на радость себе и нам - сумела завершить и опубликовать главный труд своей жизни...

               Источник: Ефим Эткинд, Сайт: Знаменитости. статья
                "Добровольный крест"


                4 декабря 2021-го года.