Имя на поэтической поверке. Довид Кнут

  Творчество истинного поэта неотделимо от его судьбы. И стихи выдающегося еврейского поэта Довида Кнута (25.09.1900. г. Оргеев. Молдавия. – 15.02.1955.Тель Авив) – тому подтверждение.

  «Далеко не старый,54 года, Довид Кнут умер в Тель Авиве, на земле своих предков, но он поэт русский, и о нём в России в своё время вспомнят…» - писал о нём один из весьма заметных литературоведов русского зарубежья Николай Оцуп.

  Он высказал о Довиде Кнуте и другую важную мысль:
 «Это поэт подлинный и, значит, сверх обычных для каждого страданий, обременённый его проклятием особого слуха и ответственности за сказанные слова.

  У него была тема, живая и значительная, тема инородца, гордого своей не общей судьбой в  России…».

  Не случайно Довида Кнута оценили самые разные русские писатели, знавшие его по Парижу – Иван Бунин, Владислав Ходасевич и его супруга поэтесса Нина Берберова, Георгий Адамович, Андрей Седых…».

  Довид Кнут: первых двадцать лет прожил в Росси (1900-1920), в Кишинёве, из них последние два года, подданным Румынского королевства, двадцать девять лет, с 1920 по 1949 в Париже, пять лет, с 1949 по 1955 год в Израиле.

  Стихотворение «Кишинёвские похороны» Довида Кнута, чаще всего называют по первой строке: «Я помню тусклый кишинёвский вечер…», с точки зрения выдающегося литературоведа и поэта Георгия Адамовича – лучшее стихотворение в русско-еврейской литературе ХХ века.

  Без особой натяжки его можно даже назвать небольшой поэмой.

  Написанное  в 1929 году в Париже, по трагическим  событиям кишинёвского погрома 1903 года, стихотворение получило мировую известность,  его перевели на французский, а позже и на другие европейские языки.

     «Кишинёвские похороны»

Я помню тусклый кишинёвский вечер6
мы огибали Инзовскую горку,
где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
где жил курчавый низенький чиновник –
прославленный  кутила и повеса –
с горячими арабскими глазами
на некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мёртвой Азиатской
несли на палках мёртвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
костлявые виднелись очертанья
обглоданного жизнью человека,
обглоданного , видимо, настолько,
что после нечем  было поживиться
худым червям еврейского кладбища.

За стариками, несшими носилки,
шли кучкою глазастые евреи.
… Большая скорбь им веселила сердце,
и шли они неслышною походкой,
покорной, лёгкой, мерной и не спешной,
как будто шли они за трупом годы,
как будто нет их шествию начала,
как будто нет ему конца… Походкой
сионских – кишинёвских – мудрецов.

Пред ними – за печальным чёрным грузом
шли женщина, и в пыльном полумраке
не видно было нам её лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
опавших листьев, мусора, под кашель
лилась ещё неслыханная песнь.
В ней были слёзы сладкого смиренья,
и преданность предвечной воле Божьей,
в ней был восторг покорности и страха…
О, как прекрасен был высокий голос!

Не о худом еврее, на носилках
подпрыгивавшем, пел он – обо мне,
о нас, о всех, о суете, о прахе
о старости, о горести, о страхе,
о жалости, тщете, недоуменье,
о глазках умирающих детей…

Еврейка шла почти не спотыкаясь,
и каждый раз, когда жестокий камень
подбрасывал на палках труп, она
бросалась с криком на него – и голос
вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
торжественно гудел угрозой Богу
и веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, кто плыл в зеленоватом небе,
над пыльными деревьями, над трупом,
над жёсткою, корявою землёй.

Но вот пугаясь женщина себя
и била в грудь себя, и леденела,
и каялась, надрывно и протяжно,
испуганно хвалила Божью волю,
кричала иступлённо о прощенье,
о вере, о смирении, о вере,
шарахалась и ёжилась к земле
под тяжестью невыносимых глаз,
глядевших с неба скорбно и сурово.

Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
простой обряд еврейских похорон
и женщина из Книги Бытия.

…Но никогда не передам словами
того, что реяло над Азиатской,
над фонарями городских окраин.
…Особенный еврейко-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал.

  Могли ли сохраниться в памяти 3-х летнего Довида картины похорон в Кишинёве после погрома? Наверное, да.

  Они навсегда врезались в детскую память и застыли в ней.
Впечатление ранних лет жизни – вообще одни из самых прочных.

  Поэт, выросший в патриархальной еврейской семье, сквозь всю жизнь не только память детства, но и дух Священного Писания.

  В Кишинёве начала ХХ века, к месту, которое некогда называлось Иззовской горкой, мимо неё шла дорога на Азиатскую улицу, в еврейский район Кишинёва, где в 1903 году поселились родители будущего поэта.

  Есть основания полагать, что семья Кнута переехала туда до апрельской резни – трагического события, о котором написано знаменитое поэма Хаима Бялика «Сказание о погроме».

  В 1903 году весь цивилизованный мир был потрясён погромами в Кишинёве, 6 и 7 апреля – в дни начала православной пасхи и конца еврейской пейсах, были убиты 49 человек и около шестьсот ранены.

  При Николае II антисемитизм для ультрареакционеров из царского окружения становится инструментом политики.

  Погромы воспринимаются как метод «стравливания» социальной напряжённости, эффективным способом отвлечь угнетённый народ от революции.

  Поэт, Хаим Бялик, посетил Кишинёв по направлению Общественного совета Одессы, и лично убедился в зверствах погромщиков на улицах, со слов пострадавших и свидетелей этой трагедии.

  Хаим Бялик (1873-1934) великий еврейский поэт, мыслитель и просветитель, классик мировой литературы, поэт еврейского национального пробуждения.

  Житель города рассказывал: «Мы видели Бялика на кладбище, у могил погибших…Мы видели Бялика, как он рассматривает колёсные спицы с пятнами человеческой крови и прилипшими мозгами…»

  В поэме  «Сказании о погроме»  Хаим Бялик мог отметить случаи самообороны, но, очевидно для того, чтобы пробудить честь и национальное достоинство, он написал с гневом и болью о тех, кто не нашёл в себе мужества защищаться: «Огромна скорбь, но огромен срам…»

 Поэт бросал в лицо единоверцам горькие слова тоски и позора:

  «Не плачь, не плачь, не крой руками век, заскрежещи зубами, человек, и сгинь от срама!»

  Поэма Хаима Бялика  «Сказание о погроме», в великолепном переводе Владимира(Зеева) Жаботинского, сделала Кишинёв символом национального унижения, но вместе с этим она способствовала пробуждению гордости, чести, достоинства униженного народа: не случайно Бялика назвали «поэтом национального возрождения».

  В то время в Кишинёве проживало 50 тысяч евреев, половина от всего населения города, треть жилого фонда города во время 2-х дневного  погрома была превращена в руины. Конкретно говоря -  1500 домов были разрушены и разграблены.

  Современник вспоминал:

  «На подпольных сходках, в городе Гомеле, мы читали поэму Бялика, обсуждали её, спорили, и после каждой сходки в организацию самообороны записывались новые и новые члены».

  Погром в городе Гомеле показал впервые силу еврейской самообороны.

  1-го сентября 1903 года, огромная толпа рабочих вышла из  железнодорожных мастерских Гомеля и стала громить еврейские дома, но на площади их встретил отряд самообороны в несколько сот человек: они были вооружены палками, ножами и револьверами.

  Практически это было первое организованное сопротивление евреев в России, и если бы им не мешали, они наверняка справились бы с погромщиками.

  Но появились солдаты и дали залп, в сторону отряда: трое были убиты, несколько человек тяжело ранены.

  Погром в Гомеле продолжался без помех: бойцы самообороны пытались защитить свои кварталы и отстоять несколько улиц, но всякий раз появлялись солдаты, оттесняли их или арестовывали.

  К вечеру войска дали залп по разбушевавшейся толпе погромщиков, и погром прекратился.

  В еврейских источниках указано: десять убитых евреев, более ста раненых, разгромлено двести пятьдесят домов и магазинов: потери христиан – восемь убитых и тяжелораненых.

  В Гомеле произошло удивительное и неслыханное по тем временам: вопреки распространённому убеждению, что евреев можно безнаказанно грабить и убивать, погромщики столкнулись с организованной защитой и отступили.

  Владимир (Зеев) Жаботинский,(1880-1940), писатель и публицист, один из лидеров сионистского движения, писал:

  «Еврейская улица до Кишинёва и после Кишинёва – далеко не одно и то же… Позор Кишинёва был последним позором. Затем был Гомель…

  Скорбь еврейская повторилась ещё беспощадней – но срам не повторился».

  Отзвук «Сказания о погроме» ощутимо в «Кишинёвских похоронах», посвящённых, по сути, тому же событию.
Впрочем, в поэме Довида Кнута улавливается и влияние очерка Владимира Короленко «Дом №13» (эпизод Кишинёвского погрома).

  Вот  что, в частности писал Владимир Короленко:
«Всё может случиться в городе Кишинёве, где самый воздух ещё насыщен враждой и ненавистью».

  Перекличка Кнута, Бялика и Короленко, конечно же, не случайна.

  Кто-то может удивиться, что в самом начале стихотворения на сугубо еврейскую тему, речь заходит о Пушкине, об Инзовской горке, названной в честь Ивана Инзова, друга и покровителя Пушкина, губернатора Бессарабии.

  Ничего удивительного, однако, тут нет. Пушкин был самым любимым поэтом Довида. И совершенно прав ещё его собрат по эмиграции Юрий Иваск:

  «Лучшее своё стихотворение он, Кнут, посвятил Кишинёву, еврейскому, но и русскому, с воспоминаниями о молодом изгнаннике – Пушкине, который там задумал «Евгения Онегина…»

  Многие запомнили две строчки этих очень удавшихся белых стихов: «Особенный еврейско-русский воздух… Блажен кто им когда - либо дышал».

  Тема Пушкина получила любопытное продолжение в эссе Довида Кнута: «Иван Бунин в быту»:

  «Мне довелось слышать, - признаётся автор, - о якобы негативном отношении Бунина к евреям. Насколько я берусь судить, для подобных слухов нет основания…

Расскажу для примера о случае, который произошёл в 1937 году.

  В связи со столетием со дня гибели Пушкина, Сергей  Михайлович Лифарь (1904-1986), французский артист балета, балетмейстер, украинского происхождения, организовал в Париже замечательную выставку, посвящённую поэтическому гению России…

  На  открытие  выставки, С. М.  Лифарь пригласил несколько русских поэтов, с тем бы, чтобы они прочли посвящённые Пушкину стихи.

  Я выступил с чтением поэмы о еврейских похоронах в Кишинёве, воспользовавшись предлогом, что в этом произведении есть несколько строчек о Пушкине.

  Когда я завершил чтение, в зале воцарилась молчание, смысл которого был мне заранее совершенно ясен.

  Вот, мол, вечер, посвящённый русскому национальному поэту, и вдруг именно один из евреев, «жидов, что сгубили Россию», пользуется удобным случаем и несёт какой-то взор о евреях.

  Я не знаю, сколько продолжалась бы в зале напряжённая тишина, но вот на сцену поднялся Иван Бунин, обнял меня и расцеловал меня.

  И в то же мгновение послышались аплодисменты».

  Авторитет Бунина снял страх у тех, кто побаивался выразить своё восхищение поэту, и раздражение у тех, что испытывали это недостойное чувство.

  Надо признать, стихи на русском языке, Довиду Мироновичу удавались значительно лучше чем на идише, по признанию окружающих любителей поэзии.

  Кнут Довид (псевдоним, настоящее имя Фиксман Давид Миронович), родился 23 сентября 1900 года, в городе Оргееве, недалеко от Кишинёва, в семье торговца бакалеи Меира Фиксмана.

Девичья фамилия Кнут – впоследствии стала его литературным псевдонимом.

  С 1903 года семья жила в Кишинёве. Довид учился в хедере и казённом еврейском училище в Кишинёве.

Из воспоминаний Довида Мироновича о своём школьном детстве:

  «В казённом еврейском училище мальчиков усиленно русифицировали. Преподавательский штат состав из воспитанников виленского учительского института, специально подготовленного к делу русификации еврейского населения.

  За неделю до прибытия в Кишинёв царской семьи, по случаю столетия присоединения Бессарабии к России – Степан Петрович Рабинович, заведующий училищем, созвал всех своих питомцев и разъяснил им торжественное событие».

  В рассказе «Кишинёвские тени» Довид Кнут подробно повествует об этом событии.

  Но мемуары завершаются несколько неожиданно…

  «Итак, русификация шла хорошо, но за стенами еврейского училища начиналась улица.
А на улице начиналась дерусификация.

  Удивлённые мальчики просыпались от сна, от гипнотических пасов, шедших из виленского института, и с недоумённым любопытством открывали, что они не русские, и не евреи, и не люди, а жиды.

  За стенами училища вокруг них начиналось жужжание: жиды-жидов-жидам-жидами—о жидах…»

  Как литератор, будущий поэт, Довид Кнут, в 14 лет дебютировал в кишинёвской прессе, в 1918 году редактировал журнал «Молодая мысль».

Большую часть жизни Довид Миронович прожил в Париже, с 1920 по 1949 год.

 В эмиграцию семья Фиксманов попала случайно.

  «В одно прекрасное утро, - вспоминал Довид Кнут, - я проснулся румыном, в феврале 1918 года, Бессарабия была аннексирована Румынским королевством, и я решил сменить своё новое и мало привлекавшее меня отечество на Париж».

  В Париже Довид обучался французскому языку в вечерней школе Альянс Франсез.

  В 1921 году Довид Миронович избирается вице-президентом парижского кружка русских поэтов, но вечер его, устроенный «Союзом молодых поэтов и писателей» состоялся лишь в июне 1925 года, когда вышел первый сборник: «Моих тысячилетий».

  Довида Мироновича замечает, о нём пишут многие литераторы-эмигранты – В. Ходасевич, Ю. Терапиано, Г. Адамович, он бывал в доме Д. Мережковского и его жены знаменитой поэтессы З. Гиппиус.

  Довид Кнут участвует  в собраниях «Зелёной лампы», но всё это в свободное от трудной будничной жизни – время.

  Об обществе  «Зелёной лампе» необходимо сказать подробнее.
С 1920 года. до самой своей смерти в 1945 году, Зинаида Николаевна Гиппиус жила в Париже, где вместе с мужем Дмитрием Сергеевичем Мережковским, организовали общество «Зелёная лампа», явившееся одним из важнейших интеллектуальных центров русского зарубежья.

  Столь же широкой известностью пользовались и «воскресенья» у Мережковских.

  Аудитория иных собраний «Зелёной лампы» насчитывала несколько сотен человек.

В администрацию «Зелёной лампы» входили:

  Д. Мережковский, Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов, в собраниях постоянно участвовали И. Бунин, А. Ремезов, Б. Зайцев, В. Ходасевич, М. Алданов, философы – Н. Бердяев, Г. Фёдотов, А. Шестов.

  Двое в обществе «Зелёная лампа»  Георгий Иванов и Владислав Ходасевич, числились, по праву, первыми, лучшими поэтами русской эмиграции.

  «Зелёная лампа» просуществовала с февраля 1927 года по 1939 год.

  Название «Зелёная лампа» - напоминание о литературно-политическом кружке, с таким же названием, в котором участвовал юноша Пушкин, и недвусмысленно намечало ту преемственность, которой Зинаида и Дмитрий Мережковские стремились остаться верными и в своей эмигрантской жизни и писательской деятельности.

  Вот, что вспоминала о Довиде Кнуте, поэтесса Серебряного Века Нина Берберова (1901-1993) – супруга поэта Владислава Ходасевича:

  «Мы, - сообщила Н. Берберова, - много бывали вместе, иногда втроём с Ходасевичем, Кнут был небольшого роста, с большим носом, грустными, но живыми глазами.

 В двадцатых годах он держал дешёвый кофейню, в Латинском квартале, где прислуживала вся семья, его две сестры и младший брат.

  До этого он работал на сахарном заводе чернорабочим, а позже занимался раскраской материй, что было в то время модным.

  Сначала была в нём дерзость, Ходасевич говорил ему:

 - Так по-русски не говорят.

 -Где не говорят?

 - В Москве.

 - А в Кишинёве говорят»

 Вот как сам, Довид Миронович описывает свою парижскую жизнь в 1934 году:

  «За тринадцать лет переменил много профессий, был чернорабочим на сахарном заводе, работал в дешёвом ресторане, инженером-химиком, (в Париже Довид Кнут окончил технический вуз), был директором предприятия по химической окраске материи и кож.
  В настоящее время служу в качестве  велосипедиста, в фирме развожу товары.

  Но надо признаться – с трудом успеваешь жить, нет времени писать. И что много хуже – ещё труднее читать».

  В августе 1937 года Довид Кнут на паруснике «Сарра Алеф» из Генуи отправляется в Палестину, и остаётся там до декабря, потом возвращается в Париж.

  В конце 1930-х годов Довид Кнут развёлся со своей женой Сарой Гробойс, с которой он был знаком ещё по Кишинёву, и имел общего сына Даниэля.

  Знакомство с Ариадной Скрябиной, дочерью великого русского композитора Александра Николаевича Скрябина, женитьба на ней, одно из самых важных событий жизни Кнута.

  Андрей Серых вспоминает историю их общей жизни в книге «Далёкое и близкое»:

 «Последней любовью его была Ариадна Скрябина =- молоденькая, хрупкая, экзальтированная женщина, память о которой нужно бережно хранить: она отдала жизнь за други своя.

 Ариадна не знала полумер, не умела останавливаться на полпути.

  Она полюбила Довида Кнута, полюбила евреев и сама перешла в еврейство, прошла гиюр, сдала экзамен по Священному писанию, приняла имя – Сара.

  Как все прозелиты, в своей новой вере она была необычно страстна, порой даже нетерпима.

  Однажды Довид пришёл с ней в редакцию «Последних новостей» - и кто-то из присутствующих рассказал в шутку еврейский анекдот.

Как разволновалась Ариадна!

Мы с Довидом долго старались её успокоить, а она всё не могла нам простить этот еврейский анекдот».

  В 1940 году Довид Кнут был мобилизован в армию, а после оккупации Парижа нацистами вместе со своей женой Ариадной и тремя её детьми от предыдущих браков бежали на свободный от оккупантов юг Франции, в Тулузу.

  В Тулузе Довид Миронович стал одним из организаторов Еврейской армии – подпольной еврейской  партизанской организации.

  Здесь Довид Кнут и Ариадна Фиксман стали активными участниками Французского сопротивления (Резистанс), занимались переправкой оружия в оккупационную зону.

  В 1942 году вышла французская брошюра Довида Кнута «Что делать» о вооружённом сопротивлении нацистам.

  26 мая 1943 года родился их общий с Ариадной сын Иоси.

  А 22 июня 1944 года, она с мужем в Резистанс, где ей  и ему поручили переводить группу евреев в Швейцарию, Довид благополучно перевёл свою группу, а Ариадна-Сара попала в засаду, была схвачена полицейскими и на месте расстреляна.

  В Тулузе Саре Фиксман(Ариадне Скрябиной) стоит памятник, о чём рассказала поэтесса Нина Берберова в своих мемуарах «Курсив мой» - теперь хорошо известный российскому читателю.

  Довид Миронович  с детьми переправился в Женеву а осенью 1944 года вернулся в Париж, но словно следуя утверждению Теодора Адорно(1903-1969), немецкого философа и композитора, сказанного им в 1949 году, в своём эссе:

 «Написание стихов после Освенцима – варварство», не нашёл в себе больше душевных сил слагать стихи.

  Он стал редактором журнала «Еврейский мир», выпустил в своём переводе на французском пьесу Макса Цвейга «Тель-Хай», опубликовал книгу о еврейском сопротивлении нацизму во Франции, выпустил большой том избранных стихотворений.

  Все книги Довид Кнут, издавал во  во Франции, в Париже:

  «Моих тысячилетий» - 1925, «Вторая книга стихов» - 1928, отдельно изданная поэма «Сатир» - 1929, «Парижских ночей» - 1932, наступил значительный перерыв, лишь в 1938 году Довид Кнут выпустил «Насущную любовь», а через 11 лет увидела свет его «Избранные стихи» - 1949 год.

  Посмертная подборка стихотворений напечатана в №44 журнала «Грани» - 1959 год.

  Русский поэт еврейского происхождения Довид Кнут писал стихи на русском языке. Лучшие стихи поэта – именно те. где жив еврейский дух, библейская образность, национальный пафос.

  Возможность отъезда на родину предков и притягивала и пугала. В одном из писем другу он размышляет: «Я не знаю ни иврита, ни английского. Что будет делать в Палестине глухонемой писатель?

  В 1949 году Довид Миронович вместе с новой женой, актрисой Виргилией (Лией) Шаровской и всеми детьми покинул Францию и переехал в Израиль, на второй год, после образования государства, в 1948 году.

  Вначале они живут в киббуце, а затем в городке Кирьят Моцкин, где обучается в ульпане ивриту.

  В последние годы жизни в Израиле Довид Миронович не пишет стихов ни на русском, ни тем более на идише или иврите, Катастрофа европейского еврейства и слова философа: «Написание стихов после Освенцима – варварство» - дают себя знать.

  Выдающийся поэт Довид Миронович Кнут, жил в Тель-Авиве, окружённый  женой Лией и тремя детьми – Бетти, Эли и Йоси.

  Ушёл, Довид Миронович Кнут 15 февраля 1955 года, в возрасте 54 лет.

  Похоронен на кладбище Кирьят-Шауль в Тель-Авиве.

  12 апреля 2018 года в День Катастрофы, на церемонии в лесу Мучеников, Довид Кнут посмертно получил от организации Бней-Брит (Сыновья Завета) удостоверение героя еврейского сопротивления. Удостоверение было вручено его потомкам.

  Лес Мучеников – рукотворный лес, примерно в 20 километрах от Иерусалима, расположен в Иудейских горах.

  Для создания мемориального леса было высажено 6 миллионов деревьев, символизирующих число жертв Холокоста.

  Его закладка началась в 1947 году, ещё до провозглашения Государства Израиль.

Из поэтического наследия Довида Кнута.

       ***

     Библейские дали.

       «Рош-Пина»*

Звёзды светят из синего небытия
на дома, синагогу и площадь.
Возвращается ветер на круги своя
и шуршит в эвкалиптовой роще.

Возвращается ветер на круги своя,
Подбирает листок эвкалипта.
Здесь, по этим неисповедимым краям,
Шли, стеная, рабы из Египта.

Возвращается ветер в стотысячный
раз,
бередит ханаанские склоны.
Как свидетели правды, о, Экклезиаст,
Непреклонные скалы Хермона.

Возвращается с моря, с высоких вершин
влажной вечностью веющий ветер.
Кипарисы качаются чинно в тиши,
как свидетели горя и смерти.

Возвращается жизнь: вот Ревекка
с водой
на плече…  Это было и будет.
Возвращается смерть. Но под той
же звездой
не рабы умирают, а люди.

*Рош-Пина-деревня в верхней Галилее.

       ***

…Нужны были годы, огромные древние годы
Псалмов и проклятий, торжеств,  ликований - и мглы,
Блистательных царств, урожаев, проказы, невзгоды,
Побед, беззаконий, хвалений и дикой хулы,

Нужны были годы, века безнадёжных блужданий,
Прокисшие хлебы и горький сжигающий мёд,
Глухие века пресмыканья, молитв и рыданий,
Пустынное солнце и страшный пустынный исход,

Мучительный путь сквозь пожары и дымы
Извечная скука, алчба, торжества и тоски,

Затем чтоб теперь на блестящем салонном паркете
Я мог поклониться тебе, улыбнувшись слегка.

Какие пески отдаляли далёкую встречу,
Какие века разделяли блуждающих нас,
А ныне мы вместе, мы рядом, и вот даже нечем
Засыпать пустыню и голод раскрывшихся глаз.

И только осталось твоё озарённое имя.
Как хлебом питаться им – жадную душу кормить,
И только осталось пустыми ночами моими
Звериную муку мою благодарно хранить.

Спокойно платить этой жизнью, отрадной и нищей,
За нежность твоих – утомлённых любовию – плеч,
За право тебя приводить на моё пепелище,
За тайное право: с тобою обняться и лечь.

     «Восточный танец»

В ответ на знак – во мраке балагана
Расторгнуто кольцо сплетённых рук.
И в ропоте восставших барабанов
Танцовщица вступила в страстный круг.

Плечо и грудь вошли степенно в пляску,
В потоке арф нога искала брод,
Вдруг зов трубы – и, весь в легчайшей тряске,
Вошёл в игру медлительный живот.

О, упоенье медленных качаний,
О, лёгкий шаг под отдалённый свист,
О, музыка неслыханных молчаний,
И – вдруг – удар, и брызги флейт, и систр!

Гроза. Безумье адского оркестра,
Раскаты труб, тревожный зык цимбал.
Как мечется испуганный маэстро,
Но всё растёт неукротимый вал.

И женщина – бесстрашная – вступила
С оркестром в сладострастную борьбу.
Её из мрака музыка манила –
И шёл живот – послушать  - на трубу.

Но женщина любили и хотела –
И побеждая напряжённый пляс,
Она несла восторженное тело
Навстречу сотням раскалённых глаз.

О, этот час густой и древней муки:
Стоять во тьме, у крашеной доски,
И прятать от себя свои же руки,
Дрожащие от жажды и тоски.

P.S.

 Примечание:

  Свою поэму - «Размышление на перекрёстке», я написал под впечатлением от прочитанного очерка В. Г. Короленко «Дом №13» за 1903 год.

  Короленко  Владимир Галактионович (1853-1921) прозаик, публицист. Родился в семье уездного судьи, происходившего из старинного рода украинских казаков.

  Приехал спустя два месяца после Кишинёвского погрома, но его отголоски ещё были свежи и резко отдавались по всей России, 49 убитых и более пятисот раненых.

  Следы погрома изгладить было трудно, даже на больших улицах виднелись ещё много разбитых дверей и окон. На окраинах города этих следов было ещё больше, с запёкшейся кровью на домах и заборах.

Жестокость и зверство погромщиков здесь, в Кишинёве, были сродни действиям средневековой инквизиции.

  Эпизод захоронения повреждённых, изорванных свитков Тор (Тора-Пятикнижие Моисеева) взял из книги Феликса Канделя: «Книга времён и событий» том №2, стр.677.

  Феликс Соломонович Кандель,1932 год, окончил МАИ, работал 6-ть лет конструктором реактивных двигателей, - русский писатель, в СССР был юмористом и сценаристом мультфильмов, в Израиле стал прозаиком и историком еврейского народа. Соавтор сценария первых семи выпусков «Ну, погоди!», под фамилией Феликс Камов.

  В Израиле выпустил уже под своим именем несколько романов и книг автобиографического характера, а также книги по истории – «Книга времён и событий», в 6-и томах, история евреев в России и СССР и №Земля под ногами», в 2-х томах, история алии в Израиле.

  Его исторические книги часто используются как учебники. Лауреат литературных премий Израиля.

  «По окончании погрома, шедшего двое суток, 6 7 апреля 1903 года, евреи Кишинёва собрали изорванные свитки Торы, уложили их в глиняные сосуды, в отдельный сосуд положили пергаментный свиток с описанием тех трагических событий и понесли хоронить.

  Впереди шли раввины: следом за ними несли пять пар чёрных носилок, на которых лежали чёрные глиняные сосуды: десятитысячная процессия следовала за носилками, а многие стояли вдоль улиц и плакали, вне зависимости от национальности.

Сосуды со свитками Торы принесли на еврейское кладбище и замуровали в особом склепе, посреди могил с жертвами этого погрома».

     «Размышление на перекрёстке»

Светофор завис на жёлтом,
Хоть поворачивай назад,
Но я еврей и быть упёртым
Мне вера и традиции велят.

Истории непостижимый ход
Не благосклонен был, почти всегда к еврею.
«Жестоковыйный вы народ»,
Сказал, по доброму, Создатель Моисею.

Да, мы жестоковыйны, спору нету.
Создатель знал, кому скрижали дать.
И заповеди с досок каменных по свету,
Идолопоклонства тьму начали вытеснять.

На перекрёстке свет сменился красным.
Придётся, вижу, снова ждать,
И, не теряя времени, напрасно,
Продолжу далее о вечном рассуждать.

Сквозь погромы и абсурдные наветы,
Монархов гнёт, империй сдвиги
Евреи Божьи пронесли заветы
По праву, званье заслужив: «Народа книги»

Трудна ответственность, я чувствую волненье,
Примеряюсь, хватит ли мне сил
Убедительно открыть значенье
Священных знаний, что Создатель подарил.

Сегодня в мире сплошь теракты,
В прицеле зла давно и мой народ.
От обобщений гольных перейду на факты
И опишу меня потрясший эпизод.

К сермяжной правде заросла тропа
О трагедии, хоть та недавно была.
Два дня  апрельских озверелая толпа
На кишинёвских улицах погром чинила.

Гонялися, глумясь, за женщиной, ребёнком,
В подвале убивали, сбрасывали с крыш,
И плач детей смешался с шумом звонким,
И средь осколков стёкол холодел малыш.

На обочине булыжной мостовой,
В луже с пухом и обломков мебели
Трёх стариков почтенных с бородой,
Громилы, в грязь, загнав, дубиной мерили.

Разбитых рам висели перекрестья,
Лавчонок жалких и лачуг сродни,
Шёл третий год двадцатого столетья,
Христова воскресенья – окровавленные дни.

Спустя два дня звериного бесчинства
Великодушный царь приказ дал «Прекратить!»
И запоздало, проявив завидное единство,
Рьяно полиция порядок вышла наводить.

На улочках кривых провинции глухой,
Где Пушкин хаживал, срок ссылки коротая,
Вчера и воздух был пронизан дикою враждой,
Все человеческие чувства разом подавляя.

Во всех домах, за каменной стеной
Посуда во дворах растоптана ногами,
И красной черепицы мелкий бой
Страницы книг святых накрыл местами.

Испытав суровые невзгоды,
Жизнь, согревая верою своей,
Разорванные видеть свитки Торы
Всего мучительнее было и больней.

Перед бедой душа не будь обескураженной,
Родимое – «лехаим» - ведёт с судьбою спор,
По вековой традиции, погромами отлаженной,
Хороним как родных остатки личных Тор.

Создателю, к чему слова о вере громкие,
Наглядно говорят – заместо слов дела,
В сосуды глиняные, словно бочки ёмкие,
Община свитки Тор порванных собрала.

В каждом поколении нас за веру били,
Но силу духа верой сумели обрести,
На пять носилок чёрных водрузили
Сосуды чёрные – на кладбище нести.

В сосуд отдельный – пергамента свиток
Вложили, описавши в нём,
Трагических событий скорбный список,
Людей загубленных в безжалостный погром.

На улицах свежи следы агрессии
По бурым пятнам на булыжной мостовой.
Но десятитысячной скорбною процессией,
Немым укором злу – народ выходит мой.

Искалеченные, битые, хромые,
На перевязи руки, лоб в бинтах.
Прости, Создатель, то, что мы такие,
Но мы верны Тебе во всех веках.

И стоящие вдоль улиц обыватели,
От увиденного опуская взор,
Откровенно, не стыдяся плакали,
Сострадание к евреям не считая за позор.

Светлобородые раввины ликом Моисея,
Во главе процессии траурной идут.
Широкие носилки балдахин имея,
Мужчины в тёмных шляпах, сменяяся, несут.

На весеннем кладбище – земли поднятой груды.
И красной  глины ком всё катится со склона.
В отдельный склеп замуровали все сосуды
Среди могил недавнего погрома.

Зажгли зелёный.
Началось движение.
Я высказаться полностью не смог.
Примите, люди, моё к вам уважение,
В душе, которых живёт Бог…

2005 год. Лев Баскин.