Из юношеского, рукопись, черновики

Печка преподобного Сергия
(с)

Интернат для детей «с задержками в развитии», а проще говоря — сумасшедший детский дом в ту пору (конец 80-х годов), до прихода вошедшей в моду большой благотворительности, представлял собой обшарпанную пятиэтажку за глухим бетонным забором. Большая часть маленьких узников этого заведения была непригодна ни к какому обучению и содержалась в самом настоящем концлагере. Это были сироты. Многие — при живых, но спившихся родителях. Многие — из вполне обычных семей, но ненужные, «отказные». В родильных домах моей несчастной Родины до сих пор медсестры уговаривают матерей, родивших детишек с тяжелыми поражениями: «Ты молодая, оставь, родишь здорового!» В ту пору такие разговоры были нормой.

До сих пор перед моими глазами стоит картинка — в кафельной комнате с водостоком в полу из шланга струей моют дюжину человеческий существ, визжащих и ползающих по полу в воде и экскрементах.

Это был страшный опыт сочувствия. Очень жестокий, и крайне поучительный. Легко сочувствовать чистенькому белокурому ангелочку с плюшевым зайцем в руках, грустно взирающему на вас с плаката: «Усыновите сироту!»
Труднее сочувствовать тому, кто не слышит тебя, только качается из стороны в сторону, ударяясь огромной уродливой головой о стену. Да, тогда и памперсов еще не было, что тоже, в общем, затрудняло положение.

Совсем трудно оказалось посочувствовать той несчастной, обозлившейся на весь свет тетке с пьяницей мужем и уголовником сыном, и которая другой работы не нашла, кроме как стоять в трусах, лифчике и резиновых тапках, со шлангом в руках, и поливать водой и матом это «человеческие отходы». Ужас был в том, что ни они, ни эта тетка не могли покинуть свою тюрьму. Они — потому что не могли ходить. Она — потому что носила тюрьму с собой.

Теперь, после долгих лет в благотворительности, я больше не боюсь таких мест. Да и меньше их становится. «Чистая публика» научилась заходить в эти дома — зажав нос и цепенея от ужаса — а потом возвращаться с тряпками, ведрами, кистями, красками, белилами и рулонами обоев. И чинить, и латать, и требовать от злобного неуклюжего государства положенного, и делать самим то, что «не положено».
Впрочем, доставшиеся нам с моей подругой дети были совсем не так страшны.
Девочка Зина, «удачно» совместившая две тяжелых челюстно-лицевых патологии — волчью пасть и заячью губу. Думаю, и выбросили ее на помойку (на вполне реальную помойку в Химках-Ховрино) именно за крайнюю физическую непривлекательность. Это потом оказалось, что она добрая умница, и если разобрать слова, которые она силится произнести, то с ней весело и интересно разговаривать, а глаза у нее огромные, ясные, и очень живые.

Мальчик Саша с церебральным параличом. Как теперь я понимаю, форма у него была лёгонькая. Ну, ходил он неважно, приволакивая ноги, говорил пришепетывая, так это же такие пустяки. А олигофрению, которую нарисовала в его медкартах российская медицина, можно было без колебаний записать в карту и той несчастной бабе со шлангом…

Девочка Лена — действительно, трудный случай, и ее судьба, к сожалению, трагична. Красавица с черными глазами, нежно-персиковой кожей и каштановыми кудрями, вполне разумная — только не весной и осенью. В это трудное время ее начинал слишком остро интересовать противоположный пол, и состояние ее делалось неконтролируемым. Мерзавцев-любителей такого дела и тогда было немало.

Мариночка — чудесная девочка лет восьми на вид, ласковая и рассудительная. Одна беда: на самом деле ей было 14. Ей повезло. За взятки ее выкупила у моей Родины веселая американская семья, и долго-долго после этого я получала на Рождество открытки, на которых безмятежно взрослела и делала спортивные успехи уже почти неузнаваемая Мери…

***
В феврале мы повезли детдомовцев в Сергиев Посад. Отец Глеб Каледа с кем-то договорился, и нас обещали принять и даже накормить обедом. Это был будний день, и такой холодный, что я отчаянно мерзла в своей тепленькой дубленочке и сапожках на меху. В автобусе мы согрелись, и я всю дорогу рассказывала детям про Сергия Радонежского. Например, про детство отрока Варфоломея, который никак не мог научиться читать и писать.

— Он был отсталый? — с интересом спрашивали мои «отсталые» слушатели. Уж это слово они знали хорошо…Оно большими, честными буквами было написано на воротах их интерната. Просто название. Ничего личного.
— Отсталый, — соглашалась я, и мне внимали со страстным интересом: это была история про одного из них.
Старец, явившийся пастушку, поразил их воображение до самого основания.
— Это был Бог? — шептали они, округлив глаза.
— Ну, в общем, Бог, — отвечала я, смело греша против Большого Богословия.
Перед тем как выйти из автобуса на лютый тридцатиградусный мороз, я сказала:
— Как войдете на территорию, бегите прямо, до белой церкви. Заходите внутрь и ждите меня на лавочке у дверей.
Я пошла за ворота Академии договариваться про наш обед и вернулась в храм минут через двадцать. Народу было совсем мало, и только в притворе испуганно крестилась кучка старушек.

На раке с мощами святого гроздью висели мои «сумасшедшие» дети.
— Иди сюда! — кричали они, — тут печка.
Я подошла.
Можете мне не верить, но от раки с мощами шло сильное ровное тепло. Замерзшие дети с удовольствием грелись у «печки» и радостно галдели.
— Чудо, — благоговейно и испуганно сказал кто-то у меня за спиной.
Я не очень люблю Троице-Сергиеву Лавру.
Мне тяжело в этой «шикающей» запретами атмосфере, моими католическими мозгами не понять, зачем нужен этот странный «хиджаб» — юбка в пол, платок на голову — если выйдя за ворота снимаешь этот камуфляж и кладешь в сумку, как будто Бог за воротами не тот, что внутри — но всякий раз, проезжая мимо, я сворачиваю, захожу в Троицкий собор и, отстояв смиренную очередь, подхожу к мощам Сергия — поблагодарить за ту давнюю зиму. Конечно, там больше никогда не включалась та удивительная «печка», но ведь и я — не несчастная замерзшая сиротка, которую обогрел своим сердцем Святой. А у меня есть удивительная память и твердое знание, что как бы там ни было, а у «моих» деток на небесах есть заступник.

***
Полгода спустя после той зимней поездки в Лавру, директор интерната пригласила нас на выпускной открытый урок. Мероприятие было торжественным — даром, что сироткам предстоял переезд во взрослый психоневрологический интернат, то есть, по правде говоря — в могилу.
Пришли люди из районного отдела образования, еще какие-то официальные лица, и даже полный солидный молодой священник из того самого храма в Крылатском, где мы таскали камни в самом начале Перестройки.
Нас всех рассадили на задних партах, принаряженные сиротки уселись в партере, принаряженная учительница вышла к доске.
Видно было, что к демонстрации академического потенциала готовились все.
— Кто мы такие? — звенящим от напряжения голосом вопрошала учительница.
— Мы — дети! — отвечал стройный хор.
— Где мы живем?
— Мы живем в России!
— Какой наш город?
— Наш город — Москва! — следовал хоровой ответ.
— Какое сейчас время года?
— Время года — весна!
— Какие есть признаки весны?
— Солнышко светит ярко, тает снег и поют птицы! — скандировал хор.
Что-то перемкнуло в моей голове от этих речитативов, и я внезапно осознала, что за полгода вот таких упражнений и я бы рехнулась решительно и непоправимо. Администрация, между тем, явно гордилась достижениями воспитуемых. Гости из РОНО, напротив, выглядели растерянно.
— А на экскурсии вы их водите? — внезапно спросила строгая дама с большой прической, — ну хоть в этот… Как его… В зоопарк.
— Мы были в Троице-Сергиевой Лавре, — внезапно встала Зина.
К тому времени мы уже нашли некую частную клинику, которая в качестве рекламной акции прооперировала Зинин рот, и говорила девочка весьма внятно.
— Кто же вас возил? — изумилась дама, — батюшка?
— Таня!
Мне пришлось встать.
— Ну, расскажите, что вы там видели, — попросил батюшка, — наверное, вы церковь видели? Такой большой дом с крестиком?
— Мы были в Троицком соборе, — сказала Зина.
— И в Трапезном храме, — подхватила с места Леночка.
— И в Успенском соборе, — дополнил Саша.
— И что же вы там делали? — изумился священник, успевший приноровиться к хору идиотов.
— Мы видели фрески.
— Что вы видели?! — обомлела РОНОшная дама.
— Фрески. Зинка, расскажи, про что фрески, ты лучше всех умеешь!

И Зина выступила вперед и сообщила изумленной комиссии, что в четвертую стражу ночи Иисус пошел к своим ученикам по морю. И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха кричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. И тогда апостол Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и сказал ему: маловерный! зачем ты усомнился? И, когда вошли они в лодку, ветер утих. Бывшие же в лодке подошли, поклонились Ему и сказали: истинно Ты Сын Божий.

Так или примерно так проинформировав собравшихся, Зина села на место в полной тишине.
— А что из этого вы поняли? — после минутной паузы спросила учительница. Голос ее звучал слегка неуверенно. Кажется, она впервые не знала, что ей ответят.
— Очень просто, — последовал ответ мальчика Саши, — если веришь по-настоящему, то не утонешь.
— А если сомневаешься, — запросто, — поддержала Лена.
До сих пор хочется думать, что мне тогда не показалось, и слезы на глазах суровой дамы из РОНО были настоящими.

Автор Татьяна Краснова

Валерий Новоскольцев   03.12.2021 00:12   •   Заявить о нарушении