Одиночество

Зарасти, моё одиночество, зарасти.
Как за хутором, на пустыре, хворостинами –
таким лесом, по пояс, редко воткнутым.
Не зря же действительность подкрашивается водкою...

Если тут, на краю осмысленности, дыра,
то в неё с головою проваливаться пора.
И черпать оттуда, из подлинности –
заковыристый убегающий стих.

Абсолютный ноль. Мерцает вдали,
откуда исходят твои и мои
цели, понятия, в целом все имена.
Видно, где зарождаются семена.

Но что из них дальше, в чей они мир растут?
Не в тот ли, в котором век смысловых простуд?
Туда ли, где мыльный пузырь цветом играет:
"хочешь, раскрашу в радугу весь Титаник?".

Там Ковид, словно Бог, пронизал пространство.
Он проник, как-то смог, королём абстракций.
Он бок о бок, слежался с предметом каждым.
В постоянство мира – отвечаем кашлем.

Реальность – она никакая, её принять –
не составляет труда (обречённость – мать).
С действительностью сложнее дела обстоят –
выдумку слов не натянешь на связку гранат.

Поздней ночью, стою на меже двора,
село провалилось бессильно в дремучий сон.
Вокруг остыла бессмысленная пустота.
И единственный смысл: следить за стрелкой часов.

Мы говорим, а за словом уже темнеет.
В доме свеча освещает лишь стол и стул.
И темнота поглощает безумство мнений,
зловеще и тайно скапливаясь в углу.

Горстка людей оставила в книгах жизнь,
свои лучшие мысли, отточенные не раз.
Перед сном говоришь этим мыслям: "брысь",
и утопаешь в потоке фраз.

Коллективное бессознательное трепает.
Удалить бы этот пакет программ.
Но то, что предустановлено в память,
стирается, кажется, вместе с хозяином.

Лишь сухость осенних листьев и передаст
смирение, и принятие обстоятельств;
как длинный, открывающий рот пиленгас,
на суше крутясь, повторяя: "я здесь!".

Наблюдать муравейник один, среди ничего.
И желать провалиться туда, интегрироваться в него.
Чтобы толпы лезли на лица и на живот;
становится радостно, сделается легко.

В заснеженном парке, вечером, идеальная тишина,
нет ни одной души, освещается всё искусственно.
Один человек лежит на спине, и его спина
уже продубела; снег бесподобно искрится кружится.

Мы сидим в машине, в глухом селе.
За окном – метель. В голове от голода
мысли мелкие, мысли уже не те
Но и за стеклом ничего, кроме холода.

Разнообразие равно выживаемость вида.
Вместе с тем проклятье вавилонской башни.
Недопонимание удивительно плодовито,
в условиях нашей бурлящей каши.

По обочине, на фоне шелеста машин.
Озабоченный находит же вирши?
По бурьяну за околицей куда-то спешит
и так рьяно, и так колится во влажной тиши.

У входа во внутренний храм, на табличке там:
"Эту жизнь, похожую на обман, никому не отдам".
Да, повсюду калейдоскоп, траурный соскок.
Но, раз вброшен так в этот смог, то сорви замок.

В степи, у посадки, у края, прорыта земля.
Человек один тут свидетель всему, что есть.
Наведя критический микроскоп на себя,
в тишине отдалённой, сгораешь весь.

И уже отсюда видно: недолюбил, недолееял.
С кем-то глупо шутил, никаким тут известным клеем
никого к себе присобачить, насильно разве…
Но зачем тогда человеческий мозг так развит?

Из ничего возникает что-то.
За бесконечностью – бесконечность.
А Тёма описывает болото,
пытается угодить в вечность.