То ли стрекозка, то ли пчела

ТО ЛИ СТРЕКОЗКА, ТО ЛИ ПЧЕЛА

Стихи разных лет

* * *
Вновь среди островков залежалого снега
первоцветы белеют и бродят коты
полосатые, наглые, рыжие… Ты
закрываешь глаза, и сквозь тонкое веко
пробивается алое, тёплое, нежно-
голубое. И ты говоришь: «Полюбить —
это, как умереть и себя опустить
в эту землю, и снова ожить неизбежно,
раззудевшимся возле виска комаром,
горькой почкой, весёлым заикой-дождём,
чертогоном лесным, бел-горюч янтарём,
перламутровкой неуловимой». — «А может,
вот поэтому мы, моя радость, живём,
и блаженное небо так сладко тревожит
потому, что выходит за яблоком ёжик,
что на этой поляне берёза флажком
золотого листа размахалась, и ножик
так и тянется сам за грибом-гребешком». —
«Вот и славно! Давай же с тобою пешком
за Полярной звездой прямо в небо». — «А то же!
                Собирайся…».

* * *
Костёр погас. Картоха запеклась,
и, чёрную, катаю на ладони.
Проходит осторожно через глаз
тревожный лес и на сетчатке тонет.

А мне бы жить столетие, пока
ладони плещут листьев удивлённых.
Лишь тянутся куда-то облака,
как буковки на смертных медальонах.

* * *
Соловей свою первую песню пропел,
как подросток для девочки Зоси,
и зажёг своё синее пламя прострел
посреди розовеющих сосен.

Если хлюпает небо в моём сапоге
и слезится звезды половина,
говори, говори мне на том языке,
на котором рыдает осина.

Сочини, моя лисонька, стылый туман
и трескучий костёр, обогревший
осовелой тайги голубые тома
и сосны золотое навершье.

Отощавший топтыгин, кроша бурелом,
ломанётся куда-то, безумный…
Говоришь: а приснился тебе Ашкелон
или, странное дело, Везувий.

Говоришь: а какие там финики, а?
Говоришь: а чудесное море?
Но вокруг вызревает, зверея, тоска,
ледяное таёжное горе.

На поляне угрюмый костёр догорел,
и грунтовка ведёт через броды.
Соловей свою первую песню пропел,
как подросток для девочки Голды.

* * *
Красная, кондовая, железная коляска —
в гору натолкаешься и скорее лечь
где-то на обочине… Жизнь такая — сказка!
А может и не сказка, но заводит речь
про любовь особую далеко за северный
край полузаброшенный. А найди ещё
придорожный, ласковый,
                сиреневый да клеверный
росный луг! А лямками натёртое плечо,
словно и не мучает. Сердце бьётся — дерево
с облаками белыми.
Да что с ним?
Ничего!

* * *
Что-то я нынче опять не в ладу
с мышцей сердечной. О горе! И вот
рыжую ветку сухую кладу
в робкое пламя — а вдруг полыхнёт?

Выйдет надкушенный месяц, угрюм,
рыба плеснёт, покачнётся тростник.
Что остаётся? Звезда-карачун,
пепельной птицы пронзительный крик.

Странное что-то, мерцанье, зола —
это и есть человек, а ещё,
то ли стрекозка, то ли пчела,
то ли случайно в груди горячо.
Любишь? Не любишь?.. Такие дела.

* * *
А небосвод такой проточный:
он, как лицо моей Шушарочки.
Трещит костёр, и я на палочке
верчу плотвичку, но, цветочный
чай заварив, ворчу: — Мой кореш,
я так устал! — Да ну, подумаешь,
зато теперь не перепутаешь
тебя ни с кем. Тут не поспоришь.

* * *
Трещат перевитые сучья —
огонь танцует хип-хоп.
— Шушара, косточка щучья,
а хочешь в Европу?.. — Стоп!
Зачем же в Европу? Едем
на край сибирской зимы!
С таким медведём… медведем
не страшно… Поели мы
солёный супчик из пачки,
залезли в палатку: — У-у,
два тёплых мешка для спячки!
А рядом в синем лесу
осины скрипят, умирая,
и мы засыпаем — рука
в руке. А там, на небе, от края
до края ни огонька.

* * *
Звезда горит над высокой сосной,
покоем дышит озёрная гладь.
А ты рыдаешь: — Медведюшко мой,
товарищ плюшевый, ну, присядь!

— Шу-шу, голубка моя, потому,
что полюбила безжалостно так
судьба обоих, возможно, во тьму
сходя, прозреем. И я не слабак.

Спокойно небо, рука горяча,
тиха улыбка. Волнения нет.
И только зубы немного стучат.
Холодно, звёздно, почти рассвет.

* * *
Погляди, моя радость,
облетает с берёз
потускневшее солнце,
золотое до слёз.

О, какая на сердце
беспричинная грусть!
Затаился под ёлкой
с рыжим листиком груздь —

суповая тарелка —
пей, таёжный народ:
белобровик, и белка,
и турист-обормот!

Он в мешке из тайвека,
просыпаясь, поёт:
«Почему человека
страх и трепет берёт?»

Но сияет сквозь ветки
безрассудных святых
благодатное небо,
и оно —
            на двоих!