Одичавшие

ОДИЧАВШИЕ

Стихи разных лет

* * *
Суровые люди, мы жили у края вселенной,
носили болотники, ели пустую овсянку.
Хотели — смеялись, хотели — ругались обсценно,
хотели — и слушали песенку про хуторянку.

ЧАСТЬ 1.

* * *
Соловей свою первую песню пропел,
как подросток для девочки Зоси,
и зажёг своё синее пламя прострел
посреди розовеющих сосен.

Если хлюпает небо в моём сапоге
и слезится звезды половина,
говори, говори мне на том языке,
на котором рыдает осина.

Сочини, моя лисонька, стылый туман
и трескучий костёр, обогревший
осовелой тайги голубые тома
и сосны золотое навершье.

Отощавший топтыгин, кроша бурелом,
ломанётся куда-то, безумный…
Говоришь: а приснился тебе Ашкелон
или, странное дело, Везувий.

Говоришь: а какие там финики, а?
Говоришь: а чудесное море?
Но вокруг вызревает, зверея, тоска,
ледяное таёжное горе.

На поляне угрюмый костёр догорел,
и грунтовка ведёт через броды.
Соловей свою первую песню пропел,
как подросток для девочки Голды.

* * *
Дача, свет керосинки, стихи о Гренаде,
это август и звёзды размером с глаза
неразгаданной Золушки, сливы, кинза,
и ведёрко черники на старой веранде…

В лисьей шубке сырая карельская осень,
запах белых грибов, поцелуи в лесу.
Время года любовь. Я стихами спасу
от печали тебя… Календарь перебросим…

Поседевшие травы и ржавые листья.
Грустно — лёгкий морозец, и яблоки на
бесполезной газете, душа, как струна.
Тишина. Умирание. Сумрачно. Мглисто…

Гулко ухают сосны в морозные ночи.
Пышный снег оседает, как мел на доске
ученической. Жизнь на одном волоске.
Что любовь?.. Паутинки летящей короче!..

* * *
Помню, помню я болото Молчаливое,
дух цветущего багульника, туман,
свет звезды, моё большое, но красивое
одиночество, сводящее с ума.

А какое было лето комариное,
и грибы попёрли — хочешь, накоси!
Увлекался я без памяти Мариною —
не соседкой, а Цветаевой. Спроси,
для чего? А я не знаю! Просто нравилось.
Почитал бы я — да только вот кому:
там сосна молчала, там ольха картавила…
А любил я только музыку одну.

* * *
Костёр погас. Картоха запеклась,
и, чёрную, катаю на ладони.
Проходит осторожно через глаз
тревожный лес и на сетчатке тонет.

А мне бы жить столетие, пока
ладони плещут листьев удивлённых.
Лишь тянутся куда-то облака,
как буковки на смертных медальонах.

* * *
— Сейчас дойдём, всё будет чики-чики…
Сосновая тоска, грибы-иванчики,
а рюкзаки свинцовые почти.
Заря седое небо раскровавила,
и лапы ель столетняя расставила.
— Эй, мы с тобой бесстрашные, учти…

И вот в ручей заходим, громко гикаем —
сухие листья, кольчатая, дикая,
несёт вода, зажатая в камнях.
Вон папоротник рюмит, увядающий!
Вон белый гриб восстал, повелевающий,
в улитках, как посланник в орденах!

На берег выбираемся — начерпали
немного в сапоги. Ольха, как в зеркале,
в танцующей воде отражена.
А музыка — персидская княжна —
на облаке плывёт из Ниоткуда.
О жизнь! Необъяснимая приблуда,
                вообще чума!

* * *
На ландышевой поляне
под соснами над обрывом
ночью казалось: тянет
петь о чём-то счастливом —

то ли, что всё приснилось,
то ли это про детство.
За наши души молилось
бобров большое семейство.

Оно за рекой шумело,
стволы осинам ломало.
Такое вот, в общем, дело,
и небо нас понимало.

* * *
Посидим в километре всего от посёлка —
полевая растёт у канавы ясколка,
ядовитый — смотри! — аконит.
Деревянная лавка подгнить
у дороги успела. Но что нам за дело?
Зол комар, и на западе небо зарделось.
Ты в коляске, а я постою.
Хорошо нам на самом краю
ойкумены, а может, и целого мира!
Вот стемнеет — зажжётся небесная Лира,
и Дракон, и герой Геркулес.
Мы сойдём в этот сумрачный лес,
по которому Данте великий шатался,
где и Лев ему жуткий под утро являлся,
и Вергилий в дорожном плаще.
Что не хуже, чем жить. И вообще,
слава Богу, спасают нас эти трясины,
колыхаясь кругом, и дождями косыми
небеса поливают: прижмись,
дорогая, ко мне —
       может быть, компромисс
                эта жизнь! Эта странная жизнь!..

* * *
Красная, кондовая, железная коляска —
в гору натолкаешься и скорее лечь
где-то на обочине… Жизнь такая — сказка!
А может и не сказка, но заводит речь
про любовь особую далеко за северный
край полузаброшенный. А найди ещё
придорожный, ласковый,
                сиреневый да клеверный
росный луг! А лямками натёртое плечо,
словно и не мучает. Сердце бьётся — дерево
с облаками белыми.
Да что с ним?
Ничего!

* * *
Что-то я нынче опять не в ладу
с мышцей сердечной. О горе! И вот
рыжую ветку сухую кладу
в робкое пламя — а вдруг полыхнёт?

Выйдет надкушенный месяц, угрюм,
рыба плеснёт, покачнётся тростник.
Ветер коснётся серебряных струн,
по луговине спеша напрямик.

Странное что-то, мерцанье, зола —
это и есть человек, а ещё,
то ли стрекозка, то ли пчела,
то ли случайно в груди горячо.
Любишь? Не любишь?.. Такие дела.

* * *
Звезда горит над высокой сосной,
покоем дышит озёрная гладь.
А ты рыдаешь: — Медведюшко мой,
товарищ плюшевый, ну, присядь!

— Шу-шу, голубка моя, потому,
что полюбила безжалостно так
судьба обоих, возможно, во тьму
сходя, прозреем. И я не слабак.

Спокойно небо, рука горяча,
тиха улыбка. Волнения нет.
И только зубы немного стучат.
Холодно, звёздно, почти рассвет.

* * *
Посидим, хромоножка,
мы с тобой у нодьи:
жизнь проходит, но счастье
всё ещё впереди.

О, какая на сердце
беспричинная грусть!
Затаился под ёлкой
с рыжим листиком груздь —

суповая тарелка —
пей, таёжный народ!
А сохатый рогами
о лесину потрёт.

Погляди, моя радость,
облетает с берёз
потускневшее солнце,
золотое до слёз.

Суетятся с рассвета —
ах! — до первой звезды
в тёмной храмине леса
на рябине дрозды.

И качаются сосны,
как расшатанный стих,
как бездонное небо,
и оно на двоих!

* * *
Всё наглее зима с каждым годом
и коварнее — подлая тварь.
По ледовым арктическим водам
магаданский дрейфует январь.

То-то скука на узенькой кухне:
крепче Вермута — зоновский чай.
А за окнами ветер не в духе:
«Виноват? — говорит. — Отвечай!»

Мы в последнем, казалось бы, веке:
телешоу Малахова, тест
на отцовство… Что есть в человеке,
всё мы знаем: плодится он, ест,
а ещё предаёт и ворует,
но геройствует тоже — судьба! —
или нежность и вечность рифмует.

Циник ветер весь день озорует,
у подстанции рвёт провода.

Солнце ищет просвет над котельной
в индевелом окне, и стоит
этот мир на любви безраздельной.
Кто же глыбу её раздвоит!

* * *
У сосен военная выправка.
Подброшен, как мяч, к облакам,
на «пазике» тряском до Выборга
я еду с приказом полкам.

Дана в нём древесному воинству
команда всё твёрже шагать.
А снег моему одиночеству
уже облепил обшлага,

и бухают ядра калёные
мне в самую душу. Но глядь,
качаются ельники тёмные,
чернеет озерная гладь.

Любую занозу повыдергать
могу из печальной груди.
Мотора гуденье до Выборга,
туманная зыбь впереди.

И мне представляется маленькой —
не больше орешка, увы —
судьба, где весёлой проталинкой
стишки мои без головы.

* * *
Яростно хлещут дождя серебристые струны
в мой воздушный брезентовый домик.
                Привычные думы
окружают меня, как надменные, гордые скальды,
точно хмурые сосны у берега
сумрачной Леты:

«Нужно жить и сражаться. Ну да, и куда ты
от злосчастной судьбы убежишь? И хотел бы,
а никак невозможно…»
                Включаю фонарик,
отрезаю ломоть «бородинского» хлеба,
влажный кокон сушу. А кругом государит
темнота. Отзывается музыка слепо,
и бормочется, Господи, что-то такое
васильковое, звонкое, луговое,
стрекозиное крылышко слюдяное.

* * *
Ночь укутает плотно болото сырой темнотой,
но звезда, указуя на север, засветится дивно,
и шарахнется лось, и лисица промчится по той,
чуть заметной тропе, над которой
висит паутина.

Так сгущается время, и только тревожно трещит
разведённый костёр, и река, стеснена в перекатах,
как волчица, рычит. Всё же угли ещё горячи,
и смолистый меня, густохвойный
баюкает запах.

Шевельнётся, едва проморгавшись, на ёлке сова,
обречённые мыши нырнут в заколдованный вереск.
И придут мне на ум, вероятно, простые слова
о печальной ладье, о душе,
выходящей на берег.

ЧАСТЬ 2.

* * *
Ну и что? О какой-то любови
побрякушка, безделка, стишок.
А читателю хочется крови,
развороченных взрывом кишок.

Ежедневно в электроприборе
он космических видит убийц.
Что ему это сложное горе,
это нежное пение птиц?

У него ледяная печёнка
и сердечко из латекса — ты
разорвался, как та перепонка,
а ему всё равно до звезды!

Но когда невесомее праха
полетишь ты над белой тайгой,
раздерёт на груди он рубаху,
скажет: — Помню! Весёлый такой!

* * *
Уж если поэт — непременно спалит
глаголом сердечную ткань.
А в целом, хороший, конечно, народ
поэты — не то что цари!..

* * *
Ну что поэт? Молчит себе, молчит,
чаи гоняет (крепкая заварка).
Поэта может каждая кухарка
писать стихи охотно научить.

— Давай-ка, — говорит ему, — пиши
оптимистично, чтобы не о смерти.
Поэт молчит и пишет: «Виночерпий
подсыпал яд, и сны нехороши».

— Ну что, дурак, да кто тебя читать,
такого мизантропа, нынче станет?

Поэт молчит, и лавр зелёный вянет,
и впереди маячит нищета:
где Челентано жжёт «felicita,
felicita», там скука петельку затянет.

* * *
Вот яростный Ницше и Ленин
неспешно в подкорку долбят.
Ни Богу, ни чёрту молебен
не выйдет никак у тебя.
А ты напеваешь: — Пам-бам-ба,
пам-бам-ба!.. Достаточно мук!
Поэзия — скверная баба:
ни денег, ни ласки… Но вдруг
в тетрадь, как палёною водкой,
словами безудержно рвёт —
любовь вырывается глоткой
и голое сердце берёт!..

* * *
Рифмовать — как врубаться кайлом
в каменистую землю, когда
остальные сидят за столом:
Цицка, женщины, тосты, еда.

Кто соседку начнёт целовать,
Кто соседа трясёт за плечо.
А тебе наплевать-наплевать!
А тебе хорошо-хорошо!

До ядра ты, возможно, уже
докопался и понял, зачем
это всё: Саване, бланманже
и «зарэжу» орущий чечен.

* * *
Люди хотят денег —
денег всегда мало!
Можно вязать веник,
можно коптить сало,

но торговать словом —
это, друзья, гадко.
Лучше ходить голым:
майка, трусы, шапка.

Лучше варить бульбу —
чайник, сухарь, чашка.
Муза тебе, трупу,
скажет: — Ну что, тяжко?

И напоёт: — Боже,
как ты меня любишь!
Это продать? Может,
за миллион?... Кукиш!

* * *
Нормальные, в общем-то, люди. Сказали: «Ты кто?
Не Кушнер, не Пурин, а конь дурковатый в пальто.
Стихи твои — мусор, и сам ты, приятель, как тара
пустая, на мусорке сгинешь…». Ну да, без базара —
я сгину, конечно. Никто не бессмертен. Никто.
Ну да, например, от катара.

И понял я, что человек на земле одинок,
и боль провернула зазубренный ржавый клинок
в груди у меня. И тогда я подумал: «Всё ясно.
Я жизнь просвистал, и теперь до последнего спазма
лишь ты у меня и слова, без которых не смог».
Шумит океан протоплазмы…

* * *
«Добрая, милая, сладкая, злая,
слишком жестокая, слишком крутая».
Автора ждал, и на звёзды смотрел,
думал: «Похожа на пьяную шутку»,
офигевал, в камуфляжную куртку
прятал блокнот, как наркоша, дурел,
слушал, как некто за перлами перл
зло выдавал на затасканной фене,
слишком истошно кричал из окна:
«Так твою так, остывают пельмени!»
Шла бытовая разборка-война.
Я, из блокнота листок вырывая,
снова писал: «Эта сладкая, злая,
слишком жестокая, слишком крутая…»

ЧАСТЬ 3.

* * *
Как наотмашь по яйцам серпом,
«ёб твою» по ушам резанёт —
продавщица звереет в сельпо.
Только Вовка не спорит. И вот
две литровки, и синий горит
якорёк у него на руке.
Что за удаль! Ого! Что за прыть!
И на закусь орешки в кульке…

А наутро на раз укротит,
обраслетит мудак-старшина,
Вовка снова подпишет бушлат
едкой хлоркой в краю, где зима,
где конвой, где метели кружат,
где зловещие звёзды дрожат,
и мерцают, и сводят с ума.

Баю-баюшки, баю-баЮ!
Ах ты, родина-мать, ёб твою!

* * *
Без дела живёшь в чахоточной
стране. Для чего? Бог весть.
Что если в бутылке водочной
какая-то правда есть?

Здесь жить хорошо преступнику,
а честный идёт на смерть.
Сто сорок каналов по спутнику,
а нечего посмотреть.

Зачем же ты машешь пультами
и пялишься на экран,
где мальчики с чиканутыми
девицами в ресторан

идут, а потом не парятся,
врубаются и секут?
Гляди, купола упираются
в непрочное небо тут!

* * *
Жутко, набожно и странно
спит страна моя родная.
Пыль. Грунтовка. То «нисcана»,
то «тоёты» мощь стальная.
По обочине тележку
катит житель краснолицый —
мат с молитвой вперемежку,
церковь рядом с психбольницей.
Он спешит: — Делишки плохи —
водка есть, но нет на пиво!..
А вокруг поля заглохли:
борщевик, лопух, крапива.
Без конца простор, без края —
вдалеке церковный купол!
Это Марса даль земная!
Это вам не Гваделупа!

* * *
Одичавшие люди сидят за столом,
про десантников дикую песню поют.
А вокруг за ненужным и диким селом
дикий-дикий назрел мировой неуют.

Но людей не смущает ничто: наливай
водки дикой побольше, да режь огурец!..
«За Победу! За Родину! За Первомай!»
И глядит на них тихо угрюмый Творец.

У него в облаках тишина-синева,
а вот с этими, дикими, надо решать:
всех на свалку? Болит у Творца голова:
«Ну, не клеится с этой страной ни шиша!»

А могли бы не хуже Европы… Ордой
всё оправдывать? Купленной дикой ценой
той Победой? Погодой?.. «Э, лжёшь ты, постой!
Ни одной нет причины! Вообще ни одной!»

* * *
Получавший неслабо
инженер, а теперь
лишь бесправная баба
со стола (made in Tver)
продаёт барахлишко
по десятке за всё.
Но пронзает пальтишко
и швыряет в лицо
ветер дождь леденящий.
Вот, не чувствуя ног,
баба сядет на ящик —
то надкусит пирог,
то перчаткой из шерсти
трёт застуженный нос,
то танцует на месте,
проклиная артроз,
и рванувший Чернобыль,
и внезапный Развал:
«Эх, в Париж хорошо бы,
где никто б не узнал!»

* * *
В России Бога нет, но ёлка есть,
рождественская с красными шарами,
с волшебными под ней друзей дарами.
А жизнь, она… она, конечно, жесть.

Идёшь туда, куда не знаю, — что,
не знаю где, найдёшь, и, на иконку
крестясь, увы, проверишь потихоньку
спасительную гирьку под пальто.

* * *
Потому, что носков шерстяных не хватает,
тёплых слов не хватает,
и хлеба на всех не хватает,
закон — тайга, прокурор — медведь,
чёрный ворон вьётся — старый крылатый зэк.

Так и будет здесь до скончания века: «Снег,
ветер, обморожены руки, из трёх прорех
тело светится, в губы целует смерть».

* * *
И землю удобряли мертвецами,
и водку заедали огурцами
солёными, как дикая судьба.
Дымила ТЭЦ высокая труба.
Потом пошли завмаги и стиляги,
и не хватало девственной бумаги
на протоколы. Шутка ли сказать,
до коммунизма, кажется, лет пять.
А вот и мы глядим на них — потомки.
Не подстелила школа нам соломки,
и снова Мир, и Труд, и Первомай.
Жида и педофила ты поймай,
и на парад Победы гордо топай —
покажут нам, какой мы можем бомбой
пугать китайцев, Штаты, ИзраИль.
Вот жахнем, и останется лишь пыль!
А умников… Ну, тех на лесосеки!..

Мой Бог! Увы, не учит ничему
история — ушедшие во тьму,
все эти персы, римляне и греки.

* * *
Отгорело. Настала зима
от Сибири до жаркой Тавриды.
Спит народ, активисты закрыты,
в ПНД отвезли колдуна.

Уж такие у нас мастера
опера, прокурор, санитары —
за житуху начнёшь тары-бары,
и пропал… В ледяные фанфары
непогода трубит до утра.

У колючки затаришь кусок
ноздреватого хлеба в сугробе…
Есть Россия и Родина — обе
ударяют, как пуля в висок.

* * *
Что такое Россия? Да так, ерунда:
два-три города крупных, куда из Китая
всё, что нужно, везут. Что же люди?.. Ну да,
так живут, про ментов и красавиц клепая
идиотские книжки. Почти ничего
не осталось в России от родины нашей.
Выйдешь в поле пустое: — О-го-го-го-го!
Э-ге-гей!.. Никого. Ничего. Только кашель
разбирает от пыли. Ржавеет комбайн
на обочине, и в голубеющем небе
виден след самолёта, в котором Дубай
посмотреть улетают сограждане. Где бы
нам ни быть, лишь бы родине
крикнуть: — Прощай!