Вид из окна

***

Вид из окна — он вечно новый,               
и завтра будет всё другим –
рисунок неба, лист кленовый,
стрижей стремглавые круги,

и силуэт в окне напротив,
и луж испуганная рябь,
автомобиль на повороте –
всё то же, да не то, и впрямь!

Ты приглядись – другие лики,
прислушайся – акцент иной,
но улетучатся улики,
о, всё не вечно под луной.

Но если набираешь ворох,
и отзываешься собой
на каждый вздох, и звук, и шорох,
на каждый проблеск голубой –

то можешь просто у окошка
стоять, и жизнь сама придёт
и наберёт тебе лукошко,
что у другого украдёт,

где будут маленькие тайны,
обрывки крохотных щедрот,
и дымка молодости дальней,
и незнакомый поворот,

и утоленье вечной жажды,
как в капле – небо и земля...
О, ничего не будет дважды,
всё повторяется с нуля.

Мой день, прощальной укоризной
тебе исчезнуть без следа,
и лишь в стихе моём капризном
запечатлеться навсегда.

***

А я как все не путешествую,               
я странствую в себе самой.
И что ни день  – то происшествие.
Мой мир хоть маленький, да мой.

День начинается – прелюдия...
Отдёрну занавес окна...
Не так уж важно где — на людях я
или по-прежнему одна.

Чем хуже жизнь – тем интереснее,
чем дальше в лес – тем больше дров.
Их наломать, – дрова полезнее
иных  божественных даров.

Я знаю, где искать секретики
и после вам их выдавать,
листвы счастливые билетики
взамен рекламы раздавать.

Не унывай! Весна на улице.
Идёт вразвалочку трамвай.
Он довезёт до счастья, умница.
Смотри его не прозевай.

***

Вечерами у окна
я люблю сидеть одна.
Небу, кажется, видна там
вся душа моя до дна.

Как в подзорную трубу
вижу всю мою судьбу,
всё, что было, есть и будет,
что несу я на горбу.

Вижу мамины глаза,
руки папины, и за
ними ясно проступают
прежней жизни голоса.

Вижу словно во хмелю
лица всех, кого люблю,
за кого в ночи беззвёздной
слёзно Господа молю.

Но пока ты не в гробу –
продолжай свою судьбу,
продираясь сквозь преграды,
невозвраты и табу...

По ночам луна в окне,
а душа моя в огне.
Пусть горят, вовек не гаснут
все любимые во мне.

***
 
Летняя лень моя, лютня июля,
песня без слов и мечта ни о ком…
Скрыт за вуалью оконного тюля
мир, что покуда со мной не знаком.
 
Знаю, недолго продлиться истоме,
скоро развеется облачко нег.
Снова разрушится карточный домик,
замок воздушный растает как снег.
 
Звёздные искорки неба ночного –
будто бы ангелы курят во тьме…
Завтра откроется занавес снова –
мир, наконец, улыбнётся и мне.

***

С утра спешить с блестящими глазами               
к окошку, как к цветному витражу.
И мир навстречу от восторга замер...
Мой мир мираж и я в нём ворожу.

Но жизнь идёт и листья облетают,
цветной узор пургой заволокло.
И стёклышки как льдинки тают, тают...
Я вижу мир сквозь тусклое стекло.

Там Бог грозит как беспощадный опер,
любовь – мишень, планета – это тир,
и кажется, что мир от страха обмер.
Я здесь живу... не трогайте мой мир!

Слезами землю провожает лето,
перекрывая прежние пути,
перетекая постепенно в Лету...
Бежит вода и вброд не перейти.

Всю ночь собаки за окошком выли... 
Жизнь не впервые нам даёт под дых.
Взгляну в окно с утра – а мир мой вымер.
Лишь шум дождя на улицах пустых.

***

Голубь стучится клювом в окно.
Я насыпаю птице пшено.
Так вот и я, тетеря,
стучалась в закрытые двери.

Крыльями билась в чужое окно,
но тем, кто внутри, было всё равно.
Билась, теряла перья,
силы, года, доверье.

Но никто не открыл.
Иль не хватило крыл?

***

Я еле отскребла балкон
от голубиного помёта,
отныне объявляя: вон! -
исчадьям клёкота и лёта.

Но вдруг, нарушив — мой-не мой -
стерильность обновлённых полок,
влетел нахально, как домой,
лохматый странноватый голубь.

Я налетела, как гроза,
руками замахав: «А ну, мол!»
А он глядел в мои глаза
и улетать совсем не думал.
 
Какого вам ещё рожна!
Но... что-то было в нём такое,
что я за крошками пошла,
насыпав щедрою рукою.

Он был калекой: без ноги.
С боков повыдернуты перья.
Он ел доверчиво с руки,
как будто знал меня издревле.

И вдруг всплыло, стуча в виски:
романс, как сизый голубочек
всё стонет, стонет от тоски,
что улетел его дружочек.

Я отзывалась на него
какой-то нотой одинокой
и понимала, как никто,
своей душою одноногой.


* * *

Гляжу в окна распахнутое око,
а между рам колотится оса.
И выход близок — форточка под боком,
но недоступны глупой небеса.

Вот так и я с безумием де Сада
бьюсь головой, не ведая пути,
а Бог со стороны глядит с досадой:
ну вот же выход, дурочка, лети!

Большое видится на расстоянье.
Вблизи ты неразумен, как дитя.
Мы тратим жизнь на противостоянье,
а ларчик открывается шутя.

***
Незаметно влетела в окошко
и кружит уже несколько дней.
Эта странная тихая мошка
что-то знает о маме моей.

Жизнь и смерть – лишь условные сплёты,
как писала Марина в письме.
Я тревожно слежу за полётом, –
что-то хочет сказать она мне?

Всё спускается ниже и ниже,
в лёгких крылышках пряча ответ:
- Брось премудрость заёмную книжек,
я оттуда, где воля и свет!

Распахни же закрытую раму,
где весенняя зреет трава,
где пьянеешь от птичьего гама...
Так когда-то твердила мне мама.
И была она, в общем, права.

***

Лишь проснёшься – окно умытое               
окунает нас в гущу счастья.
Восхитительные события,
что сегодня с тобой случатся…

Ну а если всё те же ролики
нам на бис отыграет утро, –
что же, будем и в них героями,
это, может быть, даже мудро.

Это значит, зла не предвидится,
день обжит и знаком на ощупь,
и не будет, на что обидеться...
Это, может быть, даже проще.

Всё проверено. Мин тут не было.
Можешь дальше шагать свободно.
Ну а если захочешь небыли –
в книгах этого сколь угодно.

Или сердце считать ударами,
в неизвестном паря полёте,
или – всё не спеша, по-старому...
По-любому мы не в пролёте.

***

По стёклам мокрым течёт непрерывно вода...
Сентябрь, ненастье…
Какое счастье, что мне не надо идти никуда.
Какое счастье.

На крыше деревце, кажется, ветер порвёт –
так худосочно.
Но стойко держится, и мне пример подаёт – 
растёт без почвы.

А в лужах голуби, и им дожди нипочём.
Подброшу хлеба.
Ах, осень, всё открывает своим ключом,
ключом от неба.

Она хозяйка в этом городе-терему,
умоет листья,
затеет с ними детскую кутерьму,
раскрасит кистью.

Пока ещё не вымела всё из углов
души подчистую,
пока не беден ещё мой улов из слов –
не протестую.

Пока дожди, и ветер, и слёзы из глаз,
пока в любви я...
О, лишь не пустошь, не безлюдь и не коллапс,
не энтропия.


Окно

Окно выходит в белые деревья.
                Е.Евтушенко

А у меня оно выходит в май,
в зелёный свежий шелестящий рай.
Напоминая разом лес и сад,
мои миры расцветшие висят.
И ветка, как большой пушистый зверь,
в балконную заглядывает дверь.
Волной листвяной плещет у окна,
и от неё вся комната темна,
но чем темней от лип и тополей,
тем на душе и чище, и светлей.
Прощаю темень, семени труху
за зелень, сор, без коего стиху
не вырасти, за веток перестук
взамен руки, что не протянет друг.
Прощаю скрип и шорох по ночам
за этот свет божественный очам,
за этот ветра пробежавший ток,
похожий так на детский лопоток,
за то, что несмотря на жуть и мрак
распада, что не видывал Ламарк,
сквозь смрад и срам нам брезжит по утрам
природы чистый осиянный храм.

***

Читатель мой, советчик, врач,
в ответ хотя бы мне аукни.
Искала б днём с огнём, хоть плачь,
но от огня остались угли.

Уставший к вечеру денёк
прилёг, не вымолив отсрочки.
Вид на помойку как намёк,
где кончат жизнь живые строчки.

А где ж им быть потом ещё?
Забыты, выплюнуты, жалки,
от жарких душ и мокрых щёк –
прямым путём к дворовой свалке.

Как ни крути и ни крои,
альбомы, письма, посвященья,
слова в невысохшей крови –
в одно стекают помещенье.

Дожди легко их смоют след.
Бросаю, как бутылку в море...
Вдруг кто-то через сотню лет
прочтёт мою любовь и горе.

***

Дерево заглядывает в окна
с чисто человеческой тоской.
Ветви мокнут и под солнцем сохнут,
что-то шелестят мне день-деньской.

Дерево бормочет и пророчит,
сладко убаюкивает в ночь.
То ли от меня чего-то хочет,
то ли просто хочет мне помочь.

***

Акацию срубило ТСЖ.
Будь проклята Светлана Николавна,
которая, как ясно мне уже,
была в сиём деянье славном главной.

Я ей сказала, жаль, не все слова,
что надо бы, крича у аппарата.
Но что ей это дерево – дрова! –
достойной ученице Герострата.

Оно живое было. И цвело
его худое чахленькое тело
неброско и застенчиво, светло.
Оно летело, пело, шелестело.

Беспомощны отчаянье и гнев.
Не вызвать совесть в дворнике-дебиле.
Была моя акация в окне.
И вот её средь бела дня убили.

***

Гляжу с балкона: в ряд автомобили.
Бензина вонь и след от колеса.
И нет деревьев, что меня любили,
заглядывая в окна, как в глаза.

Напротив дом – нескромный соглядатай,
мне неуютно от его окон.
Дымит юнец патлатый и поддатый,
уставившись в упор на мой балкон.

Опять тоска-кручина посетила.
В дыму тумана не видать пути.
И в поисках хоть тени позитива
пытаюсь утешение найти.

А может, в этих окнах кто-то,
кто не похож на идиота,
а настоящий человек
и станет другом мне навек.

А вон на том автомобиле
приедут те, кто не забыли,
надежду выхватив из тьмы,
и скажут: здравствуй, вот и мы!

Унылые пеньки от спила
деревьев, что я так любила...
Но по весне на них ростки
взойдут, и робкие мостки
проложат к прошлому живому,
что отрезалось по живому.

***

 Твой светлый образ бродит по земле.
 Он освещает жизнь мою во мгле,
 как дом, что вырос посреди аллей
 и смотрит на меня глазами окон.
 Я догадалась — то не просто дом,
 он кем-то Высшим послан и ведом,
 я чувствую, склонившись над листом,
 как он косит в окно фонарным оком. 

 Бессонница, весна ль тому виной,
 что всё это случается со мной...
 Ну что ты беспокоишься, родной, –
 мне хочется сказать как человеку.
 Я помню, я люблю тебя и жду,
 с тех пор как ты в двухтысячном году
 отбыл на новогоднюю звезду,
 а я вдруг отошла другому веку. 

 Я возле дома этого брожу.
 Я кладбище в душе своей ношу.
 Но никогда его не ворошу,
 чтоб не тревожить сон родных и милых.
 Им плохо, если плачу я о них,
 когда я вызываю их из книг,
 когда я к ним взываю каждый миг
 и вижу, что помочь они не в силах. 

 О как же нужно холить и беречь
 любую из земных недолгих встреч,
 как музыку, впитать родную речь,
 запомнить насмерть жилочку любую,
 и этим жить, и это пить и петь,
 вобрать в себя и на себя надеть,
 чтобы за вами в светлое лететь,
 а не в мученьях корчиться вслепую! 

***

Человек на балконе напротив
на меня неотрывно глядит.
И он мне не противен, напротив,
это даже мне чуточку льстит.

Силуэт его, чист и опрятен,
моим взглядом смущённым согрет.
Я не знала, что он так приятен –
дым отечества и сигарет.

Знаю, пищу даю для пародий...
Ведь не птица, чтоб в небе парить.
Человек на балконе напротив
снова вышел на миг покурить.

Эта поза, скрещённые руки,
затуманенный дымкою взор...
На балкона спасательном круге
я плыву в необъятный простор.

И казалось, что утро прекрасно.
Ну и что же, что всё не сбылось.
В этой жизни, прошедшей напрасно,
много есть ещё белых полос.

Человек на балконе напротив,
словно спущенный кем-то с небес...
Ничего не имею я против,
даже если послал его бес.

Я своей доверяю природе,
это просто, светло и легко...
Человек на балконе напротив,
он ещё от меня далеко.

В неслучайность возникшего пазла
мне хотелось поверить всерьёз...
Расстояние так безопасно –
ни морщинок не вино, ни слёз.

***

Просветы между облаками,
как будто бы сквозные раны.
Просвет меж нашими руками...
А встретиться давно пора нам.
 
Как я хочу опять проснуться,
уткнувшись в тёплую ключицу...
Но до тебя не дотянуться,
и нашей встречи не случится.

Всю жизнь мою пересекают
просветы, прочерки, пробелы...
Жизнь в жизнь твою перетекает,
чернея на экране белом.

А время лечит и увечит,
как будто бинт, присохший к ранке.
Гляжу в окно. Ещё не вечер.
И вижу небо в чёрной рамке.

***

наш город которого в сущности больше нет
который остался на контурной карте лет
кукушка в часах разевает голодный клюв
мне нечем кормить тебя птица уйди молю

всё пожрала кукушка лет больше нет
любимые души взирают с иных планет
рассвет в окне заливается краской стыда
за то, что не вытянет в небо наш день уже никогда


***

Нет тебя, нет… повторяю вновь.
И всё никак не пойму –
кому же тогда – моя любовь?
И сама я тогда – кому?

Значит, верный ответ – не быть,
если кругом одна.
И в полнолуние – волком выть
в чёрный квадрат окна.

Значит каштан не случайно жёлт,
листья его гниют.
И с тех пор, когда ты ушёл –
птицы мне не поют.

Но прилетала ко мне в окно
птица в одно из утр.
Помню её на боку пятно,
пёрышек перламутр...

Всюду со мною рук твоих шёлк,
шелест незримых крыл,
как далеко бы ты ни ушёл,
что бы кто ни говорил.

***

Просыпаясь, угадать пытаюсь:
что там за окном? Какое небо? -
постепенно обрывая завязь
с тем, что в снах нащупывала слепо...

Я как та царица Прозерпина,
что в подземном царстве колдовала,
жизнь свою прошедшую лепила,
а потом наутро забывала.

Чудеса случаются на свете.
Ты случился некогда со мною...
Хорошо, что ты не видишь, светел,
мировую эту паранойю.

***               

Читаю книги и пишу стихи,
гуляю по кладбищенским дорогам.               
И дни летят, прозрачны и легки...
Я рада им, как радуются крохам.

Прекрасен неба солнечный окрас.
Как занавес, отдёрну утром штору.
Что жизнь покажет мне на этот раз?
Что выглянет из ящика пандоры?

И лишь тебя здесь нет который год…
И в то же время ты со мною, светел.
Кот Шрёдингера и Чеширский кот –
нельзя сказать, есть или нет на свете.

Всё зыблется, двоится и плывёт,
то да –  то нет, то верю – то не верю…
То из окна как будто кто зовёт,
то в тишине поскрипывают двери.

И кажется – душе, а не уму,
что ты одна среди своих видений,
и до тебя нет дела никому,
кроме далёкой незабвенной тени.

***

Где-то эту видела картину –
замершую в сумерках квартиру
и на стульях красное сукно.
Лампа на столе в ночи горела,
женщина стояла и смотрела
в тёмное пустынное окно.

Кажется, у Ридера Марселя...
Шторы там тяжёлые висели...
Женщина стояла у окна.
На столе расставленные блюда…
Видно, как она тоскует люто.
Видно, будет ужинать одна...

У меня другая обстановка.
Не с такой причёскою головка.
Но тоска такая же, как там,
как в далёком позапрошлом веке,
об ушедшем в полночь человеке,
и тоску я эту не отдам.

Дезориентирована в мире,
я брожу одна в пустой квартире,
маятник на стенке гулко бьёт...
Под спиной горошина бессонниц,
в сотый раз слова твои мусоля,
как принцессе, спать мне не даёт.

А с портрета вижу твои губы...
Ну чего переживаешь, глупый,
ты со мной, и значит, я живу.
Я тебя воссоздаю по крохам,
по картинам, песням и эпохам,
ты моё живое дежавю.

Собираю снова по осколкам,
по кассетам, снимкам, книжным полкам,
нашей жизни розовый узор.
Женщина у Ридера Марселя,
как и я, забыла про веселье,
в тьму окна впечатывая взор.

***

Наряды сбросив старомодные,
стоят деревья-оборванцы,
а листья с лицами свободными
танцуют медленные танцы.

Мне жить с души моей питомцами,
покуда не покинут сами,
и породниться с незнакомцами,
и повстречаться с мертвецами.

И буду я читать романчики,
глядеть, как в окна лезут птицы,
а также солнечные зайчики,
мои домашние любимцы.

***

И не считаю я грехом,
чтоб выпить по одной...
Мне рюмка словно микрофон
иль кубок наградной.

Я с нею хорошо смотрюсь
на фоне алых губ.
На радость выменяю грусть,
коль Бог на это скуп.

И Баратынский пил один
до утренней зари.
Не дожил, правда, до седин
и умер в сорок три…

Но я не буду умирать,
хотя горит нутро.
Ах, где-то тут моя тетрадь
и верное перо.

Дано: стихи, тоска, вино...
И надо доказать,
что стоит жить, смотреть в окно,
и мыслить, и писать.

***

Смотрит город глазами окон
так тоскливо в глухой ночи,
словно как и я одинок он,
и дома эти все – ничьи…

И пустынные переулки,
и накрывший их небосвод,
как души моей закоулки,
где никто уже не живёт.

Подворотни, дворы и арки,
где таится укромный кров,
обещающие подарки
из нездешних других миров...

Как окну я была бы рада,
за которым горит свеча...
И брожу как по кругу ада,
никакая, не та, ничья.

***
 
И тихо теплится окно,
чуть освещая жизнь,
что положила под сукно,
сказав ей: отвяжись.

Но даже в холоде и мгле
найдётся уголёк,
и будет снова на земле
светиться огонёк.

Светай, светай в моём окне,
пусть разойдётся тьма.
Как глубоко ты нужен мне –
не знала я сама.

И трубка пусть заворожит,
молчание поправ,
и доказав, что дальше – жизнь,
что был Шекспир не прав.


***

На помин тебя легка,
у окна застыла я.
Улыбались облака
мне улыбкой милого.

Ласточки, мелькнув крылом,
мечутся, парят себе...
Сердце любит напролом,
через все препятствия.

Здесь всегда живёт с тобой,
грея по-отечески,
запредельная любовь,
выше человеческой.

***

Прописалась в небесах,               
здесь же лишь в гостях,
где возделываю сад
на своих костях.

Предо мной квадрат окна,
чёрная дыра.
В ней торчит полулуна
остриём пера.

Пишет прямо по душе,
по кромешным снам,
всё о том, чтобы уже
не встречаться нам.

Но взойдут мои ростки
всем смертям назло,
чистокровные листки
запестрят светло.

И увидит адресат,
и прочтёт в тиши...
Будет выпестован сад
из моей души.


***
Гляжу из окна, не включая свет,
и меня не видно в ответ.
Стою, укрытая темнотой,
и жизни шепчу: постой.

Молчу вослед твоей темноты,
туда, где должен быть ты.
И ты мне тоже молчишь в ответ,
и шлёшь невидимый свет.

Порой и письма из строчек-звёзд,
и шифр их довольно прост.
А если долго стою одна,
придёт телеграмма: луна.

***

Что мне дано? Смотрю в окно.               
Там жизни крутится кино.
Меня там нету в этой ленте,
я не снимаюсь уж давно.

Не отыскать меня уж, не,
на современном полотне,
а только в старых киноплёнках,
где я была ещё вполне.

Пусть ни кола и ни копья,
и улетучилась семья,
смотреть до умопомраченья,
а вдруг тебя увижу я...

Но ты отсутствуешь в окне.
Зато присутствуешь во мне,
на самом дне души и зренья,
в любой ночи и в каждом дне.

И там судьбы моей кино,
и там любви моей вино,
и сколько б дней не пролетело –
пускай не кончится оно.

***

Акация мне веткой машет,               
минутку просит уделить.
Непрерываемая наша
родства связующая нить.

Я понимаю этот лепет,
волненье, шёпот и тоску.
Она как будто фразы лепит,
в окно готовится к броску.

Дрожат встревоженные ветви, –
как ты? Ведь мы – одна семья!
Люблю тебя! – шепчу в ответ ей.
Взмах сверху вниз: и я, и я!

Никто уж это не отнимет,
природа вся у нас в душе.
Она достанет и обнимет
хоть на десятом этаже.


***

Деревья тянутся к окну.
Оно захлопнуто.
Не оставляй меня одну.
Мне очень холодно.

И батареи горячи,
и чайник греется.
Вы в норме, говорят врачи,
а мне не верится.

Устало сердце столько лет
судьбу задабривать,
холодный свет, остывший след
одно отапливать.

Жизнь убиваем на корню,
вокруг шугая всех.
Но снова тянемся к огню
и обжигаемся.

***

Смотрю с утра в унылое окно.
Наверно, восемь.
А там идёт какое-то кино
про эту осень.

Мелькают кадры: дерево каштан,
большие лужи,
и длинный дождь, непрошен и не ждан,
стучится в души.

А на балконе птица воробей
клюёт крупицы.
И смотрит смерть, нельзя ли тут и ей
чем поживиться.

Но нет, но нет, пока ещё сентябрь
и только осень,
ещё тела и души не летят
с балкона оземь.

Пока ещё не так оно сильно –
то притяженье.
Пока ещё у этого кино
есть продолженье.

Про зиму и, быть может, про весну,
луч в небосводе…
И, может быть, я тоже там блесну,
хоть в эпизоде.

***

А стоит только выйти из подъезда –
как голуби слетаются ко мне,
запомнив и меня, не только место,
где их пшеном кормила на окне.

И им не важно, что в другом я платье…
Что помнили они? Черты лица?
Ко мне слетались, будто бы их мать я
и дома их встречаю у крыльца.

И я уже не выхожу без крошек –
бросаю им то хлебец, то сальцо.
Люблю я их, моих пернатых крошек,
хоть все они мне на одно лицо.

***

Улица наискосок от меня
с именем Луговая
мимо бежит, за собою маня,
ветками клёнов кивая.

Вижу с балкона её колею,
где ни людей, ни трамвая,
и почему-то её я люблю,
там никогда не бывая.

Думаю изредка, надо пройти,
и каждый раз забываю.
Ну не лежит у меня на пути
улица та Луговая.

Но почему-то лежит на душе,
чем-то её согревая,
мимо плывущая как в мираже
улица как таковая.

***

От тебя опять прилетала сойка
и заглядывала в окно...
Мне тебе рассказать бы хотелось столько,
мы не виделись так давно.

Без тебя так холодно тут и голо,
и теплее – где твой портрет,
и ещё где читает стихи твой голос,
что любовью ко мне согрет.

Ты живёшь под клавишей, на экране,
в файле, где для других замок.
Ты помог моей затянуться ране,
ты мне выкарабкаться помог.

И сейчас как можешь меня спасаешь,
посылаешь небесный свет.
Только голос, и на портрете глаза лишь,
и улыбка моей в ответ.