Золотой кувшин. Часть вторая

                14

Шкура на месте, да только людская.
Белая кожа, мятая, рваная.
Дмитрий крикнул по новой, пылая:
«Тряхайте скорее! Гадость какая!»
 
Вытрясли наземь, прямо на соль,
И смотрит на них с кожи плеча,
Смотрит, и плавит воском на боль,
Нелепо набитая в память, свеча...
 
Нет таких слов закрома у поэта,
Чтоб описать ту пропасть в глазах,
Какой стороной не упала монета,
Всё та же кровь, на тех же пальцах.
 
Одно лишь скажу, что горя там море,
Мысли мечутся роем пчелиным.
Братья со смертью отныне в доле,
Костёр вздымался и стал массивным.
 
Всё кличут Алешку, мечутся врозь,
Лишь Дима сел на пень убиенного,
Что в памяти было о нём, пронеслось,
Губы шепчут дрожью медленной:
 
«А коли сделал... то не жалей...
Что же я, проклятый, наделал...»
Завидев кувшин, стало больнее,
Он отозвал всех кто попусту бегал.

«Братцы, пора вам, с миром ступайте,
Запомните, здесь виноват только я!
Так отцу кланяйтесь и передайте,
Мне с вами братцы, никак уж нельзя...»
 
«Дима, вставай, ты брось это дело!».
И Дима навзрыд крикнул: «Ступайте! -
Его лицо в тот же миг побледнело, -
На этом кончим, родные… Прощайте».
 
Сутки в пути, сутки в молчании,
В Мирном зашаркали десять сапог,
Миша как все, переполнен отчаянием,
И помнить бесовы речи не мог.
 
Думал найти спасение в дочери,
В объятиях жены забыть этот сон,
Что бы так страдания кончались,
Ошибка всё это, и он не причём.
 
Отстал незаметно, свернул на Лесную,
Так четверо переступили порог,
Отец заприметил новость худую,
Дрожь через горло сбежала в висок.
 
Торопился развеять яд наваждения:
«Всех подождём, не упустим момент!»
Ответ был дан, без промедления,
«За порогом больше никого нет».
 
«Так письмо. Вот оно. Я же помню!»
Дрожащей рукой достал и прочёл.
«Отец растопи нам знатную баню,
Восемь граненых выставь на стол».
 
«Тешитесь видимо над стариком,
А ну, заходите! Попрятались там!»
Виден в горле сдавленный ком,
Хрупкое сердце распалось по швам.
 
Присел у окна, закурил папиросу,
Уставился в улицу, крутится дым,
«Так говорите! Уже как заноза!
Языком понятным, нашим, простым».
 
Всего ожидал: трибунал, пулевое,
Диверсия, хворь, другая зараза,
Никак не ждал услышать такое -
Черт у костра и какая-то ваза.
 
Дернул кадык свой каменный:
«Значит, у мертвых болот, говорите,
Там взял трофей свой, памятный.
Возьму и второй, а ну! Отойдите!»
 
Рюкзак на сутки, ружье за плечом,
Охотничий нож, в кармане окурки,
Стопка по столу льется ручьём,
Второпях крестился, и на задворки.
 
С Лесной дым кружит винтом,
«Пожар, пожар!» - кричит детвора, -
«Потом ребятушки, всё потом…
У дедушки срочные нынче дела».

                15

Бежал сквозь чёрные дебри,
Старой охотничьей тропкой своей,
Бежал сквозь раскосые ветви,
Бежал, запинаясь в зигзагах корней.
 
«Ждите, сыны, я здесь, уже рядом,
Отец не отдаст вас хитрому зверю! -
Слезы тяжёлые падали градом, -
Жив мой Алёшка, в другое не верю!»
 
Вечер тащит ночь за собой
И распыляет звезды с высот,
Свет луны венчает покой,
Только ему не до здешних красот.
 
Между деревьев виднелся костёр.
«На том берегу, придётся в обход,
Если там черт, то черт тот хитёр,
Но только меня он не проведет».
 
Шёл через лес, чтоб не спугнуть,
Зашёл со спины, и на миг затаился,
Выстрел точный в районе груди,
Камнем бес с пенька повалился.
 
«Ну, вот и всё, твоим козням конец!»
Ногой толкнул черную морду,
Шрам через глаз, здоровенный рубец,
И этот глаз внезапно так дрогнул.
 
И пасть его шепчет голосом Димы:
«Здравствуй, отец, прости ты меня,
Всё так же меток, не выстрела мимо,
Прости и прощай, вахта твоя...»
 
Так и рухнул отец напротив кувшина,
Глазами вцепился в седую луну:
«Да как же я смел, грехов-то вершина,
Здесь моё место! Куда я пойду?»

                16

Разбитый старик закончил рассказ,
Достал окурок и жадно втянул:
«Долго я, внучка, ждал этот час».
И красный свёрток Проше вернул.
 
Дикою кошкой сорвалась с места,
«Куда же ты? Я не договорил…»
Но видимо это ей неинтересно,
Разум тревожный куда-то манил.
 
Неслась стремглав, без остановки,
Город, вокзал, поезд, просёлки,
Бежала в проталинах и через сопки,
Глотка сухая, мозоли-иголки.
 
Бежала по Мирному и не боялась,
Изгибов плюща, смрад, воронье.
Она про себя, на всех обижалась,
На тайны Ульяны и годы вранья.
 
Врата церковные нарастопашку,
Там нет никого, и видно давно.
От мыслей дурных стало так тяжко,
«Да что же такое, все заодно!»
 
На заднем дворе в хилой сторожке,
У крохотных окон горела свеча,
Труба коптила себе понемножку,
«Отец!» - закричала она сгоряча.
 
Миша был там, лежал неподвижно.
Прасковья с порога шептала ему:
«Отец, я всё знаю, тебе меня слышно?
Знай, я тебя ни в чем не виню».
 
Встав на колени у самой кровати,
Слёзы катались в дугах глазниц:
«Больно, Прасковья, уходи, хватит!
Не обойти нам запретных границ».

«Папа, каждый мой прожитый миг,
Горю в терзаниях день ото дня,
Так и пускай сгорю, как тростник,
Но буду гореть отныне любя».
 
«Не мучай, Прошенька, сил моих нет,
Нет отца, одно лишь название.
Теперь я старый, проклятый дед,
Не разделить нам с тобой наказание.
 
Коли любишь, то смилуйся, дочь!
Мир мой пустой, черств и поганен,
Сможешь ли ты мне в этом помочь?»
На нож указал, тот самый, Ульянин.
 
«Даже не смей об этом просить!
Пойми ты - все, что есть у меня!»
«А ты у меня, но как теперь быть,
Чувства наши для нас западня.
 
Что попусту тратить мне воздух?
Лучше стану почвой для яблони,
Много сока ей дам, больше росту,
Порасту полынью да травами.
 
Разумей поскорее и решайся,
На прощание нам лишь минута,
Только с сердцем вот не соглашайся,
Сердце пройдёт, точно простуда».
 
Проша сама своей прыти не верит,
Схватилась за нож, стоит и дрожит:
«Папа, Господь сам нам отмеряет,
Вперёд его воли не поспешить!»
 
Горсть оставшихся сил обронил,
Выбросился в последний рывок,
И нож поверх её рук охватил,
Пол задрожал из-под его ног.
 
Ладони его раскаленным углем,
Уродуют бархат юной руки,
Рвалась от него, но держит замком:
«Давай же, родная, возьми и смоги!»
 
Он слез не скрывал, но не робел,
«Никак не могу, прошу, отпусти!»
Терпение переступало предел,
Огонь продирал до самой кости.
 
                17

Что нами движет? Где она сила?
Гнев ядовитый, любовь или страх?
В гиблых полях тишина наступила,
Воронье, молча, кружит в облаках.
 
Касаются купола солнца лучи,
И в переливах танцуют на стенах,
Звон соловьиный где-то звучит,
Вороньему крику видно на смену.
 
Ветерок робкий неспешно повеял,
И больше не бился силой в деревья,
В гиблой сторожке скрипнули двери,
Вышла девица с душевной потерей.

Лезвие черную землю пронзает,
С лезвия наземь падает кровь,
Досыта землю вином угощает,
Толи гнев, толи страх, толи любовь.
 
«Как-то не так всё, пропасть какая,
Не договорил, как не прощался».
Взглядом пустым мир осуждая,
Шла прямо лесом, не зная куда.
 
Да просто шагала, куда попало,
В слух повторяла без остановки:
«Я хочу прожить всё с начала»
Камни стояли в измученной глотке.
 
Язвы ожогов резали руки,
Ей эта боль пока незнакома.
Язвы души, сильнейшие муки,
Боли телесные тут невесомы.
 
Проход заслоняли ветви кривые,
Будто специально сбивали с пути,
Упрямо ломали пальцы немые:
«Мама! Я больше так не могу, прости!»
 
Достала из свертка кусок золотой,
Примерила к горлу, зажмурилась,
Бросила в небо взгляд свой немой,
Солнце в толще перины закуталось.
 
И промеж облака било лучом,
Что-то рассеяло солнечных зайцев,
Зайчик попал на худое плечо,
И прыгнул в глаза между пальцев.
 
Шагами робкими, вслед за лучами,
Что там, в траве, раздалось игрой?
А в свете плескался перед ногами,
Брошенный в спешке, кувшин золотой.
 
Вдоль кувшина молния трещин,
Корнем растут из скола на горле,
Скол как есть, ни больше, ни меньше,
Похож на её осколок по форме.
 
Неторопливо наложит как пазл,
В мгновение срослось всё, воедино,
Туман повсюду, пурпурно красный,
Закутал Прошу в кокон массивный.
 
Сквозь кровавые сгустки тумана,
Мерцали вспышки со всех сторон,
Земля под ногами гуляет пьяная,
Послышался рёв сотни ворон.
 
В какой-то момент яркая вспышка,
Проша упала, сжалась в клубок.
Сознание шаткое хлопнуло крышкой,
Громко трубил погибельный рог!

                18

«Прошенька, Проша, дочка! Ау!»
"Ау" затяжное, как будто коровье,
Проша очнулась в знакомом лесу,
Именно Прошенька, а не Прасковья.
 
Милая девочка лет семи от роду,
Гуляла в лесу, не внимая запретам,
Помнит, что мать уходила по воду,
Всё остальное как кануло в лету.
 
«Прошенька, где ты? Прошу, отзовись!»
Мамин голос в метрах двухстах.
«Я вижу кого-то, а ну, расступись!»
Дмитрий выбежал из-за куста.
 
За ним один за другим появились,
Братья, мать и отец в гимнастерке,
«Ну, плутовка, как так получилось?
Мать за водой, а ты на задворки!»
 
«Да ладно, Наташ, не ругай её шибко,
Есть в кого, Мишку вечно искали»
«Так вы посмотрите, какая улыбка,
Ты моя радость, мои ты печали!»
 
Миша с Наташей дочку под ручки,
И поплелись потихоньку домой,
Проша сияла июньским лучиком,
В белом платье, с зелёной каймой.
 
Идут знакомой пыльной дорогой,
Под ржавый скрип старика фонаря,
И пёс Полкан сидит, такой строгий,
Увидев Прошу, завился любя.
 
Чай, брусника, оладьи, сметана,
И ласковый шелест её колыбельной,
Которую лучше всех поёт мама,
И папины сказки у самой постели...
 
                19

Прольются чернила на шубу тайги,
Стая взывает вьюгой к Нагой,
Там у мертвых болот на пеньке
Стоит нерушимый кувшин золотой…