Золотой кувшин. Часть первая

               
                1

Ну что тут сказать, село как село,
Какая-то утварь, стертые вожжи,
Послевоенное солнце взошло,
Вот так и живут, кто чем поможет.
 
В топи лысеет последний покос,
Былые посевы - раздолье бурьяна,
Говорят, начался жизни износ,
С церкви, что подле гиблой поляны.
 
А может, и лень сыскала причину,
Себе в оправдание как следствие,
Дабы вину возложить за кончину,
На вымышленные последствия.
 
Это нормально, вполне по-людски,
Винить с расточительной прытью,
Казнить и судить с лёгкой руки,
Эту бы тягу, да к саморазвитию.
 
Казалось бы, церковь как церковь,
Да только вот смрад и воронье,
Прилипли к ней черною меткой,
И ветер поёт, что быль - не враньё.
 
Ветер скулит и гордится собой,
Как покосил две башни церковных,
Купол за куполом, как сухостой,
Пять из семи стоят непокорных.
 
Пять белых пальцев тянутся ввысь,
Единой ладонью к спелому солнцу,
Да не коснуться, коли сломана кисть,
Хворь, как и есть, ну да и черт с ней!
 
Но, несмотря на всеобщее мнение,
Идут прихожане с дальних сторон,
Идут, несмотря на смрад и гонения,
К отцу Михаилу ударить в поклон.
 
Среди прихожан принято верить,
Что благословен он высшею силой,
В годы военные, скрипнули двери,
И опустился свет девы Марии.
 
С той поры всех грехов кандалы,
Сносят к нему с разных сторон,
Грехи велики и ничтожно малы,
И не отказал никому и не в чем.
 
С годами чернеет священника лик,
Как губка впитает в поры чернила,
Зрачок помутнел, и волос поблек,
А нынче так вовсе перекосило.
 
Такая вот жертва во благо других,
Воронка растёт, гибнут посевы,
Время ушло, не оставив живых,
Из тех, кто погибли, не было смелых,
 
Одни старики, да куда им отсюда,
На новой земле слаще не станет.
Здесь они встретят последнее утро,
Пусть случайный прохожий помянет.
 
А кто поживее, обоз снарядили,
И расползлись кто куда, наутёк,
Кто посмекалистее, те не тужили,
Сразу ушли, как посев занемог.
 
Так год за годом село омертвело,
Отец Михаил не покинул свой пост,
Он ещё помнит вкус парабеллум,
Но не от них стал забывчив и черств.
 
Живёт себе тихо в гиблой сторожке,
Кормится тем, что несут прихожане,
Каждый что может, всего понемножку,
Кто-то яиц, кто-то миску сметаны.

                2

Как-то майским пасмурным утром,
С дальней деревни приехало трое,
Старый извозчик с бабкой Ульяной,
И белокурая внучка Прасковья.
 
Панюша невинна, собой хороша,
Изящный изгиб до кончиков пальцев,
В ней сочеталась и страсть и душа,
Пленила сердца, в свои-то пятнадцать.
 
Сидела смиренно, сверкая глазами,
Цвета морской лазурной волны,
Местность была знакома местами,
Страх ей навеивал чувство вины.
 
Чёрные заросли вяжут цепями,
Жадным охватом, стесняя строения,
Вздымается плющ и лезет ветвями,
Вороны гроздью пируют в забвение.
 
Близилась цель, а краски сгущались,
Вороны жадно взирали с высот,
Ветви-коряги к повозке цеплялись,
Кругом смрад и вороний помет.
 
Внучка жалобно молит старушку:
«Страху во мне уж совсем перебор».
«Не бойся, Прасковья, места не чужие,
Не по твою честь вершат приговор».
 
Старик, озоряясь, вымолвил сонно:
«Нынче в Мирном и впрямь перебор».
Старуха ему, мол, давай полюбовно,
Смотришь вперёд и рот на затвор!
 
Ульяна была отнюдь не из робких,
В её шестьдесят, сильной и бойкой,
В такие-то годы хватает сноровки,
Удары судьбы переносить стойко.
 
Ни холод, ни голод, ни бедствия молот,
Не сломят гранитный камень души,
Но всё же Ульяна нашла в себе повод,
Понять, что камень с годами рушим.
 
Ульяна молчит, заметно волнуясь,
Церковь мелькает сквозь стебли,
Проша вдруг спросит, интересуясь:
«Что мы забыли в проклятых землях?»
 
«Умолкни Прасковья, не трави душу!»
И только успела выругать внучку,
Как страх толкнул её в памяти лужу,
Миновала повозка дебри колючки.
 
Открылась поляна в язвах полыни,
Гнойные тучи дождём нарывают,
Сперва моросят, потом как нахлынут,
Чёрная пустошь ворон забавляет.
 
Со всех сторон крик сотни ворон,
Рев содрогает ветхие ставни,
И каждая будто знатный барон,
Чеканит вальяжно, чёрный хозяин.
 
А в центре всего бледная церковь,
У входа толпятся гурьбой прихожане,
Сегодня немного, человек так десять,
Все не из местных, все горожане.
 
У одних опухоль разной степени,
А так хочется жить, прям жутко,
У других не оставалось времени,
На случайные встречи и шутки.
 
Там были две бледные женщины,
Схожие внешне, но разных по сути,
Одна взирала на мир опрометчиво,
Другая - находит свой смысл в чуде.
 
Первая знатных кровей и богата,
Вторая работница тыла - Авдотья,
У них на сердце одна заплата,
Колотой раной венец бесплодия.
 
За ними и заняли очередь вскоре,
Жадно стирая в пришедших глаза,
Бабка Ульяна и внучка Прасковья,
Слушали звуки, вникая в слова…

                3

Прасковья гуляла вдоль церкви,
В порушенных башнях ревели вороны,
Остатки купола вовсе померкли,
Рев воронья, похожий на стоны.
 
В углу у забора в повозке дремал,
Старик, что привёз Прошу с Ульяной,
Губы сквозь дрожь выдавали оскал,
И будто сам одурманенный, пьяный.
 
Зажмурив глаза, сидел неподвижно,
Осунувшись, как сгоревшая спичка,
«Дедушка, как вы? Вам меня слышно?»
Он улыбнулся, ответив: «Привычка».
 
И глаз не открыл, сидел и дремал,
Сминая ушанку кривыми пальцами,
Он видно о чем-то так переживал,
Гадала Прасковья, мерцая глазами.
 
Старик ей кинул кусок позолоты:
«Возьми гостинец. Так, на удачу».
Осколок пах каким-то болотом,
И что это всё может значить?
 
«Где тебя носит несносная девка! -
Старухин крик раздался из арки,
 Порхает как мотылёк-однодневка,
На старость лет мне такие подарки!»
 
Проша рысью метнулась на голос,
Вдогонку старик ей что-то кричал,
Разобрала лишь что-то про совесть,
И про родимый отцовский причал.
 
Ульяна схватила внучку под руку,
Взглянула на небо, собралась духом,
Она так сопротивлялась испугу,
Мысли метались как чёрные мухи.
 
«Лет восемь назад был случай такой,
В этих местах пропала девчушка,
В белом платье с зелёной каймой,
Нашли только бантик с игрушкой.
 
Всё б ничего, да только никто,
Не помнит, как выглядит девочка эта,
Память о ней будто бы замело,
Потом и мать оказалась бездетной.
 
После историю нарекли сказкой,
Мол, не было в этих лесах никого,
Но люди отнюдь ходят с опаской,
Как говорится - ну мало ли что..."

                4

Дверь поддавалась со скрежетом,
Внутри будто в другом измерении,
Снаружи кишмя было нежити,
Внутри царил покой просветления,
 
Эхо вело за седые колонны,
Кончен приём бесплодных девиц,
К одной небеса были благосклонны,
Другая - под тяжестью мокрых ресниц.
 
«Стой здесь, и не сходи с места!» -
Ульяна скрылась за толщей колонн,
Но больно было ей интересно,
К кому все так спешат на поклон.
 
Слух навострив, прильнула поближе,
А диалог тот был в самом разгаре,
Старик говорил на полтона ниже,
Старуха читала старцу морали:
 
«Как тебя годы Миша искорчили,
И поделом! Господь справедлив!
Я никогда не прощу тебе дочери,
Но в нашей встрече новый мотив.
 
Мы уезжаем подальше отсюда,
И я привела Прасковью с собой,
Пусть это будет последнее чудо,
Прощайся с минуту и на покой».
 
Что случилось в тот миг со стариком,
Это действительно чистая боль,
Больнее, чем гневный взмах кулаком,
И тело душе отнюдь не пиноль.
 
Старуха достала нож из кармана:
«Если хоть палец вытянешь к ней,
Будешь нож вспоминать постоянно,
Щупальца не соберешь и на клей!»
 
Отец Михаил смотрел за колонны,
Остолбенел, был нем как рыба,
Сколько смог согнулся в поклоне,
Искренне молвил: «Ульяна, спасибо».
 
Ульяна, увидев пропасть в глазах,
Минуту другую смотрела в него,
Злоба её как рассыпалась в прах,
Дальше она говорила легко:
 
«Миша скажи, ты её вспоминаешь?»
«Постоянно Ульяна. Ежеминутно».
«Не злись на меня,ведь ты понимаешь...»
«Я всё понимаю», - перебил он покорно.
 
Впервые за долгие годы терзаний,
Она обрела долгожданный покой,
Хоть и искала его в наказании,
К смирению путь оказался иной,
 
Слёз не скрывая, нож протянула:
«Забирай, мне он больше не нужен», -
Плавным шагом в тени утонула,
Внучку обняв, вздохнула поглубже.
 
«Голубь, ступай к отцу Михаилу,
Пусть благословит тебя на дорогу,
А мне стоять здесь уже не по силам,
Пойду, посижу, отдышусь у порога».
 
Прасковья робко шагала к лампадке,
Иконы будто смотрели ей вслед,
Завидев облик священника шаткий,
Склонила голову и вышла на свет.
 
«Так и быть встреча праведной,
Здравствуй, мой гость дорогой,
Не пойми мою дрожь неправильно,
Просто озяб, и немного больной,
 
Есть ли тревоги на юной душе?
Ты не стесняйся, про все говори,
Разуму грех, как будто клише,
Нет одного без другого, пойми".
 
"Вы тоже грешны, отец Михаил?"
"Я, Проша, грешнее всех остальных.
Грешен в том, что сильно любил,
Теперь искупаю душу в больных».
 
«А правда, что вы видели Бога?» -
С опаской спросила, глядя в глаза, -
«Видел Бога…да только иного».
Взгляд перевел на икон образа.
 
«Любовь. Я не знала тех чувств,
Мама погибла в страшном пожаре,
Мне слово "отец" чуждо для уст,
После войны его так не сыскали.
 
День за днём об одном лишь молю,
Чтобы живой он вернулся домой,
Лишь для него одного берегу,
Сердце избитое черствой душой.
 
Верю, что жив, верю, дождусь,
Сгорела б дотла в отцовских ладошах!
А я возьму и сильнее прижмусь!»
«Будь с желаниями осторожней!»
 
Отец Михаил стяжал её прыть:
«Эмоции порох для щедрой вселенной,
Одно, что себе самому яму рыть,
Если смысл желаний неверный.
 
Сегодня месяц ночной отменный», -
Поспешно сменил тему общения,
Ей эта спешка стала заметной,
И испугавшись того наваждения,
 
Простилась со священником и наутек,
Он не осмелился ей помешать,
С тех пор он вдруг совсем занемог,
И прекратил прихожан принимать.
 
                5

Выйдя из церкви, Ульяна и Проша,
Повозку свою сыскали пустой,
Старик исчез, как будто нарочно,
И не дождавшись, езжали домой.
 
«Что с ним станет, вот помню как-то,
Он заплутал в здешних лесах,
Лишь через год вернулся обратно,
Держа копыта в горелых руках.
 
Кто над ним только ни потешался,
А он ушёл в себя и умолк,
Кто только расспросить ни старался,
Он лишь сказал, что иначе не мог.
 
До этого случая был как собака,
Злющий, зараза, не сживался ни с кем,
По сей день как сырая дворняга,
Загадочен сам и чересчур нем».
 
«За что ты бронила отца Михаила?
Люди его завсегда почитали
Бедняга осунулся, старый и хилый,
Зачем мы вообще сюда приезжали?»
 
Ульяна не то чтобы что-то таила,
Просто окутал блаженный покой,
И пусть смердит нечистая сила,
Они молчаливо вернулись домой.

                6

С той пары года три миновало,
Свежий холмик сырой земли,
Держит крест именной для Ульяны,
Ей так покойно, с той стороны.
 
Прасковья уехала в город учиться,
Не было смысла там оставаться,
Одни бы сказали - "свободная птица".
Ей же мучительно так расставаться…
 
Совсем никого у неё не осталось.
На этой почве озлобилась Проша,
Многие парни её добивались,
Но эта забота не нравилась больше.
 
Чем гуще тоска ворошила память,
Тем пуще злилась она на себя,
Злилась попусту в памяти плавать,
Не помнит совсем ни мать, ни отца.
 
«Одно только знаю, что были такие,
Немых фотокарточек целая стопка,
И знать не могу, мои чувства слепые!
Эта тоска, будто пьяная пробка…
 
Одни лишь эмоции, глупое сердце!
Гонения эти себя чтоб потешить,
Есть от тоски одно лишь средство,
Непоколебимо в лучшее верить!
 
Время хитро и свое дельце знает,
С годами мечты осыпает забвением,
Но я не сдамся! Пой, девичье сердце!
Найду отца, найду непременно!»

Жалко было смотреть на неё,
Все свои силы топила в надеждах,
Все эти поиски - тёмное дно,
Время ушло, а результат - прежний.
 
Чёрная, вязкая, клякса обиды
Заляпала душу и вечно растёт,
Нет других цветов у палитры,
Ещё немного и свет пропадёт.
 
Так и случилось уже через год,
Проша тащила взгляд по асфальту,
Не до учебы и не до хлопот,
Больше она не садилась за парту.
 
Дни прогорали в свете свечи,
Рядом лежал позолоты осколок,
Солнце бросало в осколок лучи,
И по глазам била стая иголок.
 
Схватила его и швырнет в окно,
Ищи потом, пропади оно пропадом!
«Мне уже, собственно, все равно», -
Сказала она, сама себе шёпотом.

                7

С ноги, с петель слетает входная,
Россыпью слезы, в улицу, в пропасть,
Ну, что тут сказать, сцена немая,
Кончаются силы, рождается стойкость.
 
До ночи сидела в безлюдном дворе,
Ковыряя ногами сырую брусчатку,
Фонарь отразил в безмолвной траве,
В золоте брошь, а может печатку.
 
Подняла, а там всё тот же осколок,
«Вот привязался, что с тобой делать?», -
Вспомнила бабушку, дом и поселок,
Как ниоткуда нахлынула смелость.
 
И пошла просто, пошла в никуда,
Сжимая осколок в руках до крови,
Увидела дедушку возле пруда,
Что-то так екнуло сильно внутри.
 
Видно бездомный, оборванный весь,
Проша к нему подошла, улыбаясь:
«Возьмите, вроде бы золото здесь», -
Вручила и дальше пошла, не прощаясь.
 
Старик окликнул её, но не сразу.
Минуту взглядом провожал вслед:
«А знал я как-то одну таку вазу,
Ох, сколько мне она принесла бед…»
 
Проша вернулась обратно к пруду,
Взглядом усталым щурилась в звезды:
«А есть ли там кто-нибудь наверху?
Есть ли вообще райский остров?»
 
Старик так уставился на луну,
Будто бы был давно с ней знаком:
«Об этом сказать ничего не могу,
Узнаю, когда усну вечным сном.
 
Знаю лишь то, что книга судьбы
Была написана очень давно.
Видимо, мы все настолько глупы,
Что нам её ход изменить не дано.
 
Я лишь песчинка огромного мира,
Играю мне отведенную роль,
И моя роль - ходить вдоль обрыва,
К черствой судьбе подбирая пароль.
 
Долго нёс вахту и думал о том,
Как вспять обернуть времени бег,
И этот осколок стал мне ключом,
Но нужен особой судьбы человек!»
 
Ровным счётом ничего не поняв,
Прасковья сделала заключение,
Не хватало ещё, чтоб стремглав,
Бежать с дураком на его приключение.
 
Сама не зная, зачем-то спросила:
«А где вы, дедушка, вахту несли?»
Он ей ответил как-то уныло:
«Места те родные. Твои и мои».

Точно больной, подумала Проша,
Только махнула бледной рукой,
Ответила тихо и так осторожно:
«Ой, сказочник вы, да ещё и какой».
 
Старик замолчал, изучая луну,
«Сказок много я знаю, однако,
Может быть хочешь, тебе расскажу?
Так, для потехи, а может во благо».
 
«Снилась в детстве сказка одна,
Что с мамой и папой под ручку,
Гуляю по лесу, и так дотемна,
Ножки устали, и к папе на ручки…
 
Идём знакомой, пыльной дорогой,
Под ржавый скрип старика фонаря,
И пёс Полкан сидит, такой строгий,
И ласковый стал, завидев меня.
 
Чай, брусника, оладьи, сметана,
И ласковый шелест моей колыбельной,
Которую лучше всех поёт мама,
И папины сказки у самой постели…» -
 
Проша уселась в густую траву:
«Что же, давайте восполним былое,
Так уж и быть, расскажите одну,
Может, потешите сердце немое».

Старик отряхнул красный платок,
Оторвал половину себе про запас,
В другую свернул позолоты кусок,
Сел напротив и начал свой сказ…
               
                8

«Прольются чернила на шубу тайги,
Вьюгой взывает стаей к Нагой,
В топи лесной прогремят сапоги,
Семеро братьев шагают домой.
 
Певчею птицей вступит младшой,
Песня наполнит купель тишины.
И раздразнились хмельною игрой,
Дети к отцу возвращались с войны.
 
По кругу гуляет трофейный шнапс,
Поют про лихие победы свои,
Им нипочём всемирный коллапс,
Лишь бы домой привели сапоги.
 
Старшего брата Дмитрием звали,
Торс наград так радует глаз,
Но не сравнится почесть медалей,
С тем, что исполнил отцовский наказ.
 
Отцу обещал, что младшего сына,
Вернёт домой невредимым и целым.
А младший - уже совсем как мужчина,
Хоть и не бегал от пуль под прицелом.

Дмитрий успел пристроить Алешку,
Писарем на хозяйственный блок,
А сам на фронт и там понемножку,
Сам пробивался, как только мог.
 
Храбрый он сам, даже слишком,
И эта храбрость его наградила,
А попался, как глупый мальчишка,
Контузило, почти что могила.
 
После такого людей собирают,
Но Дима боец до мозга костей,
Выбрался! Скажете, не бывает?
Так он оказался смерти сильнее!
 
Ему во весь глаз, памятный шрам,
Он стал по-иному смотреть в облака», -
Дорожкой морщин по дряблым щекам,
Скатилась скупая слеза старика…
 
Прервался минутой молчания,
Старик забил махорку потуже,
Спичку зажег лёгким касанием,
И затянулся, как можно поглубже.
 
«Шрам в пол лица, понимаешь?» -
Не мог он унять свою дрожь, -
А Лёша, ты и не представляешь,
Его светлый ум острее, чем нож».
 
Выдохнул, будто сбросил балласт,
Вены унялись под тонкою кожей,
Кончив эмоциональный контраст,
Как ни в чем не бывало, продолжил…
 
                9

"Только представь, все уцелели!
Семеро возвращались домой,
Пили горючку, да на взрыв пели,
Да кто бы ни пел? коль случай такой.
 
Миша, тот, что был братом средним,
Окликнул других и с торжеством,
Объявил, что буквально намедни,
Его нарекли счастливым отцом.

«Да ладно тебе! Брат, поздравляем!
А кто нам племянница али племяш?»
«Племянница! Знаете, как величаем?
Прасковья, в память матери нашей!»
 
«Достойное дело, вот это уважил!
Ай да Наташа, ай да Михаил».
«Ты отцом стал первым из наших,
И фрицов осилил, и нас победил!»
 
«Так это лишь я недавно узнал,
А дочке сейчас уже года четыре,
Письма Наташины черт затерял,
Вернули потом из штаб-квартиры.
 
Поэтому я вас прошу - не судите,
Как в Мирный придём, то я - к доче.
Отцу от меня поклон опустите
Скажите, приду ближе к ночи».
 
«Ах, в Мирном сейчас тишь да гладь,
Полыни запах бойкий такой,
В детстве рубил, эх едить твою мать!
Теперь ищу этот запах родной».
 
«Верно, в Мирном полынь особая,
Так говорила знахарка одна,
Батя носил ветку под робою,
Отвар той полыни творил чудеса».
 
«На этом отваре мать проходила,
Аж до тридцать девятого года,
Нужно братцы сходить на могилу,
Прибраться там... пока есть погода».
 
Приумолкли, только бой сапог,
Вздымает ночную пыль до колен,
Следующий час обходились без слов,
Каждый попал к своей памяти в плен.
 
Лёша смотрел на старшего брата,
На блеск медалей в свете луны,
И чувствовал себя виноватым,
За то, что не нёс атрибутов войны.

Лёша всегда равнялся на Диму,
Вообще, у них с ним особая связь,
Дима к нему относился как к сыну,
И это была взаимная страсть.
 
«Ну, Лёша, скажи, как служба твоя?»
«Да, что там служба, одни письмена,
Службой особо назвать-то нельзя,
Не в пользу мне прошли времена».
 
«Э, не скажи! А нам ли с них польза?
Мёрзнуть в окопах, метко стрелять,
Навыки эти не дороже навоза,
В мирное время нам пропадать.
 
А твоё дело брат, не загустеет,
У знати в почёте всегда голова,
Хорошо жить вовеки сумеет,
Тот, кто грамотно строит слова!»
 
Алёша воспрял, ему это важно,
Очень хотел быть полезным семье.
«Братцы, а признаться вам можно?!
Есть обновка на правом плече!»
 
Задёрнул рукав, и на коже белесой,
Всем стала видна худая свеча,
Нелепо наколотая, как-то косо,
Все смотрят как на роковую печать.
 
«Отец не одобрит, росписи эти!
То от Лукавого, да как ты так мог!»
«Я же в память о маме, поверьте!
Вот так спустили в меня курок».
 
Лёша в смятении, заволновался:
«Что же теперь, может свести?»
«Теперь не свести, кто ни пытался,
Разве что вырезать, прям до кости».
 
«Вот тебе на, трофейный клинок,
Палку в зубы покрепче и режь!» -
Алешка посомневался чуток,
В итоге примерил холодную нерж.
 
Ой, хохоту было, братья вприсядку:
«Потешил малой, прям от души,
Если ты, что-то задумал, братка,
Обдумай серьёзно и не спеши!»
 
«А коли сделал, то не жалей!
Обычное дело! Носи на здоровье!
И в будущем, братец, будь поумнее,
Мать поминают в церкви любовью!»
 
Дима прижал Алешку к груди,
Любя потрепал золотистые кудри:
«Ну что, брат, нам с тобой по пути!
Не серчай за то, что голову пудрим».
 
Дебри тайги им были родными,
Пьянящая дурь, сгущается краски,
Глаза забродили парами хмельными,
Стали вести себя по-хозяйски.
 
Ветви срывая, разбойно свистели,
Бутылка идёт на последний круг,
В страхе метались дикие звери,
И только распелись, как вдруг...

                10

У мертвых болот трещит древесина,
Красным сукном мелькает костёр,
Там чья-то собака, а может скотина,
Сидит у костра и смотрит в упор.
 
Языки пламени гнулись в поклоне,
Будто ладонь приглашала погреться,
Младший жмется к отцовской иконе,
Как будто неладное чуяло сердце.
 
Свернули с тропы пьяной толпой,
Чтоб утолить своих глаз интерес,
А там, на земле, кувшин золотой,
А подле него сидел раненый бес…
 
Сидит себе тихо, зажмурив глаза,
Словно актёр, ждёт своей роли,
Братья решили схватить подлеца,
Осыпали круг остатками соли.
 
В горло уставились пики стальные,
Бес молвит смиренно, как сатана:
«Соли не жалко? Вы, братцы, больные,
Видно не впрок пришлась вам война».
 
Дрогнули. Лишь оскалился старший:
«Умолкни, собака, побереги глотку!»
«Так значит, тебе нести вахту дальше...» -
Чёрт отвечал спокойно и чётко.
 
Холодная дрожь гуляет в хребтине,
Смердит от такого спокойствия беса,
Как будто бы мухи давно в паутине,
Лихие поступки - судьбы саморезы.
 
Сгустки тумана периной упругой,
Стали вздыматься из топи болотной,
Не поддавались безумцы испугу,
Так наступил эпизод разговорный:
 
«Смотрите-ка, братцы, он, видно, устал.
Яви свои очи нам, туша баранья!»
Выдержав паузу, черт прошептал:
«Всему свое время, пока ещё рано».

«Дивный кувшин, никак с позолотой?
Братцы, да тут полсосуда вина! -
Выпил, и вскоре раздался рвотой, -
Да это же кровь! Умри, сатана!»
 
Решительный взгляд, цевьё, курок:
«Твоё последнее слово, лукавый!»
Дуло уставилось в чёрный висок.
Рваные губы двигались плавно:
 
«Там не компот, что в жилах твоих,
А чистой души невинная кровь,
Если гулял на дорожках кривых,
То не пытайся испить её вновь!
 
Кувшин берет лишь малую плату,
За реки пролитой крови в войне,
Людскому роду ещё непонятно,
То, что придётся платить вдвойне.
 
Все вы гости, так будьте добры,
Вести в миру себя подобающе,
А за пять лет жестокой войны,
Искупление будет карающее.
 
Безгранична милость Всевышнего,
Не знаю, за что он вас так полюбил?
Но ты позволил себе уже лишнего,
Когда священный кувшин осквернил!
 
Отныне чего бы ты только ни съел,
Всё дикой рвотой вернётся назад,
Что бы ни выпил и как ни терпел,
Голодной смертью встретишь закат!

Тот, кто украсть задумал сосуд,
Тот обожжется чёрным клеймом,
О том в преисподней задумали суд,
Так что, не отмолить и крестом...
 
Это постулат, договор двух мессий,
Дабы поддерживать в целости мир,
Знать не хватает в природе стихий,
Чтоб усмирить человеческий пир».
 
«Вы только послушайте, братцы, его!
А что, если б черти гуляли по свету!?
Сколько б от вашего брата слегло?
Катал на костях Люцифера карету.
 
Ну, так ответь нам, сучье отродье,
Долгий у мира был бы разбег?»
«Да нет опаснее зверя в природе,
Чем ненасытный, скупой человек»
 
«Да что он – девица? Возимся с бесом,
Зарубим собаку и дело с концом,
Черную шкуру отдельно от мяса,
С таким-то тулупом, да перед отцом!».
 
 «А что, это можно, такой-то подарок,
Пускай согревает зимой старика!»
«На раны пару холщовых заплаток,
Давай, братцы, режь, чтоб наверняка».
 
«Чего же, вы, в самом деле, родные?» -
Вклинился голос младшего брата, -
Ведь славили нас поступки иные,
Слепой самосуд не красит солдата!»
 
«Ай, Лешка, дурак! Как не возмужал!
Балбес. Посмотри, кого ты жалеешь,
В каменной пасти звериный оскал,
Может Нечистого лаской пригреешь?»
 
Смехом гремели в гуще тумана,
Так закатились, что лезет слеза,
И оборвалась хмельная нирвана,
В миг как открылись бесовьи глаза.

                11

Сразу нацелил взгляд на Алёшу,
Да кое-как смог произнести:
«Несправедливо, конечно, ну что же,
Такие уж правила, Алёша, прости».
 
Глаза смотрят точно людские,
Взглядом замученного старика,
Братцы стоят совсем немые,
Мишу будто сломала тоска:
 
«Может ну его, братцы!? Пойдем.
Дома сейчас нам самое место».
Дмитрий толкнул Мишу плечом:
«Твоё предложение неуместно!
 
Эта тварина здесь отсидится,
Залижет раны, и думаешь что?
Может, брат, тут так получится,
Что постучится в твоё окно.
 
Если ты сдрейфил, мы не осудим,
Иди-ка лучше кувшин прихвати,
Выручим что-то за эту посудину,
Семью надо чем-то кормить, посуди!»
 
Туман становился настолько густым,
Что Миша искал кувшин на ощупь,
Ногой опрокинул, а он был пустым,
Мельком подумал о бесовой порче.
 
Занёс над мешком и, вдруг, закричал,
Кувшин упал, заревели ветра:
«Братцы! Как есть, обжегся, не врал!»
«Он просто стоял вблизи у костра!»
 
Миша не видит братцев в тумане,
Да он не видит вообще ничего,
Только голос лезвием плавленым,
Толи слышен ему, толи бредит:
 
«Так вот ты какой, новый кощей!
Теперь ты бессмертен, ликуй же!
Нет долговечнее в мире вещей,
А сейчас затяни пояс потуже.
 
Ты породнился с адским огнём,
Каждый живой, кого прикоснешься,
Будет гореть ядовитым костром!
В прежнюю шкуру не обернешься!

Мучительнее всех будут гореть,
Кто разжигает душу любовью,
Отныне многое нужно стерпеть,
Не обойдешься тут малой кровью...
 
Любовь для тебя точно бензин!
Сильные чувства ярче горят,
Теперь ты всегда и везде один,
Но и грешные руки добро сотворят.
 
Дар тебе божий на искупление,
Лекарем станешь искусным,
Магия - это всегда настроение,
Неуловимое разуму чувство.
 
Сила Духовная, сила слепая,
И взамен ничего не проси,
Благодарность должна быть немая!
Ох, начерпаешь людской грязи…
 
Все болячки, всё чрез себя,
Со временем станет невыносимо.
Но жизнь оборвать - никак нельзя,
Смерть примешь от рук любимых!
 
Если и сыщутся руки такие,
То знай же, страх сильнее любви!
Не каждый готов на поступки благие,
Если придётся умыться в крови!»
 
Эхо развеяло кудри тумана,
Миша смог рассмотреть очертания,
Как Дима своим движением плавным,
Резал глотку, смотря на страдания.
 
Туман снова зашторил глаза,
Он то вздымался, то оседал,
Вдруг прогремела над лесом гроза,
Бес терпел и томно стонал.
 
Вновь силуэты, и ему стало ясно,
Роем на беса накинулись братья,
Заживо шкуру сдирали. Ужасно…
Одновременно он чуял проклятье.
 
Стон превратился в крики и рев,
И голос такой, до боли родной,
А нож неустанно пьёт его кровь,
Мелькает в тумане клинок наградной.
 
Как только ни прятал беса туман,
Братья свершили то, что задумали,
Дмитрий обтёр клинок об карман,
И заговорил с небывалой удалью:

«Вот так здоровый, рогатый амбал!
Братцы, я вас едва-едва вижу,
На сегодня всё, объявляю привал,
Располагайтесь к костру поближе».
 
«А где у нас Миша, его кто-то видит?»
«Я здесь, я иду, я чуток занемог».
«Кому расскажи, никто не поверит,
Суйте шкуру в Алешкин мешок».
 
«А ведь давеч гремело, слыхали?»
«Слышали мы, да кажись, пронесло».
«А под соснами, как под крышами,
Солдату всегда и везде повезло!»
 
На этой ноте все дружно уснули,
Всем им снился отцовский причал,
Ночь пролетела черною пулей,
Туман растворялся, пока не пропал.
 
                12

Утром проснулись в загробной тиши,
Ни пение птиц, ни биения ветра,
Немые в болоте стоят камыши,
Как будто вакум проник через недра.
 
«Странное дело? Да всё бы не то,
Только костёр за ночь не погас».
«Что тут такого? Ведь немудрено,
 Костёр стережет кто-то из нас».
 
«Алешки-то нет, знать он - костровик,
Где-то небось собирает хворост.
А ты, Мишаня, чего вдруг поник?»
«Да всё не забуду бесовий голос...»
 
«Да ладно тебе, вон он, в мешке,
Иди и попробуй с ним говорить».
«Ах, нет проку в пустой-то кишке,
Может трофейного мяса сварить?»

А мяса-то нет. Ни пятнышка крови.
Словно вчера никого не встречали.
Дмитрий сказал, нахмуривши брови:
«Волки-стервятники, всё обобрали!»
 
«Хоть шкура цела, мешок невредим».
«А им на кой черт? У них же своя».
Тут расхохотались все как один,
Похмельная дурь бьёт через края.
 
«Интересно, чем шкура лукавого,
Разнится с кудрявым ворсом барана?»
«Давайте только без спора упрямого,
Вскрытие покажет, всё элементарно».
 
«А ну, расчехляй заветный мешок!»
Бойким замахом вздернул петлю,
Укус ядовитый, пылающий шок,
Так кончился пир, покой, и уют…