эклектика

Итак, эклектика. Смешаем
ингредиенты для поэм -
простая смесь, а вместе с тем,
коль Питер музой посещаем -
здесь Достоевский - русский мем,
конечно - Пушкин, что не диво,
Цветаева и Мандельштам,
расставленные по местам,
проглядывает Фет стыдливо,
и Пастернак то тут, то там.
Но впрочем, к делу - быть роману,
поэме быть, хотя и зря.
Словами лишними соря,
опишем всё - и берег Майна,
столицу, батюшку-царя,
его бояр - не поимённо,
а так, общо, исподтишка -
вора, чиновника-жука.
Идти под царские знамёна
у них, у всех тонка кишка.
Но тут замнём, коль не по чину
врагу бухтеть из-за бугра,
коль это всё - ума игра,
то умолчу первопричину,
не выдавая на-гора
ни мнений, ни предположений.
Топча заморскую жратву,
нам не во снах, а наяву
достойно только быть мишенью,
а если жив, так торжествуй,
и прячь семитский профиль гордый,
и преференций не проси,
пока народ от сих до сих,
в строке нащупав три аккорда,
читает саркастичный стих.

Что ж, ничего не пропуская,
упомнив каждого, начнём.
Моя манера шутовская
и здесь, гори она огнём,
меня подводит ненароком,
слегка завесу приоткрыв.
Ну что ж, пора. Согласно срокам
души скучающей порыв
рифмую запросто и скоро -
знаком классический канон.
Не слышно совести укора,
и ночь глядит в моё окно
глазами города седого -
ему, подумай, сотни лет.
Стоят акации, что вдовы,
забор, похожий на скелет,
увит плющом и виноградом.
Повыше - кирха, божий храм,
и тени бродят где-то рядом,
и колокольный тарарам
уснул в литых обьятьях меди.
Ты где, лирический герой?
Где персонаж трагикомедий,
приди, тетрадочку открой.
Заглавной буквицей отметим
твоё явление, мой друг.
Hу, за знакомство. Bместе с этим
сюжет не выпустив из рук,
начнём, пожалуй. Расскажи мне,
кому обязан я строкой.
Снимай сюртук старорежимный,
поведай, кто ты есть такой.

Сидит, потупив долу очи,
нахохлясь, будто чёрный грач.
Заметно, сколько глаз ни прячь -
до разговора неохочий,
чаёк хлебает. Чай горяч -
не выпьешь залпом, дуй сквозь губы,
ладонью пот со лба стирай.
Поскольку истина стара,
я правды жду, её сугубо.
В его глазах и ад, и рай,
и жажда высказаться разом
о том о сём и обо всём,
о чём-то добром, чём-то злом.
Так душно... Ум зашел за разум.
Давай-ка мы его спасём,
желанный гость, знакомец давний.
Давай, вываливай, что есть,
ведь сам уже извёлся весь.
А я пока прикрою ставни.
Чаёк-то не про нашу честь.
Ну что, винца? Кагорца малость,
чтоб развязалось помело.
Чтоб ночь окутывала мглой,
Чтоб то легко воспринималось,
что никому не помогло.

Обмяк, вино пошло на славу,
а там оно уже само -
конверт, печать, орёл двуглавый,
венчал давнишнее письмо.
Знакомый почерк без наклона,
округлый, девичий почти.
Что медлишь, пятая колонна,
бери, прочти и перечти.
Припомни всё - Неву в граните
и дебри питерских общаг,
снегов серебряные нити,
её несмелый мелкий шаг.
И голос низкий с хрипотцою,
чуть-чуть клокочущий в груди.
В её мобилке песня Цоя,
слова - Постой, не уходи.
Ещё - прогулка ночью мглистой,
на небе - яркий Орион.
Тебе, бродяге-нигилисту,
непротивление сторон -
отрада сердцy. Как Печорин,
ты саркастичен и хорош,
лицом красив, душою черен,
её любовь не ставил в грош.
Лелеял хладность неустанно
и чувств и мыслей. Что скрывать.
Так познавала гибкость стана
твоя скрипучая кровать.
Так впитывали влагу страсти
полотна белых простыней.
А после - ни прощай, ни здравствуй,
ни даже памяти о ней.
Но тут осечка, скажем прямо,
всё в этот раз не задалось.
Твоя молитва - мимо храма,
а твой покой сломала злость.
Не на неё, себе дороже,
кто знал, что это суждено -
всю ночь не спать и с кислой рожей
безумно пялиться в окно.

Искал, весь Питер был охвачен,
исхожен вдоль и поперёк -
на это сам себя обрёк.
Нашлось немало всяких всячин,
да вот какой от всячин прок.
Её найти бы, дело в этом,
сидеть на плитах у Невы,
вдали от шумных мостовых,
молчать, проникшись пиететом,
и даже думать лишь на "Вы".
Курить, тайком дымок пуская,
над плоскостью гранитных плит,
в надежде - скоро отболит.
Покуда тяга колдовская
тебя влечёт к твоей Лилит,
изящной, тонкой и надменной...
Вот так, попал, что кур во щи.
В делах особенно больших,
где смена образа - измена,
там оправданий не ищи.
Но с ней не смог бы. Снова поиск,
опять напрасный, снова зря.
Вставай ни свет, и ни заря,
забвением обеспокоясь,
спокойным видом козыряй
в кругу друзей. Решает случай,
а, может, просто срок истек,
искать и находить не тех.
И мы столкнулись в самой лучшей
из питерских библиотек.
В твоих руках был томик Блока,
её пленял унылый Фет.
Но без вина, и без конфет,
как было трудно и неловко
сказать банальное - привет.

Так живо вспомнилось... Ну что там,
мой гость, похоже, задремал
на стуле прямо. Схожий с чёртом,
тщедушен, немощен и мал,
он мне противен почему-то,
я сам не знаю, почему.
Возможно потому, что смутно
в душе завидую ему.
Его фигуре обветшалой,
как в парке старый флигелёк.
Где Ваша гордость возражала,
когда я Вас к себе привлёк.
Он знает всё, хранит в секрете
то, что доверила она.
И за воспоминанья эти,
ему попомнится сполна -
Они мои, делить не в силах
текст, писанный её рукой,
я помню, чтО она просила,
но здесь рисунок звёзд другой,
другая речь, другие нравы.
Она такого не поймёт.
Здесь тучных бюргеров оравы,
и я меж ними фат и мот,
каким был прежде. Спит пройдоха.
Прочту письмо - поговорим.
Дрожит гортань, взыскуя вдоха,
как раб, входящий в третий Рим.

Пока он спит, конверт открою -
обитель знаковых интриг,
как неоткрытый материк,
меня влечет своей игрою,
так звуком завлекает Григ,
хотя мне Цой привычен боле,
но в здешнем бюргерском краю,
чужак, подобный мизгирю,
я привыкаю к новой боли,
от нетерпения горю -
Ну, что там?.. Что в краю московском,
и как живётся Вам, ничьей.
Тут кофеёк погорячей,
подсвечник, весь покрытый воском,
в нём - шесть оплавленных свечей.
Почти менора, как ни странно,
баварский брецель, жирный шпик -
несчастье ножиков тупых.
И что связует наши страны -
пиковый туз и дама пик
в колоде жизни. Карты биты.
Когда нашлись бы покрупней -
нас повенчал бы Гименей,
постиг бы я талант пиита
не здесь, а только рядом с ней.
Письмо. Мой милый, что там с Вами,
каков удел в чужой земле,
не рядом, сколько слёз ни лей.
Как трудно мне играть словами,
как трудно стать чуть-чуть смелей.
Я сообщить была бы рада,
что всё прекрасно - дом, семья.
Скучаю, Бог, помилуй мя.
В столице пышные парады,
кутят бояре да князья.
Повсюду церкви да мечети,
в театрах вечером аншлаг,
хотя игра - ни встань, ни ляг.
Но меценаты - люди чести,
подкармливают бедолаг,
которым туго. Этих мало,
не то, что в наши времена.
Я так порой возмущена -
ох, сколько судеб изломала
с врагами вечными война.
Опять замысливают смуту,
а Вы средь них. Я зла на Вас.
Пишу, играя и резвясь,
но вот скучаю почему-то,
и помню профиль и анфас,
и крепость рук, скульптурность торса.
Я Вам пишу... Да просто так.
А Вы, конечно, не простак.
Казалось Вам, что Питер стёрся,
как будто старенький пятак.
Но нет, блестит империалом.
Мой милый, помните всегда -
кусочек хлеба и вода -
мы обходились очень малым
в те незабвенные года.

Мой нежный, я в Москве поныне,
скучаю всё по вечерам.
Когда зимой рисует иней
на стёклах церковь или храм.
Крещусь и мыслю - как Вы, бедный,
и, под собой не чуя ног,
бегу. Спешу стоять обедню.
Блуждает голубь, одинок,
такой, как Вы, тогдашний, гордый,
герой совсем не наших дней.
Звучали ангельские хорды,
а ночью белой всё видней :
и робость Ваша, и старанье
не выдать слабости своей.
Мой, необузданный, мой ранний,
о, страсть, мне молодость навей
в письме ответном... Было дело,
поездка в Питер удалась.
Москва тогда не доглядела,
отдав меня под Вашу власть.
Вам, начинающему буке,
губительному, словно яд,
как нож убийцы в переулке,
где ночью лампы не горят.

Прервусь. Не питерский гуляка,
залётный щупленький еврей,
всегда простужен, чем ни грей,
не знал ни лоска и ни лака,
живи, да знай себе хирей,
не зная вспыльчивости юга
и хлада северных широт,
кривит усмешкой крупный рот,
в строке размеренной, упругой.
Ну, кто такую разберёт,
и кто признает обороты
нездешней речи не отсель.
Hо точно бьёт словами в цель,
как будто ухарь криворотый
сквозь зубы цыкает кисель.
А вот поди ж ты - ей по нраву,
бывает в юные года.
Когда б могла, сказала б - да,
Улыбка, прядь волос кудрявых.
всегда надменна и горда,
признав, что я всего лишь случай,
в большой цепи её проказ,
не выставляя напоказ,
сочла, что этот случай лучший,
решила так - и весь тут сказ.
И наша разность не помеха,
славянский стан, семитский нос.
Мы - пара птиц, лишенных гнёзд.
И эту связь не ради смеха
я на бумагу перенёс
и ей читал, сбиваясь часто,
когда гуляли вдоль Невы,
когда смеялись я и Вы,
несчастье чувствуя, как счастье
своих инстинктов основных.

Сопит посланник, из-под века
кося зрачком. Хитрец каков.
Я знаю, что идёт проверка,
не так уж я и бестолков,
и чувств не выдам, не надейся,
следи вполглаза, ловкий бес.
Я не освоил иудейства,
и не освоил жизни без
моих корней. Ребёнок пленный,
не жди прощения, не жди.
Пока над нами царь вселенной,
то что мне прочие вожди,
земные, жадные до денег,
подземные. Ни тех, ни тех
я не хочу. Простой бездельник,
ценитель чувственных утех.
Читаю дальше - полной чашей
мой дом и летом, и зимой,
когда слетает снег легчайший.
Ну как Вы там, любимый мой.
Всё тот же, нет ли... Пиво пьёте,
а, может, шнапс Вам по душе.
И кто содержит Вас в заботе,
и кто наскучил Вам уже -
не знаю. Питер Вам не снится?
Мне - часто. Были времена.
Опять в окно стучит синица,
как будто смерть несёт она.
Хотя приметы глупость, право,
не верю в них. А Вы, мой друг?
Вы друг мне? Прядь волос кудрявых
тогда коснулась Ваших рук.
Вы это помните, надеюсь.
Я помню, может потому
пишу Вам этакую ересь.
Пишу... Ни сердцу, ни уму.

Конечно, помню... Питер белый,
что день, что ночь, не отличишь.
Дворовый кот. Приплёлся, ишь.
Мансарда. В клетке, оробелый,
клевал зерно зелёный чиж.
Причуда взбалмошной жилицы,
подружки Вашей с юных лет,
чья жизнь сплошное дефиле.
Она решила удалиться
от света - этакий памфлет
на тот же свет и нравы знати,
князей из грязи да святош -
таких ничем не изведёшь.
Борцы с режимом, так и знайте.
Живут нехило? Ну и что ж.
Интеллигенты, диссиденты,
образованцы, мать их так.
Hа деле - темь и пустота,
князья, любители абсента,
в базарный день пучок - пятак.
И эта - тоже и туда же,
пока же - месяц где-то в США,
но врёт - в кармане ни шиша.
А в штатах нынче распродажи
всего, к чему лежит душа.
Но ключ оставлен - птичку жалко,
подруга кормит певуна -
вода и горсточка пшена.
А что проста провинциалка,
так это не её вина.
О, как Вы, милая, страдали,
что ей не ровня. Бог ты мой!
Равнять вино и стекломой.
И я, прочувствовав детали,
считал, что нужно ей самой
у Вас учиться жизни в зиму,
когда Нева сипит во льдах,
а льды свеpкают, что слюда,
и тень Петра необъяснимо
приносят в Питер холода.

Тот вечер помню идеально -
тепло, печурка докрасна.
Там кухня, комната и спальня.
хотя нам было не до сна.
И кофе в турке раскалённой,
и фортка настежь - дым долой.
Пушистый снег на ветках клёна
и дворник старенький с метлой
внизу шуршал, ворча брюзгливо -
на кой оно, коль толку нет.
Вода и ржавый край отлива,
ветров расстроенный кларнет -
всё это музыка. Дотронься
до клавиш, нежный визави.
Но Вы не Анна, я не Вронский,
нам недостаточно любви
на краткий миг, на вечер краткий.
Пусть между нами нет греха,
но есть стихи в моей тетрадке,
и есть низы, и есть верха
в строке, в душе, в Петровом граде,
а ночь звучит, как белый вальс.
Ну, пригласите, Бога ради,
чтоб я хоть раз коснулся Вас.
Впитав классическую прелесть,
поняв, что в этот день и час
Вы не напрасно приоделись,
кокетством девичьим лучась,
и мной играя и болея,
меня желая и боясь.
О, как манила нас, белея,
постели стираная бязь.
Как снег, как ветер беспричинный,
как светлость питерских ночей.
так трудно быть ничьим мужчиной,
и вам так трудно быть ничьей.

Уже светает... Чашки, нэцкэ
из кости мамонта. Свеча -
одна, последняя, ничья,
ещё горит. В окошке - Невский,
и дворник снег метёт ворча -
опять насыпало, зараза,
опять маши метлой с утра.
Вот бесконечная игра.
Что ж, неоконченную фразу
мы завершим, эт цетера,
сиречь - так далее по теме -
пора на выход, мон ами.
Зависит всё от нас самих,
не ждём, что время тюкнет в темя,
уйдём безгрешными людьми.
Опять мороз, Нева в граните,
и медный всадник тут как тут,
читает городу статут.
Судьбы серебряные нити
неспешно мойры заплетут,
опять распустят... Может статься,
когда закончится зима -
хоть как её ни принимай -
как встарь один советник статский
напишет Горе от ума.
Совсем иначе, в новом стиле,
и мы прочтём - я здесь, Вы там.
Зиме на откуп не отдам
печали питерских идиллий
и скуку по святым местам.

Вокзал, чинарик, вкус позора,
спокойный взгляд, таящий злость,
И спор, который хуже ссоры,
когда не ждёшь, а понеслось.
Ну, чтоб замять свои просчёты
и чтобы скрыть свою вину.
А слёз не надо, ну их к чёрту.
Ещё минуту бы одну -
и всё возможно было б снова,
но гордость юношеских грёз -
герой-любовник Казанова
обижен ею и всерьёз.
Не смог, не тронул дивной стати,
чудесных губ не осязал.
Листайте, милая, листайте
главу про питерский вокзал,
про гимн державный в миг отхода,
про угол стрелок на часах.
Про звук последнего аккорда,
который только начался.
Такой затянутый, тягучий,
на много лет прожитых врозь.
Нас учит смерть, а жизнь не учит.
Себе - ну что ты ноешь... брось.

Для Вас Москва, мне юг милее,
а Питер - он свидетель нам.
И я один, и Вы одна.
Когда бы Вами не болея,
скучал бы я по временам
беспечной юности, пожалуй,
я мог бы всё забыть, как сон
сознанья сумеречных зон.
И совесть бы не возражала,
и был бы мной превознесён
в моих стихах давнишний случай.
Один из многих в те года.
Я помню всё, моя звезда -
была зима и снег колючий,
была дорога в никуда.
Я с Вами спорил неустанно,
в уме и сутолоке строк
я расставание предрёк.
В проулках, парках, в ресторанах
я говорил Вам - это рок.
Всё предначертано, и встреча,
и расставание, и спор,
Ваш гнев, и Ваш недобрый взор,
и даже обороты речи,
чужие с некоторых пор.
И нотки в голосе, и взгляды,
и проимперский эпатаж,
и всё, за что рубля не дашь -
за часть житейского уклада.
Вы та же? Вы одна и та ж?
Я тот же точно, верьте слову,
на полках - Бродский, Пастернак.
И помогает лишь коньяк
не осуждению былого.
Меня не тронули никак
отъезд, учение, сиротство,
что выглядит по-идиотски
чужое небо надо мной.
Поймите, как тут ни юродствуй,
уже исхожен путь земной
и мной, и Вами. Что осталось?
Письмо и чтение письма.
Ночами вновь сходить с ума,
читать, надеяться на малость,
когда закончится зима.

Ответ? Его не будет, что Вы,
не прерван этот диалог.
Ну что принёс конверт почтовый,
который бес мне приволок -
упрёки те же, и бравада -
мы лучше всех, а вы - ничто.
За Вас порою страшновато,
и страшно Вам... Но жить мечтой
мы все привыкли. Жить мгновеньем,
его в строке запечатлев.
Вам не писал о сокровенном
щадящий Вас несветский лев.
Оставим это, нет ответа,
Вы там, я здесь, таков итог.
Нам бесполезные советы
уже наскучили чуток.
Вы в церковь, я по ресторанам,
в театре Вы, а я в сети.
И я давно кажусь Вам странным,
но не скажу никак прости.
Вы тоже... Как ни ерепенься,
мы только в памяти нежны.
Я принял участь отщепенца,
Вы - одеяния княжны.

Надрыв цветаевского слога
и мандельштамовcкий надлом,
ещё борьбу добра со злом
хранит в себе моя эклога,
и мне, писаке, поделом,
что Вас читая торопливо,
Вам не отвечу - толку нет,
я вновь избегну всех тенет.
Вы думали - сложу под пиво
душеспасительный сонет,
слегка рисуясь в свете славы.
Мой свет, в сети мы все равны.
Вся жизнь - моление за ны.
Ваш византийский герб двуглавый
хранит величие страны.
А здешний проще и грубее,
надёжен, как немецкий быт.
Нет, я далёк от похвальбы.
Я приспособиться успею
к тому, что голос мой забыт
и рожа тоже. Не лукавя,
скажу, что я не жду наград,
пусть о других поговорят.
Не жду Осанну или Аве -
писатель цезарю не брат,
а здесь - тем более, поверьте,
здесь Гейне мёртв, а Рильке лжив,
а наши чувства так свежи.
Вы мне прислали смерть в конверте,
немного жизни предложив.

Гонец не дремлет - чистый Голем,
откуда взялся хрен поймёшь.
Не одурманен алкоголем,
покой и сила, власть и мощь.
В нём что-то пушкинское, вроде,
написанное на века.
Соври - при всём честном народе
раздавит, словно червяка.
Он - Русь московская, от корня,
сажень в плечах и дерзкий вид.
Он письмоноша непокорный,
его ничто не удивит.
Ничто ни в радости, ни в горе -
доставил, сдал и был таков.
Один денёк - и в Питер вскоре,
звенеть цепочками оков,
как Мандельштам. Лицом неброский,
ему что Питер, что Париж.
Ему читал стишата Бродский,
который бледен был и рыж
в последний день, ещё не зная,
что он последний для него.
Он, словно пятница Страстная,
но стороною теневой
повёрнут к нам. Он страсть Христова,
он в прелесть вводит нас двоих.
От сложного и до простого,
от умерших и до живых -
он знает всё и всех, и даже
всех не рождённых до сих пор.
И он толику эпатажа
привносит в наш извечный спор -
кто прав? Чей слог сегодня лучше?
А нота верная взята?
А сложность - это сложный случай?
А проще - это простота?
Ответов нет. Мой гость на взводе,
почти есенинский герой
ворчит - вы, барин не извольте,
я всё доставлю, не впервой.
Я помню адрес, дом, квартиру,
я помню имя. Трудно вам
сказать себе - паразитируй,
иди к мечте по головам.
Стиль эмигранта-горлохвата -
народ не сдал, царя не сверг.
Ответов нет, мой виноватый,
безвинно чёрный человек.

Судья третейский, знай и ведай
о том, что было суждено -
мы так миролюбивы, но
мы пригрозим войною шведу,
в Европу вырубив окно,
кляня убогого чухонца -
мечту своих строптивых жен.
И это вовсе не смешно -
мечтать, прищурясь против солнца -
здесь будет город заложен.
И сделать. Сделать здесь, не где-то,
мостить нарезанный гранит,
и град возвесть, считая дни.
Уже во льды Нева одета,
слова петровские хранит.
Из грязи в князи вышли баре,
попробуй счесть по именам.
Теперь иные времена,
и, угождая государю,
талдычим - флаги в гости к нам.
Письмишко с нарочным... Однако.
Нечистый с чистым, мон а ми,
греховность святостью затми.
Тогда, листая Пастернака,
мы были честными людьми.
Сейчас - не ведаю. Не верю,
как Вы не верили в меня.
Очарoванием маня,
скажите старому еврею,
Вы не утратили огня?
И порох сух в пороховницах,
а что растрачен - так не зря.
Но грех на душу не беря,
как перед Вами повиниться?
Просить прощенья у царя?
У Вас за то, что я не дома,
что Вас измучила истома,
что Вы сдержать не в силах слёз,
меня читаете, ведома
тем, что когда-то не сбылось?
И шлёте чёрного посланца
с письмом, где строчки о любви.
Пренеприятный индивид.
Так что? Я должен изгaляться
и врать, на радость визави?
Орать - виват Москве столице,
а вся Европа - просто хлам,
жива, с грехами пополам.
Как нам хотелось бы влюбиться,
да  воздаётся по делам
и мне, и Вам. Творцы, вельможи
неисторических систем.
Но проступает на листе -
Я Вас любил, любовь быть может,
в душе угасла не совсем.

2017