О папе. От первой мечты до последней

От первой мечты до последней.
В начальной школе моей самой большой мечтой было стать сказочницей для большого числа слушателей, собирать во время перемен или свободного времени вокруг одноклассников и читать им книги по литературному чтению, непрограммные. Я прямо представляла их завороженные лица, пристально ловящие каждое читаемое мной слово, эта картинка вновь и вновь появлялась в воображении, в детстве с надеждой, потом с пониманием, что я не смогла это осуществить и увлечь в сказочный мир настоящей, стоящей жизни книг ни одного человека. В конце концов немного эта мечта осуществилась, когда я проводила творческие музыкально-поэтические вечера в городе, но это было уже не то. Тогда я мечтала читать сказки, рассказы, повести, небольшие формы, но не стихи. Люди садились поближе ко мне, а я читала, подбирала самые увлекающие в таинственные миры произведения, жила этим большим для меня делом. Эти мечты так пока и не осуществились. Самое главное, для чего я это делала, я мечтала, чтобы каждый хоть чуточку поверил в мир лучший, духовный, чтобы также, как я научился чувствовать, любить, удивляться и вдохновляться. Мне уже начало казаться, что такие чувства не живут больше в сердцах людей, пока я не столкнулась с волшебными, глубокими душами консультантов в реабилитационном центре. Неужели пережитая и постоянно проживаемая боль только способна вернуть в жизнь это чарующее свойство человека – чувствовать, верить в чудо, быть вдохновенным. Это же секрет вечной молодости! Природа добра и радости, одухотворенность в глазах. Я встречаю очень мало людей, которые умеют летать, еще я их называю дождевые люди, ангелы. Они живые, как цветы тянутся к солнцу, потакают ветрам, единое целое с миром, они дружны с ним и крайне любвеобильны, иногда кажется, что готовы расцеловать целый свет, а в глазах такая боль несусветная, несообразная с их безумной безотчетной радостью. Оказавшись в Каменке у любимого писателя, я смотрю на ярко голубое небо, жимолость в саду и рябинку, а она ловит тут же мой взгляд и начинает в такт неведомо откуда тихо зазвучавшей музыке, переливам помахивать листьями точно руками, перебирать пальцами словно вспоминая любимый этюд Черни из далекого мирного детства. Я падаю от нахлынувшей благодарности на колени и читаю вслух «Отче Наш», выпрыгиваю из кросовок и начинаю кружиться в танце любви по этому сорвавшемуся с неба саду, и объем Бога как разгорается изнутри и затопляет все вокруг, и я не одна, я счастлива, из солнечного сплетения что-то разрывается и летит в бесконечность, что-то щимит в груди так сильно и сладко, что заново рождаюсь, и жаль чего-то, и снова жить хочется, вернее вот она я – живая как в Сысертском детстве при папе. Мы любили играть с ним возле Элленга на берегу пруда среди трех сосен в бадминтон. Он меня учит так терпеливо, тактично, он даже злится так мило по-доброму, что мне хочется снова не поймать этот воланчик, чтобы он опять мне поучил: «Вот берешь так, подбрасываешь и хоп, а потом следи, следи взглядом то, ну вот, ладно, давай снова…» А снова было сколько угодно, пока я не устану. А однажды я познакомилась с одним чудовищно неприятным чувством – ревностью. Играем мы с папой, и никого в мире не существует для меня, кроме Бога Отца и трех сосен, слева пруд, справа Элленг, где мама будет ждать на обед, где есть волшебный буфет на маленьком золотистом ключике с вазой, в которой всегда есть ароматный дюшес. И тут вдруг подходит и смотрит, смотрит на нас крупная несмышленая лань –девушка, отображаю ее боковым правым зрением, и, ну конечно: «А можно с Вами поиграть?». Тебя только тут не хватало, это же мой папа, какое ты право вообще имеешь к нему обращаться, потому как папа не умеет никому отказывать и с добрейшей душой, не подозревая, что она хочет этим наглым фортелем, хитрым маневром просто украсть у меня целую вечность нашего с папой ценнейшего времени! Папа естественно просит меня подождать чуть чуть и начинает играть с ней, а эта дура (на Отца ведь я злиться не умею совершенно) еще и играть умеет, типо она круче меня, подпрыгивает, кикимора, и отбивает, я же начинаю не раздумывая над нравственностью своих действий, уверенная в своей правоте и происходящей несправедливости бегать вокруг нее и ударять ее из всех детских сил по голове, руке, она же продолжает играть, я продолжаю делать это еще более ожесточенно, она же ничего не сделает ребенку тем более, что так виновата сама. Она удалилась наконец-то и мы с папой продолжили игру, я уже ловко отбивала воланчик, чтобы он не подумал, что я дурнее паровоза или этой лани, ускакавшей с мамой за ручку. Никогда не понимала маменькиных дочек, вот я росла у Отца сильной рыбачкой, бегуньей, охотницей, бесстрашно лазила по высоким скалам Тальков Камня, ходила в длительные походы и быстрее всех крутила педали двух колесника уже в 3 года. Я знала законы природы и тайны камней, умела по направлению прыжков вечерних водомерок предсказывать завтрашнюю погоду, бесстрашно прыгала посереди озера за камышами и голыми руками собирала толстенных червяков. Собираюсь выходить к пруду, чтобы выгулять в спичечном коробке подаренного папой кузнечика, и тут стук в дверь, сразу почувствовала что-то неладное, хоть раньше такого и не было, вот и мама тревожным и недовольным тоном зовет меня подойти: ну конечно, стоят дурацкая лань с мамашкой, причем взрослая дылда пришла жаловаться на ребенка и спряталась всем баскетбольным торсом за мамку, позорище, отчитали меня за неподобающее поведение, оказывается ей было больно. Было бы больно, думается мне, говорила бы сразу, в тот самый момент боли, а то ушла домой, а потом резко сообразила пожаловаться и вспомнить, что ей так-то больно было. Папа прекрасен, постоял, молча, дверь прикрыл, махнул мне тихонько рукой, типо пусть мама погундосит, ну не изменить ведь ее, а ты собирайся, пойдем в лес. С детства научил ведь меня убегать от нее и правильно, ну не понять ей было моих чувств, я просто поступила недостойно и должна была это признать и извиниться, а что я там чувствовала было все равно. А папа знал. Больше он никогда не играл при мне ни с кем. Он посвящал все свое время мне, вернее у нас оно было общее, одно на двоих, один мир, одни терпко пахнущие маслята на поляне после дождя, один скользкий окуненок, пойманный на балконе второго этажа Элленга, пока мы спали. Папа устраивал там на ночь самостоятельную рыбалку с ведром, и ведь каждое утро нас ожидал там упитанный зверек. Каждое действие папы: вот вспыхнул в лодке, камыши красивые увидел и плюх в воду, срезать пошел. Он любил каждое мгновение жизни. Идем стылым лиловым утром в деревню по маминому поручению купить у хозяюшек молока топленого, и как приключение: паутинка бархатная осела на лицо, папа учит ее аккуратно уважительно снимать, чтобы не испортить столь долгую работу мастера. Пылища, на дорогу вышли, но папа не умел ни на что жаловаться, он вообще не замечал ничего негативного, и я тогда не умела, только мама периодически напоминала, что есть люди, которые его видят. А папа мне рассказывает истории про мотоциклы, вон он красавец, вздрогнул, попер Урал по июльской утренней прохладе. Мы никогда никуда с ним не спешили, ну ни разу он не сказал: «давай быстрее», не было в его лексиконе значительной части словаря обычного человека, он не унывал, не жаловался, не ругал никого и ничего, он только примирял, смирял меня с мамой: «ну прими ее такой, это же мама». Он напрочь лишен был умения критиковать людей, природу, вообще что-либо. Его обманывает начальник, деньги из под носа уводят, а он все принимает, не ругается, не выясняет, но и не проповедует, т е чисто внешне производил впечатление вполне обычного среднестатистического научного сотрудника НИИС. Но было в нем все не от мира сего, он учил меня верить, верить абсолютно, не опираясь на факты и объективную реальность. Иду за ним мелкая с рюкзаком с той базы, где Элленг и пруд с камышами, на Тальков Камень, 8 км туда, 8 км обратно, и смотрю только на его ноги впереди, и верю, что эти ноги приведут меня туда, куда нужно, что ямы и беды на пути не встретятся, а он зарубки делает и приговаривает: «Главное никогда не сворачивай, ты молодец, ты – самая моя хорошая!» Такая вера в меня наполняла силищей изнутри, все говорили, ребенку сложно пройти столько километров по лесу с непривычки, весь день лазить по Тальков Камню вниз, вверх, по ущельям, пещеркам, кряжам, а мне хоть бы хны, даже мысли устать не посещало. Это все Любовь. Папина Любовь делала жизнь чудом. Как чудо я вспоминаю свое детство. Необыкновенное Чудо Тальков Камня открывалось после тех сосновых, вольных, ароматных восьми километров по лесам, лес, просека грибная, снова лес, и снова просека. И вот последний рывок немного пробежать во всю прыть в горку – о да, это Он, любимейшее Божьей Матерью место Силы и неизмеримого счастья! А дальше как будто мир жил для нас двоих, мы лазили, лазили, я помню каждый миллиметр любимой земли, каждый голосок ветра и запах чарующе изогнутых, живых деревцев. Там живет и по сей день древнейший начальник тех мест – Зеленый – днем он спит или претворяется спящим. Я давно знала, что он где-то есть там, но однажды я прямо вышла на него – огромный, мягкий как плюшевая игрушка, яркий желто-зеленый весь из мха. А по всему пространству Талькова Камня его следы. Трогаешь и приговариваешь, Храни нас с папой и мамой, и он отвечает: Я люблю Вас, живите и радуйтесь жизни! Только это желание нужно! Только это самое важное! А я для того и похрапываю тут, чтобы беречь любящих родной Урал. Мы проводили на той базе отдыха все три летние месяцы, а папа был с нами только месяц, ИЮЛЬ – у него и день рождения в середине июля, лучший месяц в году. Но помню я только каждый этот месяц и напрочь не помню ни одного дня или момента даже с мамой оставшиеся два месяца, сугубо избирательная память. Наверное, этот месяц я жила всей душой, а те два я просто так была там, и место тоже, и время тоже, и погода, а нет, ничего не помню, только папу. Обожала одевать его штормовку, такую болотного цвета курточку и в дождь кататься на лодке, грести изо всех сил, переживать «шторм», играть с соседскими детьми в ляпы, его любили все, он заражал всех неуемной жаждой жизни, он был наравне со мной, со всеми детьми, просто знал больше всего интересного и умел вырезать из коры кораблики, он показывал явления природы и восхищался ими, как и мы. Мы купались в проруби и как-то он потерял на дне перочинный ножик, расстроился как ребенок, нырнул и долго-долго искал его, замерз весь, потом уж поняла, что он же им для меня кораблики вырезал. Сидим на привале в центре Тальков Камня под ухом у Золотой Матери (центральная скала Талькова Камня – профиль Золотой бабы, а от нее струятся вниз к озерцу тоненькие, вечно молодые по какой-то загадочной причине березки – ее локоны, которая по легендам и поверьям наших предков является Природной Матерью Урала, защищает свои земли, и помогает в судьбах тех, в чьем сердце живет Бог или Любовь), и папа мне впервые рассказал про радугу, сколько в ней цветов: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Мы брали с собой только арахис в сахаре – самое любимое лакомство во все времена, а время одно – то, что прожито с Богом, в Любви и радости. Спасибо тебе, мой папа! Я так хотела тебе сказать спасибо и успела только отправить через маму эти строчки, чаще, чаще говорите спасибо, пока жив ваш любимый человек.
Это просто ветер. «Игрушки» (магазин в Сысерти).
Мельница. Ручеек.
Воздух пряный топленой сгущи,
С пенкой теплое молочко.
Пыль и хохот – вздрогнул «Урал»,
И попер, задрожал, взревел –
Я в коляске – кипит жара,
Ах, родная моя Сысерть!
Это было не просто Детство.
Это Папа, Элленг и Пруд,
Это Лес, Тальков Камня сердце (сверху карьер напоминает сердце Золотой Матери)
Василькового лета разгул,
Там, где сосны целуются с небом,
В синеве сотворяется мысль,
Это сладкий рассыпчатый ветер,
Где я все еще трогаю Высь.
Все, что было, всегда остается,
В сердце вечное замерло Время,
Все бреду и дышу тобою.
Детской ножки священный слепок…


Непрестанно рисую купель
И резную часовню в деревне,
И в священной реке отраженье
Облаков, примеряющих лес,
Светит нежно заря в окно,
Одинокая гостья и шепчет
Ангел папиным голосом лета:
«Искупаемся, милая дочь!»

Ты знаешь, как мне тяжело
Для нас горит одна звезда
Ладони сходятся в одно
Из всех миров.
Во тьме пустой тебя узнаю
Твой голос сквозь года ведет
Ты знал, что выживу, дал Ваню
И маму крестную, кто верит,
И за плечо как раньше держишь..

На «как дела?» ответ простой:
«Хуже бывает только реже!»
И решаюсь в последний рывок,
Я смогу, доплыву, Папу встречу.