Високосный год или букет для Насти продолжение

Как говорил мой дед - чтобы некогда было впадать в депрессию, нужно работать. И я работала. На пилораме. Наша бригада из семнадцати человек перерабатывала в день двадцать пять кубов леса, и домой я приходила для того, чтобы переночевать.
Семнадцать мужчин, включая крановщика и водителя погрузчика,и я - единственная женщина в коллективе, заготавливали доску и брус для строительных компаний Кореи.
Я попала в бригаду случайно. Прочитала в газете объявление, что требуется рабочий на пилораму и поехала устраиваться.
На моё счастье, директор пилорамы выехал во Владивосток для контроля загрузки готовой продукции, а вместо себя оставил свою жену.
Жена начальника - молодая красивая девушка небольшого ума и ничего не понимающая в переработке леса, без проблем приняла меня на работу и с радостью сообщила по телефону бригадиру дяде Васе, что завтра придёт новый работник.
Но когда утром я приехала работать, бригада в полном составе замерла в немом недоумении. Такому работнику, как я, были не рады. Все ждали здорового мужика, умеющего таскать брёвна и работать бензопилой.
- Ну и что мне с тобой делать? - дядя Вася думал, где меня поставить, чтобы я не надорвалась в первый же день. Но такого места на пилораме  не оказалось.
- Пусть работает наравне со всеми! Лично я не собираюсь никого обрабатывать! - возмущался Эдик, у которого, как мне потом стало известно, жена инвалид-колясочник и куча маленьких рябетишек.
- Они бы ещё из детского сада привели! - плевался дядя Женя, глядя в мою сторону.
Остальные ничего не говорили, но по их неодобрительным взглядам всё и так было понятно.
В итоге меня поставили укладывать брус и доску в пачки. С доской было проще - она была легче. Когда доходило дело до бруса, я падала в прямом смысле слова и вся бригада бросала свою работу и бежала поднимать и меня, и брус.
На третий день приехал директор Алексей Иванович. Увидев меня на пилораме, спросил, что я здесь делаю.  А так как я ни разу не видела директора, я приняла его за заказчика небольшой партии пиломатериала и послала на три веселых буквы, попросив не мешать мне работать, чтобы нечаянно не получить доской между глаз.
- Ты издеваешься! - кричал бригадир дядя Вася на директора пилорамы. - Ты мне нормального мужика возьми! Кого ты мне притащил?
- А что я? Это моя Даша её принимала! Терпи, Васёк, терпи. Она не протянет тут больше недели. Сама уволится. Вот тогда и возьму тебе хорошего работника.
Но прошла неделя, вторая, третья, а я всё не уходила.
- И что тебя здесь держит? - удивлялись рабочие.
- Пошла бы лучше в кафе - посуду мыть. И тепло, и покормят.
- У посудницы зарплата - тысяча двести. А здесь мне три тысячи платят.
- Зато как тяжело тебе!
- Зато долги раздам!
Хоть и платили мне три тысячи, зарплату я видела только тогда, когда её выдавали. Я привозила деньги домой и раздавала всё до копеечки, оставляя немного денег на проезд и сигареты.
Работа на пилораме меня устраивала. Там мне не нужна была хорошая одежда, не нужен маникюр и макияж - вовкины старые кеды и трико, краска от которых не оттиралась ни ацетоном, ни растворителем - считалась вполне подходящей одеждой. Дед по случаю моего удачного трудоустройства снял с себя солдатскую рубашку цвета землянистозелёного асфальта, и со словами : "Хорошая рубашка."- протянул мне.
Рубашка была действительно хорошая, а с покрасочным трико и вовкиными кедами смотрелась супер.
Когда я в таком виде появлялась в магазине, продавцы выкрикивали автоматически: "Водка по сто десять!" и очень удивлялись, когда я сообщала, что пришла не за ней.
Наша супер поэтесса не раз встречала меня, когда я шла с работы. Оценивая взглядом мой наряд, сообщала очередную дату собрания литературной студии и спешила отойти от меня подальше, чтобы никто не заподозрил, что мы с ней знакомы.
Так прошло лето. Наступило первое сентября. Отец и дед были совсем плохи. Отец давно не вставал с постели. Скорая приезжала к нам два раза в день, ставила отцу уколы, предназначенные для раковых больных и он спал до следующего приезда скорой. Дед, в течении двадцати лет говорящий, что умрёт осенью, начал добавлять к слову осень уточнение - эта.
"Эта осень - моя последняя осень",  - частенько повторяет дед.
Меня, только в августе расчитавшаяся с долгами за похороны Насти, слова деда настораживают и пугают.
- Дед, перестань чушь городить. Без тебя тошно.
Дед молчит, но знаю, что думает про то же самое, только уже не вслух.
Я еду на работу, думаю про деда.
Дед не помнил своих родителей, не знал, где он родился и даже не знал точно, сколько ему лет.
Он помнил, что жил в какой-то забытой богом деревне со старушкой, еле передвигающей ноги. Старушка рассказывала, что он, Ваня - сирота, и она не в силах его прокормить. Несколько раз старушка хотела отвезти Ваню в детский дом, но до города надо было ехать, а ехать было не на чём.
Как-то раз мимо этой деревни проезжали кочевые цыгане. Старушка попросила цыган отвезти мальчика в город и сдать в детский дом, так как сама не могла этого сделать. Цыгане сначала не соглашались, но потом сжалились над старушкой, поняв её бедственное положение.
- Поедешь со мной? - спросила Ваню цыганка.
Маленький Ваня ни разу не видел цыган, и поэтому принял тётю в серьгах, перстнях и бусах за богачку. Тем более, что тётя принесла для него гостинец - пряник, которых Ваня тоже никогда не видел и не ел.
- Поеду! - с радостью ответил Ваня. Ещё он помнит, как крепко держал цыгангу за руку, чтобы она ни в коем случае не передумала и не отвела Ваню обратно к старушке.
В городе цыгане не сдали Ваню в детский дом. Мальчик славянской внешности идеально подходил для воровства
на городских базарах, рынках и ярмарках.
Цыганских детей лавочники узнавали издалека, они их не любили и отгоняли от своих прилавков. Ваня не вызывал никаких подозрений.
Действовали просто. Цыганята подбегали гурьбой к какому-либо прилавку, чаще всего к хлебному, хватали всё, что удавалось схватить, и рассыпались по разным сторонам. Пока булочник пытался поймать цыганят, а толпа зевак с улыбкой наблюдали за процессом ловли, ни у кого не вызывающий подозрений мальчик прошмыгивал под прилавок и воровал деньги. Он был научен цыганами, какую коробку из десяти одинаковых нужно брать. И ни разу не ошибался.
Коробочку с деньгами он прятал в  специально пришитый цыганкой внутренний карман. Далее маленький Ваня должен был, не вызывая подозрений и ничего не держа в руках, пройти через толпу и передать коробку взрослому цыгану, обычно дежурившему неподалёку от места происшествия.
Но не всегда всё получалось так, как было задумано. Приходилось убегать от торговцев, быть пойманным, побитым...Один раз лавочник за ухо почти притащил Ваню в участок, но мальчишке удалось вырваться.
Сколько Ваня жил у цыган - не знает, но помнит, что прошла не одна зима и не одно лето. Но в один из дней отряд красноармейцев остановил табор. Они что-то искали и перевернули всё в цыганских кибитках. То, что искали, не нашли, но внимание красноармейцев привлёк мальчик славянской внешности.
- Ты чей?
- Ничейный. Сиротинушка... - Ваня заплакал.
- Да вот, в детский дом везём, - сказали цыгане. - Нашли голодного в деревне из пяти домов со старой бабушкой,  пожалели. Сгинул бы малец...
 - В детский дом сами отвезём, -  сказали красноармейцы и забрали Ваню у цыган.
Так в тридцать шестом году мальчик Ваня попал в детский дом.

Детдомовский врач посмотрел на Ваню сквозь очки.
- На вид лет десять. Так и запишем. Год рождения - двадцать шестой.
А день рождения какой хочешь?
- Как у дедушки Ленина.
- Хорошо. Так и напишем. 22 апреля 1926 года.

То, что Ивана нашли в таборе цыган - в этот же день разлетелось по всему детскому дому. Не смотря на славянскую внешность, до конца жизни к Ване прилипнет прозвище  - Цыган.

Жизнь в таборе для Ивана не прошла бесследно. До конца жизни он понимал цыганский язык, знал много цыганских песен, сказок, обычаев, преданий. Он отмечал цаганские праздники и знал такие цыганские заговоры, от которых действительно переставали болеть зубы, да и не только зубы. Но самое главное умение, повзаимствованное у цыган - игра в карты. Забегая вперёд, скажу более чем уверенно, что ни одному человеку ни разу в жизни не удалось обыграть Ивана в любой карточной игре. 

Дед рассказывал, у цыган чёткое кастовое распределение, поэтому кормили маленького Ваню в последнюю очередь тем, что не доели цыганские дети. У цыган нет понятия "угостить". Если тебе дали конфету, это значит, что потом ты её должен вернуть. Не именно эту, но конфету.

В детском доме кормили плохо, но регулярно. Регулярное питание пошло Ване на пользу. Через пару лет он выглядел намного старше своих одноклассников. Грамота давалась Ване плохо. Точнее - не давалась совсем. Зато на физкультуре Ване нравилось.
В сорок первом началось война. В сорок втором Иван покинул стены детского дома и устроился работать на завод, где получил комнату в деревянном бараке. В комнате помимо Ивана проживали одиннадцать человек.
Потом со своим другом - детдомовцем они пошли в военкомат.

В военкомате долго читали документы Ивана.
- Сколько Вам лет?
- Шестнадцать.
- Неужели? Может быть - двадцать шесть?
- Может и двадцать шесть. Цыгане точно не знают своего возраста.
- При чём тут цыгане?
Ваня улыбался.
- Детдомовский я. У цыган отобран, так что год рождения приблизительно в метриках указали...
- Понятно. А вот мы возьмём, и тоже приблизительно год напишем. Пойдешь в морфлот?
У Ивана перехватило дыхание.
- Конечно!
- Тогда мы тоже немного ошибёмся, и напишем, что ты не с двадцать шестого года, а с двадцать четвёртого. Как ты на это смотришь?
- Я - за!
- Только не кому не говори, а то за такие ошибки сам знаешь, что бывает.

Так Иван вышел из военкомата на два года старше, чем зашёл. Кстати, друга Ивана не взяли никуда, хотя по документам ему было семнадцать лет, но он выглядел от силы на четырнадцать.

Служил Ваня на подводной лодке в ремонтной бригаде. Как-то раз на берегу  Ваня исполнил романс на цыганском  языке. Этого хватило, чтобы больше его никто не называл Ивана Иваном, потому что Иванов было много, а Цыган - один. В сорок четвёртом Ивану приснилась цыганка из табора, которая наказала ему не выпускать подводную лодку из порта такого-то числа. Он рассказал о своём сне бригадиру. Бригадир сделал специальную поломку и они задержались в порту ещё на сутки. А потом узнали, что подводная лодка, которая вышла в море вместо их, была обнаружена немцами и взорвана. Экипаж погиб.

В сорок пятом война закончилась. В море Иван не вернулся.
- Не хочу вспоминать! - говорил Ваня, когда его звали работать на подводную лодке. Он ушёл "на берег", и устроился кочегаром паровоза.
В послевоенное время Ваня много работал, по несколько месяцев находился в поездках.
Но когда приезжал домой, то пропадал на речках и озёрах. Воду Иван считал "своей стихией". Он мог нырнуть на глазах у отдыхающих и долго не выныривать, чем не раз вызывал панику на берегу. Когда ни у кого не оставалось сомнения, что нырнувший мужчина утонул, он выныривал где нибудь посередине озера и тут же нырял снова, чтобы под водой достигнуть противоположного берега.


- Дед, дай рубль на дискотеку.
- А ты попроси, как надо.
- Пожалуйста.
- Не убедила.
- Ну деееед.... Ну дааааай!
Дед улыбается. Значит - даст. Но не сразу.
- Сколько можно тебя учить! Когда просишь - смотри в глаза! Не давай собеседнику убрать взгляд! Делай всё, чтобы он смотрел тебе в глаза - дёргай за руку, стучи по спине. И не вздумай сама убрать взгляд!
Попробуй попросить ещё.
- Дед, дай рубль на дискотеку.
Я смотрю деду в глаза. Дед смотрит в мои. И тут дед пытается посмотреть в окно - хочет повернуть голову. Дергаю его за рукав со всей силы.
- Дед! Дай рубль!
- Уже лучше. Но не совсем хорошо.
Даёт рубль. Я счастлива.
Ещё мы с дедом играли в гляделки. Правила простые - смотреть друг другу в глаза. Проигрывает тот, кто первый моргнёт.
Обычно я проигрывала. Но иногда мне удавалось переглядеть деда. Хотя, как потом мне стало известно - дед моргал первым специально, чтобы меня порадовать. На самом деле только один моряк - подводник во время войны почти сумел переглядеть деда - они моргнули одновременно.
До конца жизни дед считал себя цыганом и подводником.


15 сентября.2008 год.
Я собираюсь на работу. Прохожу мимо деда.
- Холодно мне, - чуть слышно говорит дед.
Останавливаюсь.
- Дед, чего тебе холодно?
- Остывает моя кровушка...
Кладу ладонь на лоб деда - температуры нет.Сажусь возле деда, закутываю его в одеяло так, что остаётся одна голова.
- Знаешь, плохо мне...
Замечаю, что из глаз деда выкатилась слеза.

- Дед.... Ну ты чего, дед? Поспи немного. Вечером с работы приду - поговорим. Я вытираю слезу со щеки деда  и понимаю, что если не выйду прямо сейчас, то опоздаю на автобус, и мне придется идти на пилораму пешком.

- Иди, иди... - дед отворачивается к стене. Замечаю, что нос и уши деда заострились, а ногти имеют синий оттенок.

Бегу в прихожую. Говорю маме: "Смотри за дедом. Если что - вызывай скорую." Быстро зашнуриваю кеды и лечу на остановку.

Водитель автобуса замечает, что я бегу и ждёт. Влетаю в автобус.
Всю дорогу думаю про деда.


После работы бегу домой. Первым делом иду к деду.
Не обнаружив деда на диване, спрашиваю маму:
- А где дед?
- Помер дед. В морг увезли, - тихо отвечает мама.
Иду на кухню. Мама - за мной.
- Во сколько помер?
- А кто его знает. Посмотрю - спит. Ну и бог с ним. А потом чай горячий ему налила, чтобы попил, принесла, а он так и спит. Стала будить, мол, встань, хоть чайку попей. Не встаёт.  Одеяло сдёрнула, а он лежит, к стене повернулся, и не дышит. Оказалось - помер. Позвонила в морг. Быстро приехали. Увезли. Тебе звонить не стала. Чего звонить... Медкарту дедову им в морг отдала. Сказали, почитают, вскрывать не будут.

Дед не доверял работникам регистратуры, поэтому свою медицинскую карту хранил дома под матрацем. Она напоминала по толщине медицинскую энциклопедию, впрочем - по содержанию тоже. Иногда дед её читал, разложив на весь диван анализы, накопившиеся за последние двадцать лет. Дед не выкидывал ни одной бумажки, у него сохранились даже квитанции за свет, которые он оплачивал в сорок девятом году.
- Дед, зачем тебе этот хлам? Давай в печке стопим.
- Пригодится.
К слову сказать - дед был жадным. Своё никому не давал, и у чужих не просил.
Когда мы с мамой подняли дедов матрац, то чего мы там только не нашли - спички, мыло, чай, печенье, карамель, хлеб... Создавалось впечатление, что его не кормили.
Я помню, как-то раз деда положили в больницу. Вернулся он оттуда в целым пакетом резаного хлеба. Оказывается, ему выдавали по два кусочка хлеба. Но сьедал он один кусочек. Второй кусочек складывал в пакет. Когда его выписали с больницы, мы три дня ели резаный больничный хлеб, потому что дед запретил покупать хлеб в магазине до тех пор, пока мы не съедим этот. Деда слушались беспрекословно.
Деда хоронили 17 сентября 2008 года недалеко от Насти. Начальник кладбища решил нас утешить.
- У нас хорошо! Чистая глина!
- Так что лежать будет, как в саркофаге, - продолжила я.
Начальник кладбища сглотнул слюну от удивления.
- Вы у нас уже были?
- Да, пятого марта. Вон там хоронили девушку.
Начальник кладбища посмотрел на меня с испугом.
- Значит, в этом году у вас будет третий покойник.
- Что он сказал? - Вовка подошёл к концу разговора.
- Говорит, что третий у нас будет.
- Кто третий?
- Покойник третий.
- Аааа....
Пока закапывают деда, начальник кладбища разглядывает нас, наверное, пытаясь определить, кто из нас будет третим.
- Високосный год. Сколько людей уже скосил..., - пытается завести со мной разговор начальник кладбища. Но я молчу.
Впрочем - молчим мы все.


Не могу описать выражение лиц начальника кладбища и копальщиков, когда через пять дней, 23 сентября мы тем же составом выйдем из погребального катафалка и вынесем гроб.

А пока я делю цветы на две части. Один букет я кладу на свежую могилу деда, а другой - несу на могилу Насти, надеясь, что этот букет не украдут.

Продолжение следует.