Н. Н

А ведь кто-то любил тебя. Но не ту,
занесённую, как кистень,
отсекая, сбивающую на лету
все «Здрасьте» и «Добрый день»,
что могла бы рождать дрожь любых широт,
что на сцене могла б играть,
а теперь в клочки документы рвёт
с придыханием «…сссука, ****ь».

А ведь кто-то любил тебя, стерва ты,
швабра ты, ходячий стрихнин,
а ведь кто-то готов был до хрипоты
читать для тебя стихи,
и ладони твои словно первый снег,
и походка твоя – балет,
и всегда любил твой счастливый смех
(смех принцессы в семнадцать лет),
распалив, бросал тебя в небеса,
в бой любой был готов, как зверь…

И точь-в-точь у сына его глаза.
Что ж ты сделала, где он теперь?

Может вы сцеплялись как два быка,
кремень в искры, посуда в хлам,
вздуты жилы, но не уступить никак
ни шажок, ни вершок, ни грамм,
может дом был не дом ваш, а полигон,
и как в фильме, когда дешёв,
ты цеплялась, висела на нём, а он
стену выломал и ушёл.

Так струна, натянутая до конца
ждёт последний нервозный дёрг,
так с надгробий век на гранит лица
ни реснички не упадёт.

Ты идёшь - ты порох, пары кислоты,
только спичечку поднеси,
как айнзацотряды, и как Батый
по дымящейся шёл Руси,
эти фразы, тяжёлые, как состав,
и как рельсы, что он прижал,
эти резкие, как удар хлыста,
как прилюдных пощёчин жар,
обнажают суть, обнажают соль,
чтобы ты укрыться не смог
ни как пыль под ковёр,
ни как в шапку моль,
ни с ногами в системный блок.

…Чтобы ты услышал трубки звоньё
и всхлипы «Отца… хоронить…».

Чтоб ты видел и слышал слёзы её.
И больше не мог мстить.