Литературные страсти. Лагерные хроники

                (Из записей Марка Неснова)

Самым глупым евреем, которого я встречал  на гулаговской земле, был Гарик Фрумкин.
                Ему было  уже за тридцать, но в голове его был абсолютный бедлам. Он кем-то всё время пытался казаться, но, кроме того, чем он был, за ним ничего не водилось.

У него были мутноватые глаза, невыразительный рот и могучие плечи. Молол он  разную чушь, то выдавая себя за вора - карманника, то за повара маршала Гречко, абсолютно не понимая всей абсурдности и несовместимости подобных утверждений в лагере.
Серьёзно его из путёвых парней никто не воспринимал, но и не было каких-либо оснований его отшивать, так как подлостей за ним не знали, неоплаченных долгов не числилось и, по лагерным понятиям, он скорее тянул на статус городского сумасшедшего, чем на непутёвщину.

Тот же, кто его совсем не знал и пытался на него наехать или высмеять, натыкался на его чугунные кулаки, которыми он махал быстрее, чем думал.
Моя блатная и очень уважаемая лагерная семья не понимала, что меня могло связывать с Гариком, и вообще зачем я вожусь с этим идиотом.
Я же с радостью и удовольствием купался в его глупостях и приключениях, удерживая, при этом, достаточную публичную дистанцию, чтобы не подставиться под мины, на  которые он, по глупости, постоянно наступал.
Уж очень он был похож на любимую мной Лялю из фильма «Подкидыш» и на некоторых, дорогих моему сердцу, одесских родственников.
Вспомнил же я о Гарике в связи с двумя его замечательными поговорками.

- «Пускай меня воры палками побьют, если я не прав!» - часто говорил он, после чего изрекал свою очередную глупость.
А когда он желал себе счастья, то, мечтательно глядя в небо, говорил:
- «Чтоб мне всю жизнь везло, как  Леваневскому».
Не многие теперь знают о том, что Сигизмунд Леваневский - один из первых лётчиков - Героев Советского Союза, погибший при выполнении важного задания. По сплетням же, лётчик пропал в тайге вместе с тонной золота, которое вёз в Америку. Страна горевала о герое, а циничные зеки были уверены, что золото Сигизмунд украл и пропивает его теперь с бабами в американских кабаках.

Но это всё между прочим, а вспомнил я о Гарике, чтобы сказать следующее:
- «Пускай меня воры палками побьют, если я неправ, но следственная тюрьма города Хмельницкого на Украине самая лучшая тюрьма в Союзе.»
      Не буду утверждать, что я прошёл большинство тюрем нашей необъятной страны, но кое-что всё-таки повидал.
                Как говорят учёные люди:
-И по отпечатку лапы можно представить себе гнусную морду динозавра.
                Хмельницкая тюрьма осталась в моей памяти одним из самых светлых жизненных воспоминаний.  И не потому, что клопы там меньше киевских, а кормёжка лучше харьковской. Клопы крайне недружелюбные, а баланда такая же скучная. Замечательна тюрьма была тем, что там сидели только подследственные и недавно осуждённые.
                Никакой тебе приблатнённой и безответственной пересылки. Никакого тебе крытого режима, для длительного тюремного отбывания срока.  Народу немного, блатные традиции доморощенные, на уровне КПЗ, а значит режим щадящий и незлой.
                Вот в такую несерьёзную тюрьму я и попал со своим подельником по побегу Сашей Ласковым после суда, где народные заседатели, не участвуя в процессе, откусили от нашей вольной жизни ещё по трёшке и добавили её к нашим червонцам, поменяв заодно и режим с  усиленного на строгий.

                Камера наша была маленькая, холодная и сырая, на одну двухъярусную койку. Саша хоть и был постарше меня на десять лет, но из уважению к моему ранению и поломанным ментами рёбрам лежал на верхней койке, опасаясь всё время свалиться во сне.
                Наш шумный побег из каменного карьера на автомашине со стрельбой и последствиями в глазах местной публики делал нас героями. Поэтому начальство относилось к нам с уважением, а жулики с почтением.
                Малолетки, размещенные над нами, заваливали нас, разрешёнными для них, продуктами, и мы отъедались после наших мытарств невиданными давно деликатесами.
                Начальником тюрьмы был бывший инструктор Административного отдела обкома Платон Несторович Чуев - мужик воспитанный и справедливый.
Он прекрасно понимал, что нам ничего не стоит «поставить на уши» всю его богадельню, замутив малолеток, и заключил с нами джентльменский договор - нас без дела не терзают, ну а мы, соответственно, прилично себя ведём.
                Надзирателями на нашем этаже были только женщины, которые ценили нашу неприхотливость и вежливость, за что отвечали нам симпатией и сердечностью. Вечерами дежурные часто садились к нашей кормушке на табуретку и часами болтали с нами про житейские дела. Могли минут на десять продлить умывание, а то и сводить лишний раз в туалет. А это, кто знает, льгота нешуточная. Кроме того, не замечали они, что мы делаем и что едим. Мы же дарили им восхищение и искреннюю признательность.
               
                Был только один недостаток. Библиотекарша раз в неделю приносила одну макулатуру, а забирала другую.
Именно в то время, когда я и Саша чувствовали от безделья неуёмную потребность в чтении, она приносила нам немыслимую белиберду.
Мы уже освоили «Критику Готской программы» и «Разгром Колчака», «Японскую поэзию» и «Особенности скандинавской кухни», «Протоколы Нюрнберского процесса»  и «Сто опер».
Никакие просьбы и уговоры не помогали. Она была бесчувственна и недоступна. Однажды Саша даже голову в кормушку высунул, умоляя принести что-нибудь стоящее.  Но библиотекарша захлопнула кормушку ( что имела право делать только дежурная) и ещё обозвала Сашу придурком. От дверцы у Саши остался на лбу синяк, что возмутило нашу зековскую гордость.
                Дежурные женщины были за нас. Вечером они рассказали нам, что библиотекаршу за какой-то проступок из горкома комсомола прислали в тюрьму на пересидку, пока утихнет в горкоме шум. Она заносилась  перед сотрудницами, и поэтому все её не любили.
                Ну, а нам, как говориться, подлым и коварным, только дай повод проявить свои низменные качества на пользу себе и на радость публике.
                Быть безусловно правым для русского человека хороший повод к бунту.
На следующее утро корпусная медсестра зафиксировала сашин синяк, определив его, как лёгкие телесные повреждения, дежурная написала рапорт, я - свидетельские показания, а Саша заявление начальству о предумышленном избиении.
Кум попытался дело замять, даже попугивал Сашу, но два этажа тюрьмы отказались от ужина, и дело закрутилось.
                Поскольку библиотекаршу никто терпеть не мог, то вся тюремная братва ликовала. Все, конечно, понимали, что никто всерьёз это дело не воспримет, но и в горком эту дурочку вряд ли после этого вернут. Кому нужны жалобы на пустом месте?
Больше всех, безусловно, это понимала она сама и прибегала нас упрашивать, забрать заявление, на что мы твёрдо заявили: «синяк за синяк», что означало в переводе на понятный язык -  «Хрен пройдёт!»
   Утрясать вопрос пришёл сам Чуев. Ему эти приключения были без всякой надобности.
Мы немного повыделывались, но приняли, устраивающее всех, его предложение. Виновная приносит извинения и даёт обещание носить нам только первосортные книги.
                -     Да пусть хоть из дома носит, если ума нет, - закрыл вопрос хозяин.
               
С этого времени для нас наступил коммунизм.
Мы находились в дружном коллективе, питались бесплатно и разнообразно, а также развивались интеллектуально. По-моему, коммунизм ничего большего и не обещал.
При тогдашнем дефиците книг было естественным,что мы, два великовозрастных провинциальных оболтуса, ещё не читали «Графа Монте Кристо». Это был её первый взнос в копилку нашей декларации о перемирии.

Представьте себе мрачную, полутёмную, холодную одиночку, где устроившись поближе к зарешёченной лампочке человек, у которого впереди дантесовский срок, читает другому такому же сидельцу в три часа ночи сказку о несметных сокровищах и подвигах их коллеги по несчастью.
                Нашу камеру заполняли искры от бриллиантов и сапфиров так же реально, как и дворницкую, где Воробьянинов встретился с Остапом.
                И потом все приносимые ею книги были на уровне. Читали мы попеременно вслух друг другу по двести-триста страниц в сутки. Наши души переполнял восторг. Жизнь героев была нашей жизнью, а их победы, безусловно, были нашими.  Мы купались в нашем иллюзорном мире и были счастливы как Сигизмунд Леваневский.
               
Мы и до этого были читающими людьми насколько хватало на это времени, но никогда восприятие содержания не было таким осязаемым и острым.
                Так продолжалось около года. Мы почти не спали, торопливо ели и умывались, оттого что знали, больше такого счастья нам в жизни не привалит, потому что Бог не фраер, и у него всё в равновесии.
                Достоевский и Мериме, Конфуций и Тарле, серия «Жизнь замечательных людей» и стихи поэтов серебряного века заполнили всё наше существование.
Так я узнал и навсегда запомнил, что Марата зарезала мадам Корде, комплексы движут человечеством, а обмануть самого себя невозможно.
                Но самое важное в классике - это не «что», а «как».
                И, если до этого я, как и всякий невежда, был уверен, что знаю Истину, то теперь осознал до последней клетки, что она непостижима, и суть жизни в том, чтобы её искать. О себе же я  стал более скромного мнения. Мягко говоря.
Какое там ранение, какой там срок!? Оставьте, ради Бога, «этих глупостев», как говорит моя одесская тётя Рая, когда на меня свалилось такое сокровище, как  отборная мировая литература, которую я до сих пор продолжаю читать и перечитывать.
                Я - романтик Невежества, готовился к серьёзной жизни на свободе и верил в свою звезду. А классическая литература давала возможность мыслить масштабнее и отталкиваться от более высокой ступени.

Сделала ли меня классика лучше? Конечно, нет!  Никого она сделать лучше не может. Во всяком случае я таких не встречал. Но классика сделала меня счастливее.

Не я стал лучше, а мне стало лучше.

Я научился желать другого  и завидовать другому. То есть она потихоньку меняла мои ориентиры.

Вот такое счастье привалило мне и моему подельнику по побегу Саше Ласкову в самой лучшей из тюрем Советского Союза середины шестидесятых.
Жаль, конечно, что Саша подхватил там тяжёлую форму туберкулёза, а я навсегда застудил, и без того отбитые при побеге, почки.
Но это уже пустяки.
«И пусть меня воры палками побьют, если я не прав».