письмо

Когда вы прочтёте это письмо, возможно, мне будет уже неважно, прочли моё письмо или нет. Сейчас мне это нужно. Я надеюсь что найдётся хотя бы один человек, который пересмотрит моё дело, и перепишет историю. Зачем мне это? Если поймёт хоть один человек, то душе моей будет легче. Может, все эти разговоры о том, что душа получает то, что причитается, по заслугам и по грехам, — правда. И тогда я надеюсь на прощение.

Понимаете, Мона... Она была такая... Впрочем, начну с самого начала. Не с момента моего рождения, нет. Хотя, думаю, кое-какие маленькие истории и факты из моего детства помогут вам понять, почему случилось то, что случилось.

Меня воспитывал дед. Его суровость по отношению ко мне  порой доводила меня до того, что я хотел убежать, спрятаться, навсегда забыть про него и про свою неказистую жизнь. Когда я принёс домой щенка, дед выкинул его на улицу. Не отдал соседям, не нашёл щенку новое пристанище, а именно так — выкинул на улицу. Щенок несколько часов скулил под забором. А потом начался дождь. И я тайком ускользнул из дома с миской молока и куриной косточкой. Я не знал, что щенок может подавиться этой косточкой и... Я сидел в мокрой траве, прижимая к себе тельце несчастного щенка и завидовал ему. Вот бы и мне...

Дождь размывал мои слёзы и, когда он прекратился, я уснул. Прям там, около сарая. У старой яблони. Я проснулся от крика деда в ночи:
— Где ты, шельмец, иди домой, окаянный, что вздумал.

Калитка взвизгнула, распахнутая рывком настежь, и дорогу осветил фонарь. Очевидно, дед только заметил, что меня давно нет. Дом наш стоял на пригорке, обособленно от других домов в деревне, и дорога у дома была разбита ямами и колдобинами. Дед стоял в грязи, опираясь на палку, которой как-то крепко отходил меня в процессе воспитания. Свет фонаря скакал по чёрной грязи, дед звал меня, а я молчал. В руках у меня был холодный щенок.

Дед повернулся к дому, но оступился и упал в грязь.

Я подглядывал, как дед пытается выбраться из лужи. Тяжёлое и грузное тело его не слушалось, и дед скользил в мерзкой жиже, выбиваясь из сил.

А я... Ушёл.

Не оглядываясь, ушёл я к лесу, где похоронил щенка в небольшой яме. Закидал могилку мхом, грязью, воткнул сверху ветку ели. Прочитал молитву.

Какую молитву мог читать мальчишка девяти лет. Наверное, придуманную. От деда я никогда не слышал слова молитвы.

Отца у меня не было, а мать умерла при родах. Бабушка сгинула в какой-то чёрной болезни когда мне было года четыре. И остались мы с дедом.

Дед как-то обмолвился, что в городе у меня есть тётка.
Ну я и пошёл в город. Не через лес, конечно. Там болото. А я болото боюсь.

Шёл я окраинными тропками, иногда подбираясь поближе к поселениям, к покосившимся хатам. А что? Если изба рассыпается, значит, там старушка одинокая живёт. Хату ж никто не чинит, стало быть, одна. И значит, курятник есть. Я  пил сырые яйца, пару раз поживился молоком, оставленном в сенях. Однажды меня сморил сон в сарае на тюке сена. Наверное, я ослаб без еды и тепла, вот и прикорнул, вроде как даже обнимая курицу.

Так рассказала мне хозяйка дома, милая старушка Агафья Петровна. Конечно, я не сказал ей всей правды обо мне.

Так, —  сказал, — в город иду, один остался, а там пристроюсь куда-нибудь.

Старушка ахнула, узнав, что я сирота.
Так и остался я в её доме до самого лета. На семь лет, до самого жаркого лета.

Дед меня, очевидно, не искал. Иначе народ бы говорил обо мне (не сильно далеко ушёл я от родного дома). Сначала я сильно боялся, что меня ищут. А потом... Я ж был ребёнок.
Я получил кров и тепло. Я наконец узнал, что такое забота.
Как будто я впервые начал жить по-настоящему.

Школа? Да, была школа. И нравилось мне всё. Правда, нравилось. Особенно уроки труда. Мне нравилось плотничать. Я даже многое в доме починил Агафье Петровне.

Я вот думаю, как это так. Наверное, время такое было, или места такие. Люди просто жили. Как умеют. Радовались хоть какому теплу человеческому. Не задавали вопросы на которые не хотели знать ответы. Вот и Агафья Петровна приняла меня как внука, которого у неё никогда не было. Дети её погибли в войну. И теперь у неё был я.

Знаете, она стала мне родной. Мы читали, говорили. Как-то вечером мы сидели во дворе, и бабушка показала мне высокую и яркую звезду:
— Это моя, Василёк. Как погаснет, так и я. И ты опять один останешься, внучек. Только теперь у тебя будет дом. И земля. Самое важное, Василь, это земля. Она рожает, кормит... Эх. Эх...

Я каждый вечер смотрел на небо, выискивал ту самую звезду, которая горела для Агафьи Петровны. Я боялся, что она погаснет. Я знал, что так будет, но...

А потом появилась Мона. Они с матерью вернулись из города в деревню. Не срослось там что-то, в городе. Вот и вернулись, к старикам. Наверное, настоящее имя у неё было другое, но назвалась она Мона. Она была слишком яркая.  Слишком красивая. И слишком... вольная, что ли.

Нам было по шестнадцать. Начиналось лето. Нас ждали экзамены, выпускной и вся жизнь.

Вы помните свои шестнадцать?
Кровь бьёт в голову и в... А тут Мона. Острая на язык, бойкая, лёгкая. В сарафане на голое тело Мона заходила в реку и быстрые воды обнимали её и ласкали. А я стоял на берегу и смотрел. Я хотел стать рекой, чтобы так же овладевать этой девицей. Но я стоял истуканом на берегу, боясь спугнуть наваждение.

Мона выходила на берег. Мы целовались. Долго, сладко... Нежно. Я боялся потревожить её хрупкость и в то же время желал иметь её, грубо, властно, навсегда.

Однажды мы шли вдоль реки и нашли собаку. Она только что родила семерых щенков, и они, слепые, тыкались в мать, в поисках еды. Собака была дикая, грязная, облезлая... Она была мать, обессилевшая после родов, но я видел, видел, что она по-своему, по-собачьи, счастлива.

Я начал снимать с себя рубашку — забрать собаку и кутят в дом, в тепло... Но вдруг увидел, как Мона...

Она спокойно топила кутёнка: "Чтоб не страдал. Всё одно подохнут".

Что-то во мне произошло в этот момент. Я набросился на Мону, схватил её за горло и давил, давил. Тело моё свело судорогой, на шее пульсировала вена, руки крепко держали Мону. Она хрипела, сопротивлялась, пинала меня ногами... Глаза её, обычно серые, стали чёрными, почти бездонными.  Испугавшись того, что происходит, я отпустил Мону, бросив её в воду там же, у берега. Мне кажется, она всё ещё хрипела...

Я собрал в рубашку кутят, взял подмышку суку, и побежал домой.

В ушах отдавался хрип Моны. Я не знал, что с ней.

У меня свело живот. Не знаю, как я смог аккуратно поставить на землю узел с щенками и отпустить их мать из рук перед тем, как меня вывернуло наизнанку.
Меня рвало прям в реку, я пытался умыться, но меня опять рвало. Всё это мерзкое плавало вокруг, и я отгонял рвоту, чтобы зачерпнуть чистой воды умыться. Но меня чистило и очищало. Казалось, из меня выходит злоба и отвращение. К Моне и к себе. Как так? Как можно быть такой. Чёрт, красивой, и такой мерзкой. А я?

Думаю, собака доверилась мне, так как безропотно и тихо ждала, пока я умывался. А потом я уже не брал её на руки, она сама бежала за мной, иногда повизгивая. От радости? От горя? Не знаю. Только мне кажется, собака знала, что теперь у неё будет дом.

— Ба! Глянь, им надо...

Выдав бабушке собаку и узелок с щенками... (Их осталось пять. Пять из семи!) я бросился было обратно на реку...

Но почему-то бежал из деревни.

Три дня. Я шёл, бежал, спал в траве. И плакал. Я плакал так, что устал плакать. И вдруг я понял, что вернулся к деду. У ближайшего соседнего дома я повстречал соседку. Она почему-то сразу признала меня.

— Василь. А дед твой...  Того. В ту ночь, как ты пропал, его, видно, удар хватил. Он ушёл тихо, не выдержав твоей потери. А дом так и стоит, одинокий.

В свои шестнадцать лет, испытав семейное тепло, я понимал и не понимал себя, девятилетнего. Я сидел на траве у старой яблони и плакал.

Ночь опустилась на землю. И я увидел, как погасла звезда. Та самая звезда.

Мне некуда идти. Я даже не знаю, что с Моной. А что будет с  щенками?

Теперь вы знаете всё.
Я не знаю, что мне делать.
Наверное, я вернусь... Через лес. Так быстрее.

Июнь 1972 г.