Он умер в январе в начале года

Иосифу Бродскому

I

Он умер в январе — в начале года,
Не знаю я, была ли там погода
так холодна или тогда в Нью-Йорке
стояла теплота, и на пригорке
своей судьбы он ожидал конца.

II

Он мне едва ль не заменил отца,
но точно стал проводником заклятым
и открывал мне суть не столько взглядом,
сколько необщим выражением лица,
к которому стремился, но достиг ли?
Я думаю, что да — его постигли
те горечи и радости. Поникли
его уставшие и старые глаза,
увидев то, что видеть не хотелось
и что не видеть, видимо, нельзя.
Я говорю про жизнь, её натуру.
Измерив мир, сложив всю квадратуру,
он получил всё то же — ни черта.
Ведь суть была не в странах и столицах,
которым в жизни не было конца,
Для жизни наши лица — ни чета,
ей то важно, что прячется не в лицах,
а что гремит и буйствует, когда
кого-то бьют — того, кто нас слабее,
когда мы врём, когда нам тоже врут,
я говорю про совесть, но, вернее,
про то, что неожиданно и вдруг
звенит внутри, гудит и жжется йодом,
стыдит тебя, пугает и клянёт.
Он был не идеален и во многом
казался тем, кто не растопит лёд,
а кто его преображает в стены:
меж «а» и «б», меж жизнью и судьбой.
Любовь к простору — питерские гены,
помноженные с траурной Невой,
которая покинутой осталась.
Проспект Литейный в памяти воздвиг
ту грустно-ленинградскую усталость,
тот слог его и каждый его стих,
так раня  безутешного поэта,
сердечника, с синдромом чужака.
Но всё ж он стал своим для человека,
который чтит величие языка.

III

Мне помнится его улыбка —
такая малость.
Но эта детская открытость
и эта шалость
в его словах, в его манерах, в речи
пускала теплоту на тело, плечи,
на прошлый путь, который, озирая,
он, думаю, считал путём до рая.
Его всего, как всякого поэта,
трясло, и он, оказываясь где-то,
заказывал коньяк, чтоб не качало.
Хотя за жизнь он не нашёл причала.
А может и нашёл — кому известно?
Не мне, не вам, не другу — не уместно.
Я не хочу сказать, что он бессмертен,
но может ли погибнуть чувство, ветер
иль слово на ветру, стихотворение?
Я вновь читаю строки из „горения“.
Я думаю, нет разницы, нет смысла,
ведь наша жизнь не в воздухе зависла,
а этот воздух. Смысл не в итоге.
В итоге, лишь процесс имеет сроки,
которые имеют назначения.
Ведь смысл чая это не печенье,
а вкус его, растянутый на время,
и сам процесс. Пожалуй, это бремя
так мастерски, так искренне, искусно
и породило, в сущности, искусство.

IV

Сентябрь. Суша. Тишина
желает, чтоб никто не трогал
её, а с тем же облака
бегут. Меж ними чёрный сокол
взвивает, падает за тем,
как якорь, бьющийся о море,
но сокол — птица не для стен —
и птицам тяжело вне воли.
Он — этот сокол. Он  — полёт
великой мысли над пространством.
Он умер? — мысль не умрёт.
И я, — спасенный его стансом.
Он был поэт, он есть поэт,
но как бы это не звучало
банально, может быть, но свет
его природа излучала.

V

Обзаведясь газетой и
погладив кошку у музея,
стоял поэт, желтели дни,
и сердцу милая Россия
ему оставила язык,
отдав, доверив, на прощанье.
Он жить без слова не привык,
и это горькое страданье
он перенёс, храня в себе
всё то, что сердцу было мило.
Поэт покинутой стране
в ответ отдал всё то, что было
в его распахнутом пальто,
в навечно влюбчивой натуре,
всё то, что было не мертво’,
всё то, что смог отдать культуре.

VI

Не забуду слова. Прошепчу их опять на мосту.
Как молитву шепчу, оживляя сухую усту,
перед синей рекой, перед Питерской ржа’вой луной,
признаюсь я тебе, что хочу быть сравнённым с тобой.
Этот город мостов сам разводит их в полночь затем,
чтобы их не сжигать, чтобы вовсе не ждать перемен.
Перемены в другом — это то, что творится в душе,
а потом и стихи настигают тебя в неглиже.
Будто ты не готов — но готов. Это просто мандраж.
Открываешь тетрадь и затем ты берешь карандаш.
А потом ты молчишь, оставляя на откуп строфе
недосып и мигрень, параллельно спускаясь в кафе,
ты бросаешься в жизнь, не пытаясь её понимать.
Ты не можешь так жить и не можешь себя поменять.
Но ты можешь идти, и притом оставаясь собой.
Перед ржа’вой Луной, перед столь одинокой Невой
можешь долго молчать, вспоминая родные места,
а потом — словно гром — прошептать: «до свидания стена».
И ты слышишь её монотонный ответ, несмотря на мигрень.
«Я храню твою тень».