Отражение

Отражение.
Часть I
Когда ты летишь в пропасть, то в какой-то момент время как будто замедляется. Не остается ничего. Ничего, кроме тебя самого, растворяющегося в бесконечном пространстве вечности. Нет больше ни страха, ни боли, ни ужаса. Кроме, наверное, желания жить. Ничего. Ты остаешься один на один с самим собой. И в душу твою постепенно начинает закрадываться чувство глубокого одиночества, неизбежности, несправедливости. Тебя как будто уже нет. Ты перестаешь принадлежать себе. Но в то же время ты еще жив, ты хаотично двигаешь руками и ногами, ты словно бежишь…  Куда? Зачем? Торопишься ли ты встретиться с Тем, что еще неведомо? Или пытаешься задержать мгновение?
Ты летишь. Ты неумолимо летишь вниз. Вот уже колючий холод пронизывает тебя до костей. Он сковывает тебя. Ты не можешь вдохнуть. Вот ты уже превращаешься в точку. Точку, еда заметную глазу.  Но нет уже и ее. Темнота поглотила тебя и понесла дальше. Дальше, по давно задуманному ей кругу, превращающемуся в спираль и несущему к Томоэ.
«Так, рождается и умирает все живое», - думала я, сидя в кресле старого загородного дома и наблюдая за мотыльком, так бесстрашно вьющемся возле сгорбленной от времени, но еще упрямо стоящей, настольной лампы.
Вот тоненькая кудрявая девочка, лет пяти, в легком голубом платье и в босоножках на «босу ногу», бежит по высокой душистой густой траве навстречу солнцу, запаху теплого хлеба и меда, доносившемуся  из бревенчатого бабушкиного дома. Все  заняты делом, и даже старый Абрешка, пес непонятной породы, прихрамывая на переднюю ногу, бегает из одного конца огорода в другой, виляя пушистым хвостом и роняя на траву крупные капли слюны. Какая-то тихая радость чувствуется вокруг.
Бесстрашные мотыльки все так же смело летят на свет раскаленной лампы. В старом бабушкином доме  с тех пор почти ничего не изменилось. Разве только добавился бойлер для нагрева воды, да пристроен к дому заботливыми руками отца  теплый туалет с душем.
Лето не задалось. Дождь лил, не преставая, вот уже несколько дней. Он словно поддерживал меня в моем добровольном заточении, давая возможность выспаться, отдохнуть и собраться с мыслями. В печке потрескивали поленья. Часы, сливаясь с ритмом дождя, неумолимо продолжали свой неторопливый ход. Странный звук вывел меня из состояния приятной обволакивающей дремоты. Как будто что-то сначала навалилось на входную дверь, а потом под собственной тяжестью съехало вниз. Казалось, ветер швырнул в эту сторону что-то большое и плотное, а затем, вдруг спохватившись, отбросил назад. «Этого еще не хватало», - подумала я, взяла фонарь и осторожно направилась к двери. «Может, медведь?» - мелькнуло у меня в голове. Прислушалась. Постояла несколько минут. Никакого постороннего шума, возни, дыхания. Ничего, кроме беспощадно барабанящих капель дождя. Я открыла дверь.
Я не сразу увидела ее в темноте. В той темноте, какая обычно бывает в вымирающих деревнях, почти лишенных признаков цивилизации. Она сидела, забившись в угол крыльца, не шевелясь и не подавая никаких признаков жизни. Она очень ослабла и готова была уже потерять сознание. Красивые серые глаза смотрели куда-то отрешенно. Они словно замерли, уставившись в одну точку. Не было в них ни страха, ни мольбы о помощи, ни жизни. Ничего, что могло бы хоть как-то объяснить ее появление здесь в такой поздний час, здесь, в семи километрах от ближайшего населенного пункта и железнодорожной станции. Это был взгляд молодого смертельно раненого зверя. Только губы, ярко красные, пересохшие губы выдавали еще борющееся за жизнь тело. «Лихорадит», - мелькнуло у меня в голове. Я помогла ей подняться и зайти в дом.
При свете это оказалась  девушка лет восемнадцати – двадцати с темными пышными волосами и абсолютно правильными чертами лица. Она была из тех, кого нельзя назвать красавицей. Но правильные черты лица оставляли в душе  нечто гармоничное, что и давало в целом чувство завершенности и наполненности. Она промокла насквозь. Крупные холодные капли стекали с волос на широкий открытый лоб, затем, чуть застыв на ресницах, скатывались по щекам,  заостренному подбородку, бежали по дрожащему от холода или страха хрупкому телу, и, наконец,  падали на пол. Трудно было понять,  были ли это только капли дождя или слез.
 Видно было, что шла она долго, не обращая внимания ни на дождь, ни на беспощадно хлещущие  по лицу и рукам колючие холодные ветки кустов и деревьев. Тонкие летние брючки неопределенного от прилипшей земли, глины  и листьев цвета, местами порванные, почти намертво пристали к худеньким стройным ногам. Рубашка  представляла собой нечто неопределенное, но когда-то явно подобранное со вкусом. Ей важно было куда-то непременно добраться. Куда? Сильный озноб колотил ее хрупкое тело. Разговаривать она не могла. Слишком много,  наверное, было пережито за последние несколько дней, часов, минут, слишком сильно она устала.
Я помогла ей переодеться в свою мягкую,  теплую пижаму и уложила на широкий диван в большой комнате, стоящий недалеко от кресла, высокого книжного шкафа, набитого до отказа книгами разных форматов и содержания, в зависимости от интересов взрослых и маленьких читателей, и не оставляющего равнодушным никого из нашей семьи  за свой немного нелепый, но добродушный вид, возле круглого обеденного стола и торшера, ронявшего в комнату свой приглушенный мягкий свет. Выпив большую дозу жаропонижающих и обезболивающих препаратов, которых, слава богу, в нашей аптечке оказалось более  чем достаточно, она, наконец, успокоилась и провалилась на время в глубокий сон.
Глядя на эту спящую, беспомощно свернувшуюся в комок молодую девушку, я вдруг с необыкновенным теплом и нежностью вспомнила о своих детях, которые ждали меня дома, а сейчас, уже, наверное, крепко спали в своих теплых, уютных кроватках, невинно посапывая носами. Чувство огромной благодарности жизни, судьбе, вселенной,  и, особенно, моим детям за то, что они дали мне возможность почувствовать себя мамой, почувствовать их бесконечную искреннюю любовь, возможность расти вместе с ними, меняться, верить в себя, в них, искать и находить свои  и их внутренние силы, за непобедимо царящий повсюду беспорядок, за всегда набитую до отказа аптечку «На все случаи жизни», за их открытость и доверие миру, за возможность чувствовать изменчивость каждого дня, за умение ошибаться, прощать, любить охватило меня целиком.
Время шло. Мотыльки все кружились вокруг лампы. Дождь равнодушно барабанил по крыше.
Я не знала, что делать.
Через два дня нужно было возвращаться в город. Меня ждали в центре, на работе, в семье.
Я совершенно ничего не знала о моей новой знакомой. Кто она? Откуда? Как ее имя? Как оказалась она здесь, в этой глуши, в это позднее неуютное время? От чего или от кого она бежала? От несчастной любви? Родителей? Друзей? Проблем? От неизвестных обидчиков? От себя самой? Сколько вас еще таких вот девочек-мальчиков, бегающих по России и желающих убежать от всего и вся? Куда вы бежите? И что вы хотите найти?  Найдутся ли у вас однажды силы остановиться? Собраться с духом, обернуться  и прямо посмотреть в глаза всем своим неудачам, рухнувшим надеждам, ошибкам, боли, непониманию, обидам, одиночеству, своему собственному несовершенству? Найдутся ли у вас силы принять это? Простить и полюбить себя заново? Целостно и навсегда? Или вы бежите от одной проблемы к другой до тех пор, пока однажды чуть не сорветесь в пропасть? И тогда, на самом краю, оставшись один на один с самим собой, вдруг почувствуете что-то цельное, живое, находящееся внутри вас и так отчаянно рвущееся наружу. И время на миг остановится. И вы замрете. И развернетесь. И пойдете назад, но уже более уверенно, с ясным взглядом и новыми мыслями.
Она лежала на диване,  сильно сжав рукой простыню,  и стонала во сне. Волосы ее рассыпались на подушке причудливой озорной волной. Они словно не замечали происходящих с их обладательницей перемен и как прежде беспечно завивались в блестящие локоны.
Перевалило уже далеко за полночь. Двойственное чувство поселилось у меня внутри. Я не могла взять ее собой в город. Она была еще слишком слаба.Я не могла рассказать об этом полиции, потому что я не знала, от кого или чего она бежала. И к себе домой привести я ее тоже не могла.
В раздумьях я наткнулась на книгу Сэлинждера. Открыв ее скорее по привычке,  взгляд мой упал на диалог Зуи и Фрэнни:
«…Джапам – это просто-напросто повторение любого из земных имен Бога. Или имен его воплощений - его   а_в_а_т_а_р,  если тебе нужна терминология. А смысл в том, что если ты повторяешь имя достаточно долго и достаточно регулярно, и б_у_к_в_а_л_ь_н_о    в сердце, то рано или поздно ты получаешь ответ. Точнее, не о_т_в_е_т,    а     о_т_к_л_и_к.
-……..Старец говорит ему, что единственная молитва, которая в любое время доходит до Бога, которая Богу "угодна", - это Иисусова молитва: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя". Собственно говоря, полная молитва такая: "Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного"…»
Решение пришло само: оставить  мою новую знакомую здесь, в этом доме до полного ее выздоровления и прояснения ситуации.
Утром, когда она, наконец,  очнулась, от своего глубокого, но беспокойного сна, я увидела перед собой большие серые глаза, смотрящие на меня в упор. Казалось, она  совершенно не помнит, как здесь очутилась, а потому и не знает, как реагировать на мое появление. Во взгляде ее было отчаянное желание поговорить  и одновременно ужас  при одной мысли об этом.
Мы молчали. Я боялась задавать лишние вопросы, чтобы не навредить ее состоянию. Она не торопилась выходить на контакт. Помощь мою она принимала молча, не отталкивая, а это было уже хоть и маленькой, но  победой. Жар  постепенно спадал. Кожа на лице приобретала  немного бледный, но уже вполне здоровый оттенок.
Мне пора было возвращаться домой. Не знаю, слышала ли она, что я говорила ей перед своим отъездом. Но на всякий случай, я оставила ей записку: «Живи здесь столько, сколько захочешь. Продуктов в холодильнике и в погребе тебе должно хватить надолго. Оставляю тебе немного денег на первое время. Это все, что у меня сейчас есть. Если ты вдруг захочешь уйти, то оставь, пожалуйста,  ключ в выемке под окном старой бани. Я навещу тебя через  неделю».
Когда я вернулась, ее уже не было. На вырванном неизвестно откуда тетрадном листе крупным, немного детским почерком было написано всего одно слово -«СПАСИБО».
Лишь однажды мне показалось, что она еще раз приезжала сюда, не оставив после себя ничего. Ничего, кроме воспоминания и ощущения, что порядок в доме в этот раз был наведен чуть лучше, атмосфера в большой комнате стала чуть тоньше, чувства чуть острее… В тот вечер я долго сидела в своем любимом кресле и смотрела на мотылька, так отчаянно летящего к свету. Куда же ты летишь, мотылек? К свету, который так внезапно причинит тебе боль? Или к тени, в которой можно спрятаться и отдохнуть? Какая сила влечет тебя? Или ты, действительно, попадаешь в ту самую полосу Маха, в которой самое темное видится рядом со светом?
Легкая, как перышко, озорная девочка, лет пяти, прищурив глаза от солнца и улыбаясь во весь рот, бежала по высокой густой душистой траве мне навстречу и радостно махала руками.